е historiettes!" Выпад был очень удачный, потому что Берд не выдержал. "Ну уж нет, милостивый мой, насчет собаки с ее пометом все это правда, скажу вам больше, кое-кто применил то обхождение с одним соседом, который наложил кучу перед домом, и уверяю вас, он научился далеко обходить тот проулок! Разумеется, следует повторять операцию преизрядное число раз, для чего вам необходим такой приятель, вернее неприятель, который будет гадить вам под дверь достаточно часто!" Роберт заливался смехом, будто принимая все за потеху, отчего тот раздражался и приводил все более сильные аргументы. Доводы были приблизительно те же, что у Д'Игби. Доктор входил все в больший раж. "Да, да, любезнейший, вот вы так чудно философствуете, наукой костоправов брезгуете. Скажу вам даже, раз мы взялись рассуждать о кале, что у кого нечистое дыханье, ему бы подержать разинутый рот над навозною кучей, и он бы излечился. Сточная канава смердит изрядно сильнее, нежели его глотка, а известно, что меньшее количество притягивается большим!" "Какие необычайные вещи вы открываете мне, доктор Берд, и как я поражен вашей мудростью!" "Да это что! Вот я вам расскажу! В Англии, при укушении человека собакой, ее надо убивать, даже если она не в бешенстве. Собака может взбеситься впоследствии, и оставшаяся в укусе слюна ее способна привлечь духи водобоязни. Видели, как поварихи, если плеснут молока на угли, тут же бросают горстку соли? Великая мудрость простонародья. Молоко от угольного жара претворяется в пар; при воздействии воздуха и света этот пар, совокупно с атомами огня, влечется обратно к корове, выделившей это молоко. Сосцы коровы железисты и уязвимы, и атомы огня грозят им воспалением, отвердением, изъязвлением, а поскольку вымя недалеко от мочевого пузыря, воспаление может переброситься в пузырь и привести к анастомозу приходящих в пузырь сосудов. Корова станет мочиться кровью". Роберт сказал: "Шевалье вспомнил эту лезвейную притирку в качестве снадобья для моего леченья. Но вы поясняете своею речью, что метод сей употребим во зло". "Разумеется, и в том причина оберегать подобные секреты, чтобы не применялись вредоносно. Любезнейший, дискуссия о мази, или о порохе, или о том, что в Англии обычно именуют Weapon Salve, полна противоречий. Шевалье упоминал тут оружие, которое, будучи уместно примененным, приносит облегчение. Но возьмите то же оружие и расположите его у огня; и пораненный, будь он даже за тысячу километров, возопит от жжения. А если вы погрузите острие, все еще выпачканное кровью, в ледовитую воду, раненого затрясет от холода". В ходе этого разговора Роберт, кажется, не услыхал ничего такого, о чем не знал бы раньше, не исключая и подтвержденья, что доктор Берд в вопросе о Симпатическом Порохе великий дока. Но беседа до того настойчиво кружила вокруг дурных использований этого ученья, что вряд ли речь шла о случайности. Как это все увязывалось с меридиановыми дугами, будет рассказано впоследствии. Одним прекрасным утром, воспользовавшись тем, что матрос свалился с марса и раскроил себе череп, и на шкафуте царила суматоха, а доктора спешно позвали врачевать пострадавшего, Роберту удалось скользнуть в трюм, опередив Берда. Почти что наощупь нашарил он верную дорогу. Может быть, повезло, а может, неведомая зверюга громче обычного стонала именно тем утром. Примерно у ахтерштевня, там, где на "Дафне" хранились бочонки с ромом и араком, он обнаружил закомару, где глазам его открылась кошмарная картина. На удалении от любопытных взоров, на поддоне, построенном, видимо, по мерке, на подстилке из засаленных тряпок была распростерта собака. Большая собака, породная, но из-за боли и от страданий она выглядела доходягой. Мучители, по всему полагая, старались поддерживать ее в живых: снабжали и питьевой водой и пищей, при этом пищею не песьей, а людскою, с самого лучшего пассажирского стола. Собака лежала на боку, закинув шею и вывалив язык. Весь бок ее был раскроен огромной, вывороченной раной. Рана имела вид свежий и одновременно нагноенный, меж ее розовых закраин сочилось гангренозное створоженное месиво гноя и сукровицы. Было понятно, что какой-то хирург, вместо того чтобы зашить разрез, растянул его и прикрепил края к коже, сохраняя их в зиянии, в незаживании. Попранье целительского искусства, эта рана была не только нанесена нарочно, но и нарочно обрабатывалась против рубцевания, чтобы мученичество пса длилось и длилось -- а началось оно неведомо когда. Роберт разглядел вокруг вереда и в вереде в самом какие-то кристаллы, будто врачеватель (исполненный карательской жестокости!) умащал язву едкой солью. Беспомощный, Роберт погладил несчастного, тот жалобно заскулил. От прикосновений ему, наверно, становилось больнее. К тому же сострадание мешалось в душе Роберта с ликованием от победы. Вот, несомненно, разгадка тайны доктора Берда, таинственное