, и они специально нас высматривали, чтобы добить. -- Иван Григорьевич, но ведь... Ю-88 -- это же бомбардировщик. -- Ну и что? Скорость у него -- 480, любого нашего ночника он догонит спокойно. Бортовое вооружение вполне мощное. А летать может долго. И бронирован. Вполне успешно они их использовали в таком качестве. Врубает он прожектор, специально для удобства поставленный, освещает цель -- и штурман, значит, садит из своего спаренного крупнокалиберного пулемета. И бывает же такое невезение, снова поджигает мне правую плоскость и мотогондолу. А тут уже пламя не собьешь, не выскользнешь -- он выше, и быстрее, и видит тебя как на ладони, а у меня уже ни скорости, ни маневра -- на одном-то двигателе. У меня на "Дугласе" и в целом виде скорость на сто километров ниже, чем у него, и маневренность хуже, и скороподъемность -- он ведь все-таки настоящий бомбер, а я --переделанный грузовик. -- Яша, -- говорю по связи стрелку-радисту, -- давай, милый, тут уж последняя надежда только на тебя... а то сожжет он нас сейчас, паразит, как головешку. И представляете -- Яша его сбил! Как он там исхитрился, куда попал, может -- прямо в носовой фонарь очередь уложил и летчика убил со штурманом -- а только прожектор погас, стрельба по нас прекратилась, а Яша орет так, будто ему Героя Советского Союза дали: -- Все!!! П...ц! Срубил! Валится!!! Ну, мне назад ничего на "Дугласе" не видно, да и темно, да и мне не до сбитого немца -- мне своих хлопот хватает. Потому что я горю, и никакой надежды сбить пламя нету. Выжимаю последний газ -- какое там... Когда машина в воздухе горит -- это такое ощущение, будто кто-то тебя держит за хвост и старается не пускать вперед. Прямо физически ощущаешь, как машина задерживается, не лезет вперед, тормозится. И уже вся в огне, мы уже дым глотаем! Ну что делать. Чувствую -- запас живучести на исходе. Сейчас падать будем. Еле удерживаю машину, чтоб не свалилась, она уже рыскать начала, рулевые тяги, похоже, перегорают. Даю команду: -- Экипажу -- покинуть машину. А сам-то я сижу без парашюта. Кабина-то у меня -- транспортного самолета. Сзади за спину парашют поместить некуда -- там дюралевая переборка, она в жесткости фюзеляжа встроена, не уберешь. И снизу -- тоже некуда, кресло низенькое и пол, так что штурманский парашют под себя тоже не приспособишь, и поэтому мой парашют лежит в фюзеляже прямо за переборкой, там всегда его и оставлял, потому что в кабине-то некуда, нет лишнего места. И я ребятам говорю: -- Вы мне только мой парашют подайте сюда, помогите лямки накинуть.-- Потому что управление мне не отпустить ни на секунду. Ну и по запарке, все-таки горим, падаем, они мне в толкучке как-то парашют дать и забыли. Выпрыгнули все, значит, и остался я один. Ну, что мне остается? Все... Единственная возможность -- это все же попытаться как-то посадить машину. Шансов, конечно, немного. Что внизу -- не вижу. Топлива у меня в баках еще много -- взорваться могу в любой момент. А чем я уже рискую? Да ничем. Так что можно спокойно пытаться сажать машину. Открыл я форточку, буквально высунул в нее голову -- смотрю, что внизу. Снижаюсь. Ни хрена, конечно, не видно. Еще ниже. Разбираю: лес. Ну -- лес, ночью, горю -- это, конечно, конец. Сейчас зацеплю за верхушку, удар, взрыв, -- прощай, Родина. Но, думаю, а дай я поищу -- вдруг какая поляна, прогалина там попадется? Чем черт не шутит. Терять-то мне нечего. И, значит, изо всех сил стараюсь замедлить снижение и делаю маленькие довороты влево вправо: а вдруг? И представьте себе: ведь действительно нашел вырубку! И притер, как мог, аккуратно машину, сажаю на брюхо, но вырубка-то все же в пнях, и вот в один пень, высокий такой, больше метра, наверно, прямо по курсу -- я и воткнулся. Наделся фонарем на пень, машина скапотировала и начала разрушаться. Тащит ее по инерции, развернуло... Я уж в штурвал вцепился обеими руками, напряг все мускулы, но меня от удара приложило лицом о приборную доску -- сломало челюсть, зубы все выбило, рассекло