авляет себе относительно представлений этого Пролазы о представлениях Роберта... До тех пор Пролаза был его тенью, теперь Роберту предстояло стать тенью Пролазы, научиться наступать на пятки ходящему по пятам за ним самим. Но это взаимное слеженье не могло продолжаться бесконечно. Что же, вечно один будет спускаться по трапу, а второй подниматься по другому, один прятаться в трюме, а другой искать на палубе, один залезать в чулан, другой в это время карабкаться по наружным балюстрадам? Всякий разумный человек предпринял бы исследование корабля от низу до верху. Но не забудем, что Роберт не образец разумности. К тому же он взял обыкновение подкрепляться горелкой, якобы для поправки сил; но как любовь у него издавна сочеталась с выжиданием, так и болеутишный спирт отнюдь не пришпоривал, и Роберт действовал неспешно, хоть и думал, будто мчится во весь опор. В частности, он чувствовал себя нетвердо при свете дня, предпочитал осматривать ночью. Однако ночи начинались с выпивки, а кончались всякими промашками. Того-то и надо было Пришедшему, говорил он себе, очнувшись от сна после выпитого. И чтоб набраться храбрости, снова приникал к бочоночку. Как бы то ни было, к вечеру пятого дня он отправился в ту половину трюма, куда ранее не заглядывал: под пищевой кладовкой. Было видно, что на "Дафне" пространство старались вовсю использовать, и над трюмом, под второю палубой, нагромоздили полатей, нар и ущелий, соединив их хлипкими переходами. Он побывал и в кладовой для такелажа, чуть не свернув себе шею на мотках канатов, пропитавшихся водой. Прошел в самый низ и оказался в грузовом трюме, над килем, всюду были ящики и свертки. Оказалось, что провиант и пресная вода запасены и тут. Вот радость; но он воспринял ее в основном как разрешение играть в кошки-мышки бесконечно. Восторг откладывания. То есть восторг боязни. За бочонками с водой обнаружились четыре бочки арака. Он взбежал на гонтер-дек и проверил все до одного стоявшие там бочонки. В них была только пресная вода, ясный знак того, что спиртовая настойка была кем-то перенесена из нижнего трюма уже после появления Роберта и подсунута для соблазна. Надо бы обеспокоиться, и порядком. Роберт вместо того сошел в грузовой трюм, нацедил бочонок горячительной смеси, утащил наверх и немедленно выпил. Снова сполз в нижний трюм, воображаю в каком угаре, и уставился в доски, провонявшие гнилятиной из льяла. Ниже идти было невозможно. Значит, надо было двигаться назад, к корме "Дафны", но в фонаре не оставалось масла, и как следует наспотыкавшись, он уяснил, что блукает по кучам балласта примерно там, где на "Амариллиде" доктор Берд поселил свою собаку. И именно там, в полупотьме, среди гнили и прели, он увидел отчетливый след -- отпечаток подошвы. Он был настолько уверен, что Пролаза разгуливает по "Дафне", что единственной его мыслью было: наконец доказано, что я не спьяну! Доказательства такого рода, кстати, постоянно разыскиваемы пьяницами. Как бы то ни было, имелось блистательное подтвержденье, если можно назвать блистательным то, что еле различимо в темноте при дотлевающей лампаде. Не сомневаясь, что Пролаза существует, он ни на секунду не озаботился, а не могло ли статься, что при бесчисленных ходках подошву напечатлел он сам. Вперед, на палубу, готовиться к бою! Стоял закат. Первый закат за пятеро суток, состоявших из ночей и зорь и восходов. Немногие черные тучи, почти параллельные, окружали далекий остров и лезли на его макушку, с которой пускали на юг огненные стрелы. Берег казался темным, море цвета блестящей туши, а все остальное небо было оттенка спитого ромашкового чая, как будто и не вершилось на его задворках заклание солнца, как будто мирно и сонливо светило расставалось с миром, прося и небеса и море негромкой песней колыбельной напутствовать его к постели. Роберт же, напротив, преисполнялся воинственного задора. Хотелось сбить врага с толку. Он двинулся в камору с часами и вытащил на палубу сколько попало, расположив их как в комбинации бильярда, одни возле грот-мачты, три штуки у полуюта, еще другие под кабестаном, следующие у основания фок-мачты и множество во всех проходах, так чтобы тот, кто вознамерится пройти в любую дверь ночью, споткнулся и рухнул оземь. Потом он завел все механизмы (не рассудивши, что сделав это, он открывает противнику ловушку, которую хотел подстроить), а все клепсидры повернул. Окинул взором палубу, наполненную машинами времени, и порадовался их бойкому тиканью в убеждении, что собьет с толку врага и сгонит его с дороги. Он всюду разместил эти безобидные капканы и сам пал первой жертвой. Покуда ночь опускалась на спокойнейшее море, Роберт все разгуливал среди металлических жужелиц, слушал их мертвецкое рокотанье, наблюдая, как вековечность процеживается в них капля за каплей, и устрашался этих туч саранчи, без челюстей жоркой (так и пишет, честное слово!), с шестеренками, рвущими