карго, занесенное на борт с причала Лондонского порта. Насколько наблюдал Роберт и насколько мог догадываться человек, знавший то, что было известно Роберту, пес был ранен в Лондоне и Берд прилагал все усилия для того, чтоб его язва оставалась в незалеченном виде. В Лондоне же кто-то каждый день в определенный договоренный час что-то производил либо с нанесшим удар оружием, либо с намоченной в крови тряпкой, вызывая у животного, может быть, облегчение, а может, сильнейшее беспокойство, потому что доктор Берд когда-то говорил Роберту, что от лезвейной мази, "Weapon Salve", может быть не только польза, но и растрава. Благодаря этому на "Амариллиде" узнавали, когда в Европе настает определенный час. Зная время в точке нахождения судна, могли определять долготу! Оставалось только увериться в справедливости догадки. В эту пору Берд уединялся каждый день часов около одиннадцати: значит, "Амариллида" подходила к антимеридиану. Спрятаться около пса и выждать прихода медика! Ему повезло, если можно так выразиться о преддверии шквала, который, как вскоре станет понятно, обещал и кораблю и всем населявшим этот корабль величайшее невезение. Все утро и после обеда море волновалось, Роберт смог сослаться на тошноту и неблагополучный желудок и упокоиться в каюте, пренебрегши в этот вечер ужином. При первой темноте, когда еще не выставили часовых, он прокрался вниз по трапу в трюм, неся с собой огниво и просмоленный шкентель, чтоб освещать дорогу. Он знал, что около собаки, над ее лежанкой, имелись нары, набитые навивами соломы. Эти навивы служили для поправки слежавшихся матросских тюфяков. Роберт заполз в глубину сеновала и зарылся. Оттуда он никак не мог видеть собаку, но имел возможность разглядывать лица тех, кто будет заходить, и слышать их разговоры. Ожидание протянулось час или более, время шло тем медлительнее, чем отчаянней бедная тварь вопила и сокрушалась, но вот наконец послышались голоса и мелькнул свет. Роберт смог наблюдать процедуру, совершавшуюся за несколько шагов от его укрытия. Доктору помогали три ассистента. "Ты пишешь, Кэвендиш?" "Пишу, доктор". "Подождем. Очень уж он воет сегодня". "Это от качки". "Тише, тише, Хэклит, -- приговаривал доктор, видно, утешавший беднягу лицемерным ласканием. -- Плохо, что мы не договаривались почетче о порядке работы. Надо бы всегда начинать с успокоительного". "Не скажите, доктор, случается, что он в нужное время спит и приходится его будить, бередить рану". "Осторожнее, он, кажется, встрепенулся... Тише, Хэклит... Да, он мечется, он скачет!" -- Пес и вправду испускал вопли непереносимой боли. -- Они накаливают ножик на огне, записывай время, Уитрингтон!" "Приблизительно половина двенадцатого". "Проверьте по всем часам. Это должно длиться минут десять". Собачьему визгу, казалось, не будет конца. Потом визг оборвался, перейдя в какое-то "фр-фр", ослабевавшее, угасающее, сменяющееся молчанием. "Отлично, -- подвел итог доктор Берд. -- Который час, Уитрингтон?" "Все совпадает. Без четверти полночь". Новая бесконечная пауза, а после паузы зверь, видимо, задремавший, думавший, что страдание улеглось, снова заголосил, будто ему перепиливали хвост. "Сколько, Уитрингтон?" "Час как раз прошел, последние песчинки". "На часах уже было двенадцать", -- произнес третий голос. "По-моему, достаточно. Теперь, господа, -- сказал доктор Берд, -- надо надеяться, они вытащат ножик из печки, потому что бедный Хэклит уже не может терпеть. Воду с солью, Хаулс, и ветошку. Ну, ну, Хэклит, тебе ведь уже легче... Спи, спи, видишь, я с тобой посижу, видишь, все уже кончилось... Хаулс, снотворного в плошку..." "Вот, доктор". "Пей, Хэклит. Успокойся, попей водички... " -- снова робкое стенание, потом тишина. "Замечательно, господа, -- взял слово доктор Берд. -- Если бы этот распроклятый корабль так не трясся и не прыгал каждую минуту, можно было бы сказать, что мы провели полезный вечер. Завтра утром, Хаулс, как обычно, соль на рану. Подведем итоги, господа. В момент наибольшего страдания у нас была приблизительно полночь, а из Лондона нам подавали знак, что у них двенадцать дня. Значит, мы на антимеридиане Лондона, точнее на сто восьмидесятой долготе от Канарских островов. Если Соломоновы Острова расположены, как подсказывает легенда, на антимеридиане Железного Острова и если мы на нужной широте, значит, двигаясь на запад при хорошем попутном ветре, мы должны причалить к Сан-Кристобалю, или как нам заблагорассудится перекрестить этот злосчастный островок. Мы нашли то, за чем испанцы гоняются десятилетиями, а кроме того, получили в руки секрет Исходной Точки, Punto Fijo. Пива, Кэвендиш, надо поднять бокал за Его Королевское Величество, да благоволит к нему вечно Премилосердый Господь". "Боже, храни короля", -- отозвались единым духом три глотки, и надо заметить, что эти четыре человека, несомненно, являли собой пример