язык, глаз поврежден... но понимаю -- сел! живой! Выбираюсь я кое-как в фюзеляж, ползу на четвереньках к двери -- а она закрыта... Значит, они все попрыгали через бомболюк, штурман открыл, мне было не до этих подробностей... а сейчас его прижало к земле, не выберешься. А дверь от удара заклинило. И никак мне ее не открыть. А машина полыхает! на мне уже комбинезон дымится! Ох, как обидно. От прожектора ушли, пламя сбили, от истребителя избавились, на лес сел, жив остался -- и вот сейчас, уже на земле, заживо сгореть. Пихаю я эту проклятую дверь -- а сил-то уже никаких нет, сознание теряю. И тут слышу: -- Эй!!! Командир!!! Эй!!! И вижу, что в пламени скачет какая-то фигура. Приплясывает, как индеец, руками машет и матерится отчаянно! ГЛАВА ШЕСТАЯ Оказалось что. Яша передавал на землю сообщение, что полет наш, так сказать, прекращается, и замешкался. Все уж попрыгали, а он только закончил свой прощальный сеанс связи. Прыгать поздно, деревья под брюхом летят, что делать? А он старый воздушный волк, на гражданке пятнадцать лет бортрадистом отлетал. Ну, он схватил оба чехла от двигателей, которые в хвосте лежали в полете, и вот на них в самом хвосте устроился, обложился, расперся в борта руками. Правильно зная, что хвост всегда страдает в самую последнюю очередь при вынужденной посадке. Даже при скоростном падении тут уцелеть можно. И представьте -- ни одной царапины! Нос мы разбили -- а он в хвосте цел абсолютно. А дверь в огне найти не может! Я ору: -- Сюда давай! Дверь здесь! -- Командир, это вы?! -- он ко мне прыгает. Ну, вышиб он кое-как ногами дверь, помог мне выбраться, машина горит как костер... и только мы метров на сто отбежали с той скоростью, на которую были способны, как остатки топлива в баках взорвались. У меня уже и ноги не идут. Полежать хочется. Все-таки шок, травма, явная контузия. А лежать некогда. Потому что слышим мы: мотор где-то тарахтит; может быть и за нами пожаловали. Зона же немецкая. А я бежать не могу. Тащусь кое-как, а иногда Яша поднимает меня на закорки и тащит на себе. А там уже у самолета мотоциклы тарахтят, собаки лают: точно, отрядили группу поглядеть, что там со сбитым русским самолетом и нельзя ли захватить летчиков, если живы. Нет, все-таки наземные службы были у немцев очень хорошо поставлены. Ну что, держим мы темп, как можем. А можем не очень. Собачки след наш взяли, и голоса немецкие с лаем все ближе. И тут на наше счастье болото на пути. Тут уж особо опасаться не приходится: или плен, или болото. Влезли мы в воду подальше, по самые ноздри, за кочку с кустом каким-то спрятались, и стоим: стараемся даже не дышать. Собаки -- такое чувство, что прямо над головой лают. Это они бегают взадвперед по берегу, явно в воду след, а дальше его нет. И люди в болото соваться не хотят... Солдаты покричали: -- Рус, выходи! Рус, капут! Жить, хорошо, капитулирен! Попускали ракеты над болотом, дали несколько очередей поверх голов -- одна листья прямо с нашего куста срезала,-- плюнули и через какое-то время ушли. А мы всю ночь и утро, до ясного света, так в воде и простояли. Убедились -- точно ушли немцы. Вылезли, обсушились, и тут я чувствую -- жар у меня. Яша там клюковки пособирал, а я даже ее есть не могу: рот разбит, язык рассечен, распухло все и горит. Только водички могу попить. Ремешок планшета оборвался у меня, когда Яша меня в дверь тащил, так что карты нет, да и толку с нее было бы немного, эти белорусские болота ни на каких картах не обозначены. Но все же надо двигаться на восток, в сторону своих... а что еще делать. Может, на партизан наткнемся, если повезет. И вот так мы шли восемнадцать дней. Яша хоть ягоды собирал, корешки там какие-нибудь, а я мог только воду пить. И сам идти уже не мог, он меня поддерживал. На лбу у меня, где рассечено, рана нагноилась, видеть хуже стал, потом совсем почти ослеп. Если бы не Яша -- конечно пропал бы. Но у него даже мысли не было меня бросить, все подбадривал... хотя в такой ситуации бросить обузу, тяжелораненого,-- довольно