дни на лоскутья мгновений и провождающими минуты под музыку смерти. Вспоминалось высказывание отца Иммануила: "Усладительнейшее зрелище, ежели б сквозь хрустальную грудину проницались движения сердца, как движения часов!" В мерцании звезд взгляд Роберта следил за медленным перебором четок -- зерен песка, ласкаемых воронкой клепсидры, слух -- за завороженньм бормотаньем, а мысли расползались в философствовании о вереницах минут, об анатомии сроков, о расщелине, из которой неудержимо льются и высачиваются жизни. В ритме движущегося часа он ловил провозвестия кончины, постепенно подкрадывавшейся, и близорукими зеницами решал шараду щебетаний, торопил робким тропом, нарекая водяной гриб "текучим гробом", и неистово костерил шарлатанских звездочетов, гораздых предрекать только проходившее время. Кто знает, что бы он еще изобрел, если бы не ощутил потребность бросить поэтические экзерсисы, как пред тем экзерсисы хронометрические, и не по собственному почину, а потому, что имея в своих венах больше горелки, чем горячности, постепенно позволил таканью и тиканью перейти в поперхивающую баюкалку. Утром шестого дня, пробуженный последними все еще пыхтевшими механизмами, он разглядел, что все часы передвинуты и посередине гуляют два небольших журавля (журавля ли?), беспокойно стукают носами и уже повалили самую красивую клепсидру. Пролаза, нисколь не испугавшись (да и вправду, с чего ему было пугаться, превосходно понимающему, с кем имеет дело?), ответил нелепицей на нелепость, выпустив из зверинца этих двух тварей. Устраивает тарарам на моем корабле, плакал Роберт, чтобы показать, что у него больше права, чем у меня... И какой смысл журавлей, пытался он дознаться, так как привык разбирать любое событие как символ и всякий символ как высказывание. Что означают знаки сии? Пытался припомнить, что пишут о символике журавля в толковниках Пиччинелли и Валериана, но ответа не находилось. Нам-то ныне прекрасно известно, что не существовало ни цели ни концепта в этом зверинце чудес света. Посторонний просто сходил с ума по-своему. Но Роберт не мог понимать этого и старался прочитать то, что для Иного было просто нервною каракулей. Я тебя изловлю, распроклятый, проорал Роберт. Еще как следует не проснувшись, он схватил в руку шпагу и снова кинулся вниз по трапу, обрушиваясь со ступенек и ввергаясь в конце в неисследованное еще место, где лежали дрова в поленнице и вязанками хворост, судя по виду свеженабранный. При падении он нарушил штабель, все посыпалось, и Роберт рухнул лицом на перекрытие-решетку, снова в тошную вонь от льяла. И увидел копошение скорпионов. Не исключено, что с дровами на борт были завезены и эти гады; хоть мы не знаем, были ли это именно скорпии, но Роберту именно такими они примерещились, и разумеется, подложены были Пролазой, чтоб изъязвили Роберта. Дабы спастись от этой казни, он устремился со всех ног к трапу, но поленья катились по полу и он, бежав, не приближался, напротив, утрачивал равновесие и еле не упал, схватив ступень рукою. В конце концов вскарабкался и понял, что рука поранена. Порез, бесспорно, приключился от собственного оружия. И вот Роберт, не обращая внимания на рану, спускается в поленницу, разыскивает закатившуюся шпагу, окрашенную кровью, несет ее на палубу и обливает водкой. Не видя пользы от обливания, отказывается от лучших принципов своей науки и опрокидывает стакан спиртного прямо на ранение. После чего он поминает многих святых с необычной фамильярностью и оголтело бегает от борта к борту, в то время как над палубой собирается великий водохлест, от ливня журавли взлетают и улепетывают подальше с глаз. Стена дождя рухает на Роберта; он беспокоится из-за часов, мечется по палубе, их собирает, опять подвертывает ногу на случайной приступке, спасается на полуют прыжками на одной ножке, как приснопамятные журавли, и сбрасывает мокрую одежду и, как достойное заключение всех этих бессмысленных событий, кидается писать, в то время как дождь ударяет по "Дафне" все чаще, а потом утихает, а потом проглядывает солнце и наконец на мир нисходит ночная тишина. Слава Богу для нас, что Роберт пишет это воспоминанье, оно дает нам понять, что же с ним происходило во время плаванья на "Амариллиде". 