истинной высоты духа и преданности монарху в дни, когда он если еще и не прощался с головою, в любом случае почти что распростился с королевским троном. Роберт усиленно соображал. Еще утром он обратил внимание, что этот пес, когда его гладят, умолкает, а если к нему случайно прикасаются в болевой точке, заходится воем. Хватало немногого, при ветре и качке корабля, чтобы вызывать в исстрадавшемся существе разные ощущения. Может, мучители и веровали, будто к ним доходят послания издалека, тогда как пес то терзался, то утихомиривался в зависимости от силы волн и наклона судна. Кроме того, если и впрямь существовало то, что Сен-Савен именовал смутными концептами, могло статься, что доктор Берд движениями рук подчинял собаку своим невыявленным побуждениям. Не сам ли он обмолвился, что причиной ошибки Колумба было неосознанное желание оказаться как можно ближе к Азии? Значит, судьба всего мира ныне зависит от способа, которым полупомешанные испытатели истолковывают вой истязуемой собаки? По бурчанию псиного брюха эти безумцы делают вывод, что они удаляются либо приближаются к областям, усиленно разыскиваемым испанскими, французскими, голландскими и португальскими безумцами? И его затянули в эту авантюру именно ради того, чтобы он добыл для Мазарини или для молокососа Кольбера рецепт, как населить все корабли океанского флота Франции недорезанными псами? Ученые тем временем ушли. Роберт вылез из щели и приостановился, при свете фитилька, напротив посапывающего животного и погладил его по загривку. Роберт видел в этой бедолаге собаке все страдание мира, бешеного вымысла недоумков. Медленное его взросление, от памятных бесед в Казале и вплоть до этой минуты, оформлялось в законченную мысль. О, если бы он остался отшельником на незаселенном острове, как советовал мальтиец! Если бы последовал его совету и подпалил "Амариллиду", если бы оборвал своей бег уйдя на третий остров, к дикаркам с кожей цвета сиенской глины, или на четвертый, где он мог бы стать бардом для местных племен. Если бы он отыскал Эскондиду, убежище от всех наемных убийц безжалостного мира! Не знал он тогда, что судьбой уготован для него пятый Остров, вполне возможно его Остатний. "Амариллида", казалось, была не в себе, и хватаясь за что попало, он дотащился до каюты. Все недомогания отступали пред лицом настоящей морской болезни. Еще несколько минут, налетела буря. О гибели "Амариллиды" я уже рассказывал отдельно. Роберт с честью справился с заданием выжить. Он выжил один, он сохранил великий секрет доктора Берда. Но некому было передать выведанный секрет. Да и вполне вероятно, что секрет этот не стоил ничего. Не следовало ли ему признать, что, вышедший из нездорового мира, он обрел истинное здоровье? Корабль предоставил ему высочайшее из благ, единоличничество, он обрел Госпожу, которую никто у него не властен был отобрать... Но Остров не принадлежал ему и оставался далеким. "Дафна" не принадлежала ему и другой претендовал на владычество ею. Может, и затем, чтобы развести на ней опыты не менее брутальные, нежели опыты доктора Берда. 20. ОСТРОТА И ИСКУССТВО ГЕНИЯ (Трактат Грасиана-и-Моралеса (см. прим. к главе 11) "Agudeza у arte de ingenio" (1642, 1648). "Искусство изобретательности или Трактат об остроумии" (1642; 2-е, расширенное издание 1648, под названием "Остроумие и искусство изобретательности")) Роберт продолжал терять время, давал Постороннему наиграться, чтобы открыть его игру. Выставлял часы на верхнюю палубу, заводил их ежедневно, бегал кормить обитателей зверинца, чтоб опередить конкурента. Раскладывал вещи в каютах и на палубах так, чтобы если Посторонний сунется, это было заметно. Днем не выходил на свет, но дверь приоткрывал, чтобы уловить всякий шум как снаружи, так и снизу. Ночью держал караул, напивался арака, обшаривал тайные поместилища "Дафны". Однажды он обнаружил новых два закуточка за кладовой такелажа, ближе к баку. Один был совсем пуст, другой чрезмерно переполнен, повсюду полки с закраинами, чтобы удерживать предметы при качке. Там были ящеричьи кожи, высушенные на солнце, костянки непонятной природы, разноцветные камни, черепки, облизанные морем, кусочки кораллов, прибитые к табличкам насекомые, муха и паук в янтарях, сухой хамелеон и склянки, где бултыхались змеи, угри и ужи, а также непомерные чешуи, скорее всего китовые, меч, по-видимому снятый с рыла рыбы, и длинный рог, по мнению Роберта единорожий, но я наклонен думать, что был взят от нервала. В общем, камера редкостей, собранная эрудитом, в те времена немало подобных делалось на кораблях первопроходцев и натуралистов. Посередине стоял открытый ящик, с соломенной подстилкой, без обитателей. Кто там пребывал обычно, Роберт увидел, возвратившись в свою каюту, где, как только распахнул дверь, столкнулся нос к носу со стоячим страшилом, выглядевшим жутче, нежели даже сам Посторонний