19. СИЯТЕЛЬНОЕ МОРЕПЛАВАНИЕ (Итальянский путеводитель "La Nautica Rilucente" (конец XVI в.)) "Амариллида" отплыла из Голландии, ненадолго пристала в Лондоне, где тайком ночью погрузили что-то, матросы оцепили кордоном мостик и трюм и Роберту не удалось распознать, какой груз заносят. Потом снялись с якоря и пошли на юго-запад. Роберт забавно описывает бортовую компанию. Похоже, что капитан специально выбирал самых нелепых чудаков, чтобы ими прикрыться при отплытии судна, а уж потом не церемониться, даже если они запропастятся по дороге. Пассажиры делились на три сорта: те, кто понимал, что корабль идет в сторону запада (как галисийская чета, путешествовавшая к сыну в Бразилию, и как старый еврей, по обету совершавший паломничество в Иерусалим самой дальней дорогой); те, кто нечетко представлял себе устройство земного шара (несколько головорезов, плывших за большими деньгами на Молукки, но они скорей бы дошли восточным курсом), и наконец третьи, те, кто глубоко обманывался, к примеру семья протестантов из какой-то долины в Пьемонте, целью коих было объединиться с английскими пуританами на северном побережье Нового Света, но они не учитывали, что корабль держит курс на юг и причалит только в Ресифи. Недоразумение выяснилось не ранее чем когда они там действительно оказались, и в этой колонии -- тогда управлявшейся голландцами -- почли за благо высадиться, чтобы не искать на свою голову еще больших неприятностей среди католиков-португальцев. В Ресифи на корабль взошел некий мальтийский рыцарь, с пиратской физиономией, положивший себе разыскать остров, о котором слышал от одного венецианца: остров Эскондида. Не было известно, где он находится, и никто на "Амариллиде" не слыхивал о таком. Очередное доказательство, что капитан подбирал пассажиров, как говорится, одного к одному. Он столь же мало беспокоился и о благополучии той небольшой толпы, что расселилась на второй палубе. Пока пересекали Атлантический океан, еды хватало, и на американском берегу продовольствие было пополнено. Но после плавания в царстве вытянутых перистых облаков и аляповатого неба, после Магелланова пролива, почти все, за исключением почетных пассажиров, остались на два месяца на воде, полной глистами, и хлебе, пропахшем мышачьей мочой. И многие из команды вместе с многими пассажирами померли от скорбута. Ища где бы подзаправиться, корабль продвигался на запад параллельно берегу Чили и причалил к ненаселенному острову, который на бортовых картах именовался Мас-Афуэра. Простояли у острова три дня. Климат на нем был здоровый, растительность пышная, так что мальтийский рыцарь бормотал даже, что было бы большим везеньем для тех, кто жертва моря, выкинуться на такой гостеприимный берег и счастливо там жить, забыв о возвращении восвояси. Он, видимо, внушал себе, будто это Эскондида. Какая разница, думал Роберт, вспоминая это на "Дафне". Останься я взаправду, теперь бы не дрожал тут от страха перед Пришельцем, чей отпечаток мокрой подошвы только что заметил на доске пола. Потом задули противные ветры, по словам капитана. Корабль против всякого здравого смысла лег на северный курс. Роберт никаких противных ветров не заметил, напротив, когда было решено поворачивать, судно было на раздутых парусах и для перемены румба пришлось их обезветрить. По всей видимости, доктору Берду и его людям нужно было для опытов удерживаться на одном и том же меридиане. Причалили к Галапагосским островам, где можно было ловить громадных черепах и печь их на собственных панцирях. Мальтийский рыцарь долго копался в своих записках и пришел к заключению, что Эскондида не в этом месте. Снова повернув на запад и сойдя до двадцать пятого градуса южной широты, они опять заправились водой, открыв остров, не обозначенный ни на единой карте. Главной его приманкой было полное безлюдие, и мальтийский рыцарь, который не переваривал на корабле ни рациона, ни капитана, признался Роберту, что было бы мило навербовать отважных, захватить корабль, высадить капитана и кто с ним захочет на шлюпку, спалить "Амариллиду" и обосноваться на той земле, в желанном далеке от знаемого мира, и основать новое общество. Роберт спросил его, похож ли остров на Эскондиду, но рыцарь уныло покачал головой. Снова уйдя на северо-запад при благоприятных ализеях, они нашли острова, населенные дикарями с янтарного цвета кожей, и обменялись с ними любезностями, одарили их и были на их праздниках, где упоительные туземки танцевали, подражая колебанию трав, опушающих морские пляжи у кромки прибоя. Рыцарь, вероятно не успевший связаться обетом непорочности, под предлогом рисования этих нимф (а рисовал он весьма талантливо) преуспел и в плотском соединении со своими натурщицами. Экипаж вознамерился последовать ему, но капитан объявил отплытие. Кавалер не знал, ехать или оставаться: ему казалось, что очень славным финалом жизни было бы предаться отчаянному рисованию. Но потом он решил, что Эскондида не тут. Еще дальше на северо-запад лежал остров с миролюбивым народцем. Два дня и две ночи оставались на его рейде, и мальтийский рыцарь рассказывал аборигенам истории: он говорил на диалекте, который был малопостижим и для Роберта, и тем менее для них, но рыцарь дополнял речь рисунками на песке и жестикулировал как актер, и с энтузиазмом местные жители славословили его, скандируя: "Тузитала, Тузитала!" Рыцарь обмолвился Роберту, как приманчиво было бы окончить дни среди этих местных жителей, пересказывая им все предания подлунной. "Но Эскондида -- это здесь?" -- спросил Роберт. Рыцарь покачал головою. Он погиб при крушении, раздумывал Роберт, сидя на "Дафне". А я, может статься, отыскал его Эскондиду, но не сумею его об этом оповестить, и никого оповестить не сумею. Может быть, по этой причине Роберт уведомлял обо всем в письмах свою Даму. Рассказывание историй, в общем-то, залог выживанья. Последний воздушный замок был создан мальтийским рыцарем когда-то вечером за несколько дней, за несколько миль до кораблекрушения. Они огибали архипелаг, куда капитан решил не приставать, поскольку доктор Берд, по всей видимости, снова заторопился приблизиться к экватору. В течение путешествия Роберту стало очевидно, что поведение капитана не таково, как у мореплавателей, рассказы о которых он слышал. Полагалось составлять подробные описания встречаемых новых земель, совершенствовать путевые карты, зарисовывать форму облаков, перечерчивать береговую линию, собирать натуралии... "Амариллида" же вела себя как передвижная лаборатория алхимика, поглощенного своею Черной Деей, безразличного к огромному миру, который перед ним открывался. Был один закат, облака переигрывались с небом рядом с тенью какого-то острова, и сбоку выходило, будто смарагдовые рыбы витали у его макушки. С другого боку дулись, сердясь, огненные шары. Сверху облака были серы. Сразу после, пламенея, солнце двинулось за островную кромку, и после этого обширное порозовение захватило и небо и тучи, с их краев будто капала кровь. Прошло еще несколько секунд, и пожар сзади островной горы заполыхал так ярко, что отсвет попал и на сам корабль. Небо зарно золотилось, будто жаровня на фоне неярких серо-синих полос. Еще какой-то миг, и окровавился весь мир, и последние блики сини будто разодрались убийственными челюстями мурен. "Вот сейчас бы и умереть, -- произнес мальтийский рыцарь. -- Вам не хотелось бы соскользнуть по шверту и раствориться в этом море? Это так мгновенно, и именно в этот миг мы узнаем все..." "Да, но как только узнаем, тут же и прекратим знать", -- ответил рыцарю Роберт. Корабль продолжал свое продвижение по пространству вод цвета сепии. Дни текли, неотличимые. Как было предугадано Мазарини, Роберт имел общение только с благородной публикой. Матросы были такое отребье, что страх было встретиться с ними лицом к лицу на мостике ночью. Пассажиры были голодные, болявые и визгливые. Ассистенты Берда не смели садиться с ним за стол, они молча скользили взад-вперед, выполняя приказания. Капитан, что он был, что его не было: пьянствовал и говорил по-фламандски. Берд, сухой тощий бритт, имел до того рыжую и круглую голову, что ее можно было перепутать с корабельным фонарем. Роберт, он-то старался чиститься при любой оказии, и когда шел дождь, всегда прополаскивал костюм, ни разу не видел за много месяцев плавания, чтобы Берд менял сорочку. К счастию, даже для юноши, привыкшего к зловонию парижских салонов, смрад на корабле настолько силен, что чем разит от соседей, трудно учуять. Берд был охотник выпить пива. Роберт стал засиживаться с ним, делая вид, что глотает. В его стакане не убывало, но Берд, похоже, беспокоился лишь о том чтобы доливать пустые, а пустым всегда оказывался его собственный. Он произносил тосты. Мальтийский рыцарь не пил, сидел с ними и о чем-нибудь расспрашивал. Берд неплохо владел французским, как любой его одноплеменник в ту эпоху, если намеревался путешествовать за пределы родного острова. Его очаровали рассказы Роберта о разведении лоз в Монферрато. Роберт из ответной вежливости прослушал в подробностях, как производится пиво в Лондоне. Потом разговорились о морях. Роберт плавал впервые. Берд, по виду судя, не собирался откровенничать. Рыцарь расспрашивал, где, по мнению остальных, могла бы найтись Эскондида. Но так как от него не поступало подробностей, то и ответа он не получал. По определению, доктор Берд совершал это плавание для изучения флоры. Роберт прощупал его на эту тему. Берд, несомненно, не был невеждой в гербаристике. Напротив, он принялся разглагольствовать настолько пространно, что Роберту пришлось очень надолго вступить с ним в заинтересованную беседу. На каждой стоянке Берд и его люди действительно рвали какие-то растения, хотя и не с таким упорством, как если бы они были учеными, весь смысл жизни которых сводился к этим травам. Многие вечера проходили за изучением собранного. В первые дни Берд расспрашивал о прошлом и Роберта, и рыцаря, как будто питал на их счет подозрения. Роберт придерживался версии, выработанной в Париже. Савойское происхождение, война в Казале на стороне имперцев, крупные неприятности как в Турине, так и в Париже вследствие нескольких дуэлей, и в особенности той, на которой он имел невезение ранить протеже Кардинала, так что Тихий океан представился ему подходящим расстоянием между собою и гвардейцами. Рыцарь рассказал множество приключений, некоторые из коих разворачивались в Венеции, иные в Ирландии, еще какие-то в южной Америке, но