во плоти и крови. Мышак, помойный пасюк, нет, подобие крысьего великана, ростом в полчеловека, длинный хвост занимал полпола, пронзительные глазки, стойка на задних лапах, а передние протянуты к Роберту, как пара человечьих рук. Шерсть прилизана, на пузе щель, и из пуза высунуто мелкое отродье того же вида. Мы помним, какие ужасы рисовал себе Роберт в отношении мышей в первый вечер. Как воображал их гигантскими и свирепыми, хозяевами корабля. Но эта крыса превосходила самые чудовищные предвидения. И он не верил, что когда-либо человечьему взору уже являлись крысы подобного сложения, -- вполне обоснованно не верил, потому что, как мы догадываемся, перед ним стоял экземпляр чревосумчатого. После первого припадка ужаса стало ясно по неподвижности налетчика, что он -- чучело, и к тому же плохо набитое или плохо хранившееся. Из-под шкуры воняло требухой, в спине торчали клочья соломы. Посторонний, перед тем как Роберту представилась для обозрения кунсткамера, вытащил самый эффектный экспонат, и покуда посетитель был в музее, перенес главное диво к нему на квартиру, очевидно, уповая, что жертва потеряет рассудок, выкинется за борт и оставит ему корабль. Уморить меня хочет, свести с ума хочет, лютовал Роберт, но я ему самому вобью в пасть эту крысу, я его самого набью паклей, где ты там прячешься, гадина, где затаился, подглядываешь, не лишусь ли я рассудка, лучше побереги свой собственный, дрянь такая! Он вышиб чучело на палубу прикладом мушкета, а там, переборовши мерзость, взял руками и кинул в море. Решив во что бы то ни стало выкурить Пришельца из приюта, он снова полез в дровяной отсек, ступая осторожно, чтоб опять не вывернуть ногу на катающихся по полу чурбанах. После дровяного отсека, за переборкой, была камора, где на "Амариллиде" хранили сухари (этот чулан назывался soute, sota или soda). В этой же, под нежной ветошью, ловко завернутая, хранилась огромная подзорная труба, мощнее, нежели он видел в каюте капитана, новоявленная Гипербола Очей, рожденная для исследования неба. Телескоп был уложен в широкий таз легкого металла, рядом с тазом, тоже в тряпье, покоились инструменты непонятного смысла, с металлическими суставами, и какая-то крутая холстина с кольцами по всему кругу, и рядом -- подобие шлема, и три пузыря: в пузырях, судя по запаху, содержалось плотное и затхлое масло. К чему могло служить все заготовленное, Роберт не стал ломать голову. Ему важнее было найти живого вредителя. Он ограничился проверкой, была ли там под полом еще какая-то закомара, и действительно, хотя очень тесная, она была, в нее можно было заползти на карачках. Роберт светил на пол, чтоб уберечься от скорпионов и не зажечь потолок. Пресмыкавшись недолго, он дошел до тупика и врезался головой в сосновую балку. Вот Ultima Thule, Последняя Тулэ "Дафны", дальше уже слышались удары волн о подзор корабля. Он задумался. Мыслимо ли, что у "Дафны" не было больше от него секретов? Когда мы удивляемся, что за неделю, или того больше, бездельничанья на борту Роберт не сумел рассмотреть всю начинку судна, вспомним лучше о том, как мальчишки лазают по чердакам или подвалам дедовского большого дома несимметричной планировки. На каждом шагу открываются лари старых книг, корзины тряпья, пустые бутыли и вязанки деревяшек, переломанная мебель, пыльные шаткие шкафы. На своем пути мальчишка то и дело застревает, сует нос во все чуланы, в темные углы и воображает призраки в коридорах, решает отложить до другого раза, каждый день разведывает понемногу, опасаясь слишком далеко забраться, в то же время предвкушая потрясающие открытия, ошарашенный находками последней минуты; чердаку или подвалу не видно ни конца ни края, и таинственных углов в них хватает на детство, отрочество и юность. Вообразим, что этот мальчишка натыкается на странные звуки, что для отбиванья охоты каждый день ему рассказывают жуткие сказки, мало этого: что он изрядно наклюкивается перед отправкой, -- станет ясно, как расширяется пространство этих похождений. Таково было чувство Роберта при разведывании враждебного недра. Рано утром ему снова виделся сон. Происходил он в Голландии, в те недели, когда люди кардинала конвоировали его в Амстердам для посадки на "Амариллиду". Остановились в одном городе, Роберт вошел в собор. Его поразила нагота нефа, отличного от церквей Италии и Франции. Никаких украшений, только кое-где хоругви, укрепленные на голых колоннах, витражи прозрачны, без рисунков, проницаются молочным светом солнца, белизну нарушают редкие молящиеся черные фигуры. В безмятежности звучала только одна печальная нота, песнь вилась по мягкому воздуху цвета слоновой кости и как будто выходила из капителей или из замка свода. Потом он разглядел, что в одной часовне, в углублении хора, черноризец играл на маленькой флейте, глаза распахнуты в пустоту. Попозднее, когда музыкант остановился, Роберт