было не вполне понятно, что происходило с ним самим, а что с какими-то другими лицами. Наконец Роберту стало понятно, что Берд охотник поболтать о женском поле. Роберт весь вечер описывал сумасшедшие страсти с сумасшедшими куртизанками, у доктора сверкали глаза, он повторял, что непременно по скончании плавания ехать ему в Париж. Потом овладел собою и пробурчал, что паписты все до одного похабники. Роберт заметил, что среди савойцев многие без пяти минут гугеноты. Рыцарь Мальты осенил себя крестом и вернулся к разговору о бабах. Вплоть до самой высадки на Мас-Афуэра жизнь доктора, казалось, протекала согласно заведенным ритмам, и если он что-то наблюдал на борту, он, видимо, делал это, когда другие сходили на берег. В плавании он целый день прохлаждался на деке, вечерами допоздна болтал с сотрапезниками, а по ночам, разумеется, спал. Его каюта соседствовала с Робертовой, два узких отсека были разделены переборкой, Роберт вслушивался, стояла тишина. Как только вошли в Тихий океан, привычки Берда переменились. Как отчалили от Мас-Афуэра, Роберт заметил, что Берд где-то стал отсутствовать по утрам от семи до восьми; странно, потому что прежде именно в такое время он выходил к завтраку. На отрезке пути, тянувшемся на север, к черепашьему острову, Берд удалялся всегда в один и тот же час, в шесть часов утром. Стоило кораблю отклонить курс снова на запад, как Берд начал подыматься в пять. Роберт слышал, как один из помощников приходил его будить. Потом пробуждение постепенно передвигалось на четыре, на три, на два. Роберт точно определял время, у него имелись маленькие песочные часы. На закате с досужим видом он загуливал на нактоуз, где рядом с компасом, плававшим в китовом жире, имелась табличка, на которой кормчий метил координаты и предполагаемое время суток. Роберт принимал время к сведению, быстро шел и устанавливал свою песочную клепсидру и следил за регулярным пересыпанием содержимого, помечая, сколько раз приходилось перевертывать. Благодаря этому он доподлинно знал, что Берд каждое утро покидает каюту на несколько минут раньше и что если это продолжится, не миновать такого дня, когда он удалится по делам вообще в полночь. На фоне всего, чему Роберт обучился от Мазарини, Кольбера и их помощников, нетрудно было прийти к догадке, что походы Берда совпадали с последовательным изменением координаты. Это было как если бы из Европы некто, ежедневно в час пополудни на Канарских островах, или в назначенный час на каком-то другом меридиане, направлял сигнал, который Берд неизвестным образом принимал в секретном месте. Зная время на борту "Амариллиды", Берд на основании этого высчитывал долготный градус! Достаточно было бы заглянуть туда, куда Берд удалялся. Только как? Пока он делал это с утра, тайно следовать за ним вообще не представлялось возможным. Когда его отлучки передвинулись на ночь, Роберт, хотя и слышал, что доктор покидает каюту, не мог выскакивать ему вдогонку. Он пережидал совсем немного, потом пытался разыскивать следы лекаря. Безрезультатно. И не только оттого, что идя по кораблю наощупь, Роберт путался в гамаках команды или спотыкался о лежащих пилигримов. Хуже, что нередко он сталкивался нос к носу с теми, кому полагалось бы почивать. Значит, имелась недреманная охрана. Встречаясь с одним из таких, Роберт оправдывался привязчивой бессонницей и вскарабкивался на мостик, надеясь, что не вызвал подозрений. С начала плавания он создал себе репутацию сумасброда, блуждающего по ночам, дрыхнущего днем. Но ретировавшись на мостик, где, как правило, торчал матрос, с которым Роберт почитал необходимым обменяться парой приветствий, при условии, разумеется, что у них имелся хоть какой-то общий язык, -- он терял ночь безрезультатно. Этим объясняется, что месяц за месяцем проходили, что Роберт был довольно близок к разгадке секрета "Амариллиды" и тем не менее до последних пор не исхитрился просунуть нос туда, куда требовалось, чтоб выведать тайну. С другой стороны, с самого отплытия он втягивал Берда в дружескую откровенность. При этом он использовал метод, которому Мазарини не учил его. Желая узнать нечто, Роберт наводил на эту тему мальтийского рыцаря, которому ответ был неведом. Роберт давал ему понять, что тема беседы обладает великой значительностью, в частности для отыскания желанной Эскондиды. После этого, когда наступал вечер, рыцарь переадресовывал тот же вопрос доктору Берду. Однажды ночью на верхней палубе они любовались звездами, и доктор заметил, что, судя по светилам, была полночь. Мальтийский рыцарь, подученный Робертом за несколько часов до этого, произнес: "Знать бы, который час теперь на Мальте..." "Проще простого, -- вырвалось у доктора. Но он сразу же спохватился: -- То есть труднее трудного, я хотел сказать". Рыцарь спросил, отчего это нельзя вывести из подсчета меридианов. "Разве солнце не тратит ровно час на прохождение пятнадцати градусов румба? Значит, достаточно знать, что мы на столько-то градусов удалены от Средиземного моря, поделить на пятнадцать, взять, сколько сейчас времени у нас на корабле, и вычислить, сколько у них". "Вы как те астрономы, которые всю жизнь проковырялись с картами, но никогда не ходили в море. Иначе знали бы, что не существует возможности установить, на каком вы меридиане находитесь". Берд кратко пересказывал то, что Роберту было уже известно. Мальтийскому же рыцарю все было внове, так что Берд истратил великое множество слов. "Древние полагали, что обладают безупречным методом, вычисляя по лунным затмениям. Вы понимаете, что происходит при затмении? В этот момент Солнце, Земля и Луна оказываются на одной оси и тенью Земли покрывается лик Луны. Поскольку поддается расчету и точный день и точный час ожидаемого затмения, надо только иметь под рукой таблицы Региомонтана, предположим, что некое затмение ожидается в Иерусалиме в полночь такого-то дня, ну, а у вас оно наступает в десять вечера. Значит, вас отделяют от Иерусалима два часа. Следовательно, ваша точка наблюдения отстоит на тридцать градусов долготы на запад от долготы Иерусалима". "Изумительно, -- воскликнул Роберт. -- И да славится мудрость древних!" "Да, но этот расчет верен лишь до некоторой степени. Великий Колумб во второе свое странствование высчитал координаты по затмению Луны, находясь у берегов Испаньолы, и допустил ошибку в двадцать три градуса к западу, то есть почти в полтора часа временной разницы! А в четвертом путешествии, опять-таки по затмению, он обсчитался на два часа с половиной!" "Обсчитался он или Региомонтан?" -- спросил мальтийский рыцарь. "Кто разберет? На корабле, который движется всегда, даже когда стоит на якоре, трудно замерять с точностью. Может быть, вам известно вдобавок, что Колумб хотел во что бы то ни стало доказать, будто доплыл до Азии, и следовательно, он неосознанно влекся к этой ошибке, продемонстрировать, будто продвинулся дальше, нежели на самом деле... Есть еще способ по положению Луны. Он вошел в большую моду в последние сто лет. Эта идея не лишена, как бы это сказать, wit, изящества. За свой месяц Луна совершает полное передвижение с востока на запад против орбит всех звезд, а следовательно, она, как стрелка небесного циферблата, посещает весь круг Зодиака. Звезды движутся по небу с востока на запад приблизительно на пятнадцать градусов в час, а Луна за то же самое время проходит только четырнадцать градусов с половиной. Так Луна расходится с движением звездной сферы на полградуса. Так вот, в древности думали, что можно вычислять по расстоянию между Луной и некоей fixed sterre, как бы это сказать, некой исходной звездой, в определенный момент, если эта звезда одна и та же для наблюдателей со всех концов света... Достаточно использовать опять-таки таблицы, так называемые эфемериды, и наблюдая небо с помощью the astronomers staffe, the Crosse..." "Балестрильи?" "Вот-вот... Этому прибору задается расстояние от Луны и до этой исходной звезды для определенного часа на нашем расчетном меридиане, что дает возможность утверждать, что в час, когда будут получены аналогичные данные в море, в таком-то городе столько-то времени. Сколько времени в это время у нас, мы знаем, и значит, опять же высчитываем, на какой мы долготе. Прекрасно, но... -- и Берд выдержал новую паузу, чтобы заинтриговать как можно сильнее своих слушателей, -- но вмешивается параллакс. Это довольно сложная штука, которую я не стану сейчас вам объяснять, скажу лишь, что погрешность вызывается различной рефракцией небесных тел при различной высоте над горизонтом. И вот из-за параллакса лунное расстояние, получаемое тут у нас с вами, не будет совпадать с тем, которое вычислят сейчас астрономы в Европе". Роберт припомнил, что действительно слышал от Мазарини и Кольбера какие-то разговоры о параллаксе, и о том господине Морене, который обнаружил способ, как параллаксы преодолевать. Для проверки познаний Берда он спросил его, доступно ли астрономам преодолевать параллаксы. Берд ответил, что доступно, но что это крайне трудоемкое дело и что риск ошибки чрезвычайно велик. "И вдобавок, -- завершил он свою речь, -- я профан и понимаю на редкость мало". "Значит, следует изобрести более надежный метод," -- подытожил Роберт. "Знаете, что сказал ваш Веспуччи? Что долгота -- крайне замысловатый предмет, и мало кто разбирается в этом вопросе, кроме тех, кто готов, пренебрегая сном, ночами наблюдать совокупление Луны с планетами. И еще он сказал: ради определения долгот я забывал о ночном сне и укоротил свой век на десятилетие... И укоротил без всякой пользы, добавлю я вам, господа. But now behold the skie is over cast with cloudes; wherfore let us haste to our lodging, and ende our talke"(Но небо уже затуманилось тучами; поспешим же в жилища и окончим беседу (староангл.)). Через несколько дней он