подошел и спросил, можно ли предложить подаяние. Тот, не глядя, поблагодарил за хвалебный отзыв, и Роберт понял, что разговаривает со слепцом. То был колокольный мастер (der Musicyn en Directeur van de Klok-werken, le carillonneur, der Glockenspieler, напрягался он, объясняя), но в его обязанности входило также занимать игрою на флейте прихожан, собиравшихся вечерами на паперти и прицерковном погосте. Он знал много мелодий, и для каждой разрабатывал по две, по три, когда и по пять вариаций, одна другой мудренее. Он не имел нужды в нотах. Невидящим он родился и обитал в этом сиятельном пространстве (так и сказал, сиятельном) своего храма, ощущая, сказал он, солнце всею кожей. По его словам, инструмент был одушевленным, отзывался на пору года и на температуру утра и заката, а в церкви держалась теплота, вечно распыленная, и она придавала обаяние древесине; Роберт не мог вообразить, что считает диффузной теплотою этот северянин, оледеневая в вечной светлоте. Музыкант поиграл еще, дважды варьировав мотив, и сказал, что мелодия носит имя "Doen Daphne d'over schoone Maeght". Он отказался от лепты, потрогал лицо Роберта и сказал, по крайней мере насколько Роберт понял, что "Дафна" - это нежность, и пребудет с Робертом всю жизнь. И вот Роберт, лежа на "Дафне", открыл глаза и совершенно определенно услышал, что снизу, через щели в переборке, поднимаются ноты "Дафны", играемой на чем-то из металла, но не отваживаясь на вариации, тот, кто музицировал, размеренно повторял первую фразу мелодии, как навязчивую ритурнель. Он немедленно сказал себе: как изысканна эта фигура, быть на флиботе "Дафна" и слушать "Дафну" для флейты. Незачем надеяться, что этот сон прекратится. Происки Неизвестного, новое сообщенье. В очередной раз препоясавшись оружием, снова причастившись укрепительного зелья, Роберт двинулся на звук. Тот звенел из часовой кладовки. Но с тех пор как часы были перетащены Робертом на шканцы, место их опустело. Заглянул: точно, пусто, звук идет из глубины. Отвлекшись на вид часов в первое посещенье, занимаясь их тасканием во второе, он ни разу не задумался, доходила ли кладовая прямо до борта. Если бы доходила, ее дальняя стена должна быть округлой. А на поверку? Холст с нарисованными часами создавал обманный эффект, который сразу не был заметен, и невозможно было понять, ровная стена или кривая. Роберт дернул за полотно и понял, что это сдвижной задник, как в театре. За изрисованным холстом -- другая дверь, и запертая. С отвагой приверженца Вакха, как если бы мощным прорывом одерживалась истинная победа, он наставил ружье, выкрикнул (Бог знает почему) "За Сен-Дени и Невера!", пнул дверь и ринулся, бесстрашный. Предмет, царивший в следующем отсеке, представлял собою орган с парой десятков трубок на верхушке, и из него неслись ритмичные ноты. Орган был прислонен к стене и состоял из деревянной основы с металлической колоннадой, сверху -- строй трубок, а по их бокам подскакивали автоматические фигурки. Левая их группа была собрана вокруг колокола-наковальни, и четыре человечка ритмично били по нему. Их молоточки, неравного веса, выбивали серебристые аккорды в унисон мелодии труб. Роберт вспомнил беседы в Париже с монахом ордена "минимов" о мировой гармонии и опознал, как по внешнему виду, так и по породненности с музыкой. Вулкана и трех циклопов, которые у Пифагора олицетворяют легендарную связь музыкального интервала с числом, весом и мерой. На другом фланге купидончик отбивал на деревянной книге терции, задавая ритм "Дафне". Клавиши сами прядали будто под невидимыми руками. Под клавиатурой, вместо педалей мехов, имелся валик с зубцами, и выступы его располагались то симметрично, то уступисто, то с пробелами, так прыгают знаки на листе нотной грамоты. Валик стоял над перекладиной, покрытой рычажками, которые при вращении то цеплялись за выступы валка, то проскакивали; сложно организованное движение передавалось на клавиши и на дыры труб. Однако удивительней всего было видеть, что за сила приводила валок и трубы. Возле органа был стеклянный сифон, два сита членили его на три отсека по вертикали. В сифон вбрызгивалась вода через трубку, входившую в дно сосуда и забиравшую воду через иллюминатор непосредственно из моря. Должно быть, ее закачивал скрытый насос. Вода с силой влетала в нижнюю часть сифона, воронкой крутилась по стенам и вытесняла часть воздуха через сито вверх. Там по другой трубе воздух шел запитывать орган и превращался в пение. А вода, накопившись внизу, начинала выливаться по желобочку и давила на лопасти мельничного колеса, оно-то и шевелило музыкальный валик. Роберт был пьян и счел картину вполне обычной и даже вознегодовал, когда цилиндр замедлил круженье и трубы зашипели, будто пенье останавливалось в горле, а циклопы и купидончик, вздрогнув, замерли. Несомненно (хоть в этом веке немало рассуждалось о перпетуум мобиле), спрятанный насос, заведовавший забором воды, смог работать сколько-то времени после накачки, а затем энергия усилья истощилась. Роберт не знал, чему удивляться пуще: премудрому технизму (он слышал о подобных, способных показывать танец смерти или крылатых амуров) или Проходимцу, который запускает механизмы в такую рань и с самого утра. Что он имел в виду? Сказать Роберту, что его песенка спета? Что "Дафна" скрывает несметное число секретов и Роберт, потрать он хоть всю жизнь, не имеет надежды отыскать их? Он помнил фразу знакомого философа, что Богу известен мир лучше, чем нам: Он сам его построил. Сообразоваться, хотя бы отдаленно, с премудростию Божьей значит вообразить себе мир как план большого помещения и пробовать строить его. Чтоб изучить "Дафну", он займется ее постройкой. Сел к столу и набросал профиль судна по примеру "Амариллиды" и с учетом наблюдений, сделанных на "Дафне". Ну, бормотал он, нам известны каюты на полуюте. Под ними закуток с нактоузом. Еще ниже, но все еще на уровне палубы, место вахтенного и пазуха, пронизанная рулем. Перо руля высовывается в корму и кроме румпеля в этом месте не может быть ничего. Соответственно на этом уровне на баке размещается камбуз. Затем бушприт, он торчит из особого возвышения, в котором (так я интерпретирую манерные перифразы Роберта) проделаны отверстия, куда полагалось выставлять зад и справлять необходимость. Под камбузом провиант-камера. Он обследовал ее вплоть до форштевня, до самого форпика, там совершенно точно ничего прятаться не могло. Ниже располагались смотанные снасти, рундуки, собрание минералов. Дальше лезть там некуда. Что ж, возвратимся обратно, проинспектируем птичник и оранжерею. Ежели Пройдоха не навострился превращаться по первому желанию в пернатое или в злак, он не может прятаться там. Под румпелем помещены каморки с часами и органом. Излазим и их, простучим кулаком борт. Роберт соскользнул по трапу ниже, там в просторной выгородке хранились припасы, дерево и балласт. В льяле, отсеке для сбора воды, не могло предусматриваться, если на этом корабле соблюдаются правила, никаких жилых помещений. Единственное место для Проныры было -- лепиться, уподобительно подводной слизи, на внешнем борту корабля, как медуза, и всползать время от времени на мостик... Но из всех теорий, а у Роберта их была заготовлена вереница, последнюю он расценил как наименее научную. В корме, в непосредственной близости от органа, имелась еще клеть для тазика, телескопа и прочих приборов. Когда он осматривал ту часть, сообразил Роберт, он не проверил, упирается ли задняя переборка непосредственно в румпель. Но рисунок, набросанный по памяти, не предоставлял каких-либо возможностей в том углу, если, конечно, изгиб кормы был передан правильно. Еще ниже была слепая кишка, в которой, он был уверен, не оставалось места ничему. Вот, разделив корабль на уровни, он аккуратно заполнил каждый и не нашел полостей ни для каких тайнохранилищ. Вывод: у Пришлеца не имеется постоянного места. Он переходит, когда переходит Роберт. Как обратная сторона Луны: известно, что она существует, но никто никогда ее не видел. Откуда видна обратная половина Луны? С постоянных звезд. Их жители, выжидая, неподвижно, с терпеливостью взирая на светило, сумеют разглядеть его засекреченную часть. Пока Роберт гуляет вместе с Чуженином, то есть пока тот определяет свой маршрут исходя из перемещений Роберта, Роберт не сможет его поймать. Роберту надо стать постоянной звездой и вынудить Чужака к поступкам. А поскольку этот Пришлый явно прячется на мостике, когда Роберт лазит по межпалубным отсекам, надо убедить его, будто Роберт внизу, и хватать его сверху. Для обмана Постороннего он установил зажженный свет в каюте капитана, чтобы тот подумал, что Роберт занят письмом. Сам же спрятался на верхушке полубака, прямо сзади за колоколом, так чтобы, оборотившись, можно было видеть всю площадку под бушпритом, а спереди просматривать целиком шкафут и шканцы до полубака и кормового фонаря. Он захватил с собой оружие и, подозреваю, бочонок. Ночь он провел дергаясь при малейшем шуме, как будто обязан был снова вернуться к шпионству за доктором Бердом, и щипал себя за уши до рассвета. К утру он вернулся в каюту, где тем временем свечка загасла. И нашел все документы в полном разоре. Прощелыга просидел ночь в его кресле, может быть, читая его письма к Любезной, пока он коченел на насесте и мок от рассветной росы! Противник пробрался в его воспоминания... Роберт вспомнил предупреждения Саласара: обнаруживая страсти, открываете брешь в свою душу. Вне себя он ринулся на мостик и начал там стрелять из ружья куда попало, прошил пулей мачту, потом палил снова, пока не осознал, что никого не убивает. Учитывая, сколько требовалось времени в тот век на перезарядку мушкета, враг вполне мог позволить себе небольшую прогулку