спросил у доктора, где Полярная звезда. Тот ухмыльнулся: здесь южное небо. Полярной не видно, и в наблюдениях исходят из других постоянных звезд. "Еще одна досада охотникам за долготами, -- добавил доктор. -- Не могут пользоваться девиациями магнитной стрелки". Снизойдя к упрашиванью остальных, он снова преломил жесткий хлеб науки. "Стрелка компаса должна показывать неизменно на север, значит, на Полярную звезду. Тем не менее в любой точке, кроме только меридиана Железного Острова, она отклоняется от строгого направления на полюс, отворачивается то к востоку, то к западу в зависимости от широты и от климата. Если, скажем, с Канарских островов вы поплывете к Гибралтару, то каждому мореходу известно, что игла уйдет на шесть градусов румба в сторону мистрали, то есть по северо-западному ветру. Идя с Мальты на Триполи, на Варварийский берег, сталкиваемся с нарушением до двух третей румба налево. Вам известно, не правда ли, что румб это одна четверть ветра? И такие отклонения, это ведомо, подчиняются твердым нормам под каждым долготным градусом. Если иметь хорошую таблицу, можно бы знать, где вы обретаетесь. Но..." "Как, и тут есть но?" "Что очень жалко. Не существует надежных таблиц магнитно-стрелковой девиации. Кто их думал составить, просчитался. Есть резоны полагать, что стрелка не отходит пропорционально изменению долгот. Кроме того, смещения очень медленны и на море обнаруживать их трудно, надо чтобы судно не клевало носом так, что стрелка лезет то влево, то вправо. Доверяться этой штуке -- безрассудство". На следующий вечер кавалер Мальты, у которого, видно, засела в памяти фраза Роберта, брошенная вроде без умысла, произнес: как бы понять, не принадлежит ли Эскондида к Островам Соломоновым и далеко ли до тех островов. Доктор Берд передернул плечами. "Соломоновы! Зa n'existe pas!" "Разве капитан Дрейк не обнаружил их?" -- переспросил кавалер. "Чушь! Дрейк открыл Новый Альбион, и он в другом месте". "Испанцы в Казале говорили, что Соломоновы Острова существуют и вдобавок разведаны ими", -- вмешался Роберт. "Это утверждал их Менданья семьдесят с лишним лет назад, -- усмехнулся Берд. -- Но по Менданье, Острова располагаются от седьмого до одиннадцатого градуса южной широты. Все равно что сказать: от Лондона до Парижа. И потом, на какой долготе? Кейрош утверждает: в тысяче пятистах лигах от Лимы. Смех да и только. Плюньте с берега Перу, попадете в этот остров. Недавно тут высказался один испанец: по его мнению, семь тысяч пятьсот миль от того же Перу до Островов Соломона. Это как-то, мне кажется, слишком. Вот, вы можете сами оценить несуразицу по картам. Эти вот перерисованы недавно, в точности по образцу старинных; другие преподносятся как самая свежая новость. Смотрите, кто-то помещает Соломоновы Острова на двести десятый меридиан, другие на двести двадцатый, третьи на двести тридцатый, не говоря уж о тех, кто их заслал на сто восьмидесятый. Если хоть один из них и утверждает истину, другие, значит, промахнулись на пятьдесят градусов, что приблизительно соответствует дистанции между Лондоном и владениями царицы Савской!" "Действительно достойно восхищения, сколь много вам ведомо, достопочтеннейший, -- сказал на это кавалер, изрядно выручая Роберта, иначе пришлось бы говорить то же самое, -- как будто бы в вашей деятельности вы иным не занимались, как только вычислением долгот географических". Лицо доктора Берда, закиданное белобрысыми веснушками, порозовело. Он плеснул пива в стопу и влил в глотку, не поперхнувшись. "Просто ученое любопытство. На самом деле я не знал бы, с чего начать, чтобы определить, где нас болтает". "Однако, -- решил попробовать счастья Роберт, -- я видел у нактоуза такую дощечку, на которой..." "Ах да, -- не растерялся собеседник. -- Ну ясно, корабль не тычется вслепую. They pricke the Carde (Накалывают путь на карте (староангл., спец.)). Записывается день, измерение иглы и степень ее отклонения, откуда дует ветер, какой час на борту, сколько проделано миль, и высота Солнца, и высота по звездам, а следовательно -- широта, и затем счисляется долгота, по предположенью. Вы, верно, замечали, что на корме иногда матрос закидывает бечевку в воду, и у бечевки на конце табличка. Это и есть лаг, снаряд измерения скорости судна. Все это бросается стойком в воду, бечевка размерена на узлы по частям мили, рядом ставят часы, чтобы узнать, в какое время судно пробежит определенное пространство. Таким манером, если бы все шло по писанью, можно было бы знать, сколько миль пройдено с последнего известного меридиана, и снова-таки совершив нужные расчеты, устанавливали бы долготу". "Значит, средство существует!" -- торжествующе вскричал Роберт, прекрасно зная, что ответит на это доктор: что лаг используют, когда нет ничего лучше, поскольку лаг годится только если верить, что корабль идет по прямой линии. Корабли же носятся туда, куда несут их ветры, и если ветры не попутны, корабли проходят один отрезок пути с уклоном вправо, другой отрезок с уклоном влево. "Сэр Хемфри Джилберт, -- продолжал доктор, -- примерно во времена Менданьи, около Ньюфаундленда, собираясь идти по седьмой параллели, encountered winde alwayes so scant... говоря по-вашему, из-за ветров скупых и нерадивых... пропутешествовал невесть сколько недель, и его бросало то на сорок первый, то на пятьдесят первый градус, вот вам погрешность в десять градусов, изволите видеть. Вот такой исполинский угорь извивается от Неаполя до Португалии, стукается головою в Гавр, а хвостом отпихивается от Рима, а потом хвост оказывается в Париже, и в Мадриде голова! Следует учитывать все прихотливости маршрута и вводить их в счисление; но моряки делать это не умеют, и не могут держать на палубе целый день астронома, чтоб он делал это за них. Разумеется, можно применять конъектуры, в частности если маршрут уже проходился, и имеется доступ к расчетам, выполненным другими. Поэтому от европейских берегов до американских на картах снимается расстояние достаточно точно. Кроме того, когда расчеты по звездам совершаются с суши, они могут дать довольно надежный результат, и поэтому мы в общем неплохо знаем, на какой долготе обретается Лима. Но и в этом случае, сказать вам по чести, -- весело продолжал оратор, -- знаете, что происходит? -- И лукаво смотрел на двух слушателей. -- "Происходит, что этот господинчик, -- тут он постучал пальцем по карте, -- рисует Рим на тридцатом градусе от Канарских, в то время как этот вот, -- и он грозил пальцем в сторону другой карты, как бы отечески возбраняя ее составителя, -- вот этот думает, что Рим на сороковом! Вон в той рукописи мы находим сочинение одного фламандца, который на долготах съел собаку, он извещает короля испанцев, что невозможно прийти к согласию о расстоянии от Рима до Толедо por los errores tan enormes, como se conoce por estа linea, que muestra la diferencia de las distancias (По наличию ошибок весьма огромных, как видимо из данного чертежа, который показывает различие в дистанциях (исп.)) и так далее, и так далее. Что он имеет в виду под линией? Если решить, что первый меридиан лежит в Толедо (испанцы всегда претендуют на первое место), то по Меркатору, Рим расположен на двадцать градусов восточней, однако Тихо Браге считает, этих градусов двадцать два, и двадцать пять по Региомонтану, их двадцать семь для Клавиуса, двадцать восемь для Птолемея, а для Оригана все тридцать. Все это только к одному примеру: дистанция от Толедо до Рима. Вообразите теперь, в каком состоянии должны быть сведения о морских путях, подобных нашему, где, может статься, никто прежде нас к островам не причаливал, и описания других мореплавателей туманны и сбивчивы. Добавьте в частности, что если какой-нибудь голландец и раздобудет верный результат, он ни за что о нем не скажет англичанам, а те не поделятся с испанцами. Самовернейшее орудие в здешних морях -- это нос капитана, который своим простецким лагом унюхивает, что корабль, к примеру, на двухсот двадцатом меридиане. После проверки часто оказывается, что вовсе не на двухсот двадцатом, а градусах в тридцати восточное или западнее". "Но в таком случае, -- выкрикнул кавалер, -- кто сумеет разгадать загадку долгот, получит полную власть над морями!" Доктор Берд опять покраснел, уставился на кавалера, будто чтобы узнать, нарочно ли он это сказал, а потом усмехнулся, как укусил, и отрезал: "Попробуйте". "Меня прошу уволить", -- вставил тут Роберт, поднимая руки, и на тот вечер все обернулось в шутку. В течение многих дней Роберту казалось опасным снова затрагивать тему меридианов. Он нашел другую тему. Чтоб сделать это, пришлось принять отважное решение. Ножом он глубоко процарапал себе ладонь. Потом завязал рану обрывками рубахи, истрепанной ветрами и водой. За ужином он показал врачевателю руку: "Глупейшая рана. Сунул ножик в мешок, начал рыться и сам себя пропорол. Очень щиплет". Доктор осмотрел порез опытными тазами, и Роберт молил Бога, чтоб теперь он вытащил тазик и растворил в нем купорос. Однако доктор ограничился суждением, что рана не опасна и что следует хорошо промывать ее каждое утро. Тут, на счастье, подвернулся кавалер, который и ляпнул: "Эх, иметь бы сейчас лезвейную притирку!" "Эго какую притирку?" -- воодушевился Роберт. Мальтийский рыцарь, будто прочитав все книги, затверженные Робертом перед отплытием, начал расхваливать свойства лезвейных мазей. Берд молчал. Роберт, после чужого почина осмелевши, кинул свой пробный камешек: "Бабьи суеверья! Напоминает анекдот о беременной, у которой отрубили любовнику голову, а она, увидев то, породила младенца с отделенной от туловища головой! Или ту вздорную привычку у крестьянок, когда пес нагадит на кухне, тыкать углем в испражнение, полагая, будто у твари запечет под хвостом! Шевалье, вы не похожи на людей, передающих таки