между первым и вторым выстрелом, посмеиваясь над перепалкой, которая переполошила, похоже, только перепелок, исходивших кудахтаньем на нижнем деке. Ах, он посмеивается! Где же он посмеивается? Роберт вернулся к рисунку и сам себя упрекнул, что в сущности ничего не смыслит в строительстве судов. Чертеж передавал только верхний и нижний пределы и длину, ширина не была учтена. Представив внутренность вдоль, или, как сказали бы в наше время, корабль в разрезе, новых тайников он не увидел. Но если начертить все то же самое в виде сверху, можно было бы, наверно, выявить новые резервы мест. Роберт отдал себе отчет лишь в эту минуту, что на корабле слишком многого недостает. Например, оружия. Ну допустим, оружие унесли на себе матросы, если они, конечно, оставили этот корабль доброю волей. Но на "Амариллиде", например, в выгородке трюма содержалась древесина для починки мачт, руля и бортовой обшивки на случай повреждения их от стихий, а Роберт нашел на "Дафне" изрядное число мелких щепок, высушенных недавно, для протопки камбузной печи, но никаких намеков на дуб, лиственницу, выдержанную ель. Вместе с судовой древесиной улетучились пилы, топоры, молотки и гвозди... Куда засунули все это? Он выполнил новый чертеж: сверху, с капитанского мостика, на просвет. Продумав рисунок, Роберт понял, что в изображаемом им муравейнике может быть выкроено малое местечко под органной, и туда можно попадать без трапа, через небольшой люк. Места там едва ли хватило б для всех недостачествующих на корабле предметов, но в любом случае открывался какой-то зазор. А если в низком потолке глухой кишки есть секретный проход, значит, и оттуда можно пробираться в часовую рубку, выходить незамеченным, разгуливать по кораблю. Роберт совершенно уверился, что некуда Врагу девать себя на судне, кроме того места. Он бросился вниз по трапам, все ниже и ниже, вплоть до глухого отсека, нырнул туда, но на этот раз осветил своей лампадкой не пол, а потолок. Да, в потолке был закрытый люк! Роберт удержался от первого порыва: распахнуть его. Если Враг окопался в этой щели, первым делом к нему просунется Робертова голова, а он только этого и ждет. Надо наступать со стороны, где не чаяли атаки, как Роберту было памятно еще со времен Казале. Этот чулан, если он существует, граничит с кладовой-телескопной, и входить надо, вышибая стену. Вернувшись на ярус выше, он миновал сухарню, перешагнул через непонятные снаряды и остановился у переборки, которая -- он только теперь понял -- не состояла из крепких бревен, как ближние к ней шпангоуты и бимсы. Она была совсем слабая. Как в свое время с музыкальной каютой, Роберт размахнулся, пнул ногою что было силы, доски вылетели из пазов. Перед ним была мышья нора, куда просачивался тусклый свет через скважины в круглых стенах, сходившихся под углом. Прямо в углу на подстилке, поджав колени к подбородку, вытянув навстречу Роберту пистоль, находился Двойник. Это был старик с расширенными зрачками, с высушенным лицом, обрамленным седою бородою, с редкими и белыми волосами, дыбом стоявшими на голове, и с беззубым ртом, обнажавшим десны цвета черники, утопавший в мешке, некогда бывшем черным, ныне засаленном до белизны, сплошное расплывшееся пятно. Он целил в Роберта пистолью, в которую вцеплялся двумя руками, локти у него дрожали, изо рта выцеживался слабый писк. Первые слова были по-немецки или по-голландски, а после этого, повторяя то же самое, он выговорил фразу на искаженном итальянском, что показывало, что он угадал происхождение попутчика, копаясь в его бумагах. "Если ты будешь идти, я буду тебя убивать!" Роберт до такой степени был ошарашен его видом, что замешкался с ответом. Это было к лучшему, потому что, всмотревшись, он понял, что курок оружия не наставлен и что его Противник не великий мастер военных приготовлений. Тогда он спокойно приблизился к сидевшему, ухватил пистолет за ствол и попробовал выволочь его из пальцев, судорожно сведенных на рукояти, между тем как существо исходило в воинственных тевтонских взвизгиваниях. Хотя с трудом, но Роберту удалось отнять пистоль, а противник повалился ниц. Роберт склонился рядом, придерживая его за голову. "Сударь, -- уговаривал он. -- Я вас не трону. Я друг. Понятно? Я amicus". Тот разевал и захлопывал рот, не говоря ни слова. Виделись одни закаченные белки, ярко-алые, и Роберт испугался, не смертный ли пришел ему час. Он поднял на руки это хрупкое тело и отправился с ним на руках наверх в каюту. Наверху он отпоил его водой, влил ему в рот и немного спирта, и наконец тот сумел выговорить по-латыни "Благословен Господь", поднял руку для крестного благословения, и только тут Роберт осознал, разглядев обрывки его одежды, что перед ним духовное лицо. ОГЛАВЛЕНИЕ 21. Священная теория Земли 22. Пламяцветная голубица 23. Театр математических и механических инструментов 24. Диалоги о величайших системах 25. Занимательная техника 26. Театр эмблем 27. Секреты приливов и отливов 28. О происхождении романов 29. Душа Ферранта 30. Любовный недуг или Эротическая меланхолия 31. Краткое руководство для политиков 32. Сад наслаждений 33. Подземный мир 34. Монолог о множественности миров 35. Утешение мореплавателей 36. Человек на кону 37. Парадоксальные упражнения на тему: как мыслят камни 38. О природе и местоположении ада 39. Экстатический небесный маршрут 40. Колофон Умберто Эко. Открытое письмо переводчикам "Острова накануне". 21. СВЯЩЕННАЯ ТЕОРИЯ ЗЕМЛИ (Латиноязычное сочинение английского юриста и богослова Томаса Бернета (Bumet, 1635-1715) "Telluris Teoria Sacra" (1681), посвященное строению Земли и Всемирному Потопу.) Не будем восстанавливать диалог, заполнивший двое суток. Причина, в частности, и та, что записи Роберта стали лаконичней. Вероятно, как Робертовы конфиденции Владычице осквернились от постороннего взгляда (подтверждения чему он так и не осмелился спросить у товарища), так он на много дней забросил сочинительство и только сжато отмечал, чему обучился, и что происходило. Итак, Роберт находился в обществе преподобного Каспара Вандердросселя, из Иисусова Братства, профессора математики прежде во Франконии, а затем в коллегии иезуитов в Риме, вдобавок астронома и куратора различных дисциплин при Римской Генеральной курии. "Дафна" под командованием шкипера голландца, уже ходившего в этих морях с грузами Коммерческой Ост-Индской компании, много месяцев назад отплыла из средиземноморской гавани, обогнула Африку и двинулась к Соломоновым Островам, точно как и доктор Берд на "Амариллиде", -- только доктор шел с востока на запад, а "Дафна" наоборот, но к антиподам попадаешь одинаково, как ни окручивай Землю. На этом Острове (тут фатер Каспар указывал на дюну за береговой кромкой) намечалось разместить Наблюдательную Установку, Specola Melitense. Что это за Мальтийская Установка, не было понятно, но Каспар шептал с таким видом, как будто этим интересовались все на свете люди. Чтобы добраться до Острова, "Дафна" затратила порядочное время, как было положено в тот век и в тех странах. После Молуккских островов по пути к Сан-Томе, архипелаг Новая Гвинея (причаливали только в портах иезуитских миссий) корабль унесло штормом в неизученное море, к острову, населенному мышами величиною с подростка, с безмерным хвостом и с котомкой на пузе. Чучело одной такой мыши фатер Каспар в свое время продемонстрировал Роберту (и был в ярости, когда тот кинул в море экземпляр "чуда, ценою в Перу"!). Двуутробки эти, по словам иезуита, незлобивы, они окружают путников и выпрашивают лапками лакомства, тянут за одежду, но, как узналось потом, от рождения жуликоваты, незаметно рыскают по карманам и крадут сухари. Позволю себе откомментировать в поддержку отца Каспара, что такой остров действительно существует и не может быть спутан с другими: звери, похожие на кенгуру, называются "куоккас" и обитают только там, на острове Роттнест, это имя дали первооткрыватели-голландцы и значит оно "крысье гнездо". Но поскольку остров Роттнест располагается напротив Перта, значит, "Дафна" доходила до западного побережья Австралии. То есть она попадала на тридцатый градус южной широты, к западу от Молуккских островов, между тем как имелось в виду идти на восток от Молукк и придерживаться линии экватора. Все это доказывает, что "Дафна" здорово сбилась с пути. И если бы беда была только в этом! Но ведь люди с "Дафны", видев сушу недалеко от "Крысьего" острова, сочли ее за какой-то очередной островок с какими-то очередными грызунами! "Дафна" искала совсем не эту сушу, и невесть какие инструкции поступали от работавших на борту навигационных приборов фатера Каспара. А между тем нескольких гребков хватило бы тогда, чтобы добраться до Неисследованной, или Австральной земли, о которой человечество грезило много столетий. Вдобавок еще одно практически непостижимо: как умудрилась "Дафна", вернувшаяся (что мы увидим) к семнадцатой параллели, как она обошла половину берегов Австралии, не заметив этого материка! Либо они повернули резко на север и, значит, проскочили между Австралией и Новой Гвинеей, рискуя на каждом повороте застрять не на одной, так на другой мели; либо они пробирались по югу, между Австралией и Новой Зеландией и ничего не обнаружили ни справа, ни слева, только бесконечное море. Могут подумать, будто я сам выдумал столь неправдоподобный сюжет. Отвечу, что точно в те месяцы, когда разворачивается наша повесть, мореплаватель Абель Тасман, выйдя из Батавии, добрался до острова, который назвал землей Ван Димена (ныне Тасмания). Поскольку он тоже искал Соломоновы Острова, он оставил по левую руку южную оконечность новооткрытой суши, не подозревая, что за нею, на север, обретается континент в сотню раз ее превосходящий; затем Тасман уткнулся на ю