естественно ведь, чего там, прямо сказать надо. И набрели мы на восемнадцатый день на какую-то избушку в лесу. Я уже наполовину без сознания все время, вообще плохо соображал. В избушке бабка какая-то жила, и вот Яша ее упрашивает (я-то уж и говорить практически не мог): мать, значит, где тут у вас партизаны, мы советские летчики, наши, нам к своим надо, сбили нас, пробираемся к фронту, значит. А она все отнекивается. Но потом пришел парень какой-то назавтра, с лошадью и телегой, меня положили на телегу... и привезли нас в партизанский лагерь. Там Яша рассказал все, что с нами было. А мне срочная помощь нужна, я уже, в общем, одной ногой там, на том свете. И что ж вы думаете. У партизан в деревне неподалеку была знакомая врачиха, она им помогала. А здесьто операцию делать надо, а меня в деревню как приволочь? Полицаи в деревне! Вот ночью партизаны пришли к врачихе, и она сама вызвалась, обо всем они договорились. Партизаны симулировали налет на деревню, как будто силой захватили врачиху и увезли к себе в лагерь. А инструменты и лекарства та взяла с собой, естественно. И вот прямо в лагере, на пне, застеленном куском парашютного шелка, инструменты в котелке прокипятили, она сделала мне операцию. Вскрыла нагноение, все вычистила, продезинфицировала, зашила рану. Гноя вышло много. И мне сразу стало легче, видеть стал немного уже на следующий день. И зубы она мне осколки корешков повытаскивала, и на язык рассеченный несколько швов наложила, и уже вскоре мог кашу кушать, стал поправляться. И партизаны говорили же ей: нельзя в деревню возвращаться, полицаи все равно подозревают! Оставайся в лагере, с нами, нечего тебе в деревне больше делать. Она ни в какую -- у нее там дети остались. Они ей предложили детей тоже выкрасть, увезти, и будут они тут всей семьей. А она: нет, ни в какую. Огород там, хозяйство, все знают ее, везите обратно. А потом оказалось, после войны уже я узнал, что вернулась она -- и расстреляли ее полицаи вместе с детьми, прямо на их же огороде. Это я узнал уже потом. А сейчас в лагере стал собираться транспорт -- идти через линию фронта. Трое девочек там было из армейской разведки, после глубокого рейда, и человек десять тяжелораненых. И мы с Яшей. Раненых привязали на волокуши, и пошли, значит. Вел проводником старик один, который эти места всю жизнь знал. И прошли мы фронт через так называемые Сурожские ворота -- там болота непролазные, и по ним линии фронта не проходило. Ну, и перешли нормально, прибыли в свое расположение. Тут, значит, партизаны пошли в госпиталь, на них были соответствующие документы. Девочки из разведки -- в особый отдел и дальше по своей линии. А нас с Яшей прихватил прямиком СМЕРШ: -- Кто такие? Откуда? Какие задание?! Мы им все рассказываем: как и куда летели, как сбили нас, как выбирались, -- нет, ни в какую слушать не хотят. Крики, оскорбления, бьют, грозят расстрелом. И ничего же слушать не желают! Яша уж говорит: лучше бы, говорит, нас немцы тогда перестреляли. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Мы говорим: -- Ребята, да пошлите вы запрос! Вот номер полка, полевая почта такая-то, дислокация такого-то числа, когда мы улетали, была там-то, фамилии командира, начальника штаба, задание было такое-то! Командир второй эскадрильи Богданов и воздушный стрелок-радист Яков Туликов! Чего же проще -- вот все данные, убедитесь сами. Ни в какую. Бьют они нас и слушать не хотят. Сознавайся, сволочь фашистская, кто тебя и зачем заслал! И хоть ты тресни. Плохо дело. Расстрелом грозят. А это ведь -- очень запросто. Расстреляли двух диверсантов -- и дело с концом. Кто нас искать станет. В полку наверняка давно списали. Кинули в подвал. Лежим в грязи. У меня опять рана моя нагноилась. И пальцы они мне ломать стали. Каблуками. Боль большая. Иногда думаешь, что если они с нами так подольше -- тут во всем, знаете, признаться можно. Но все же не расстреляли. Кинули в грузовик и отправили в корпусной СМЕРШ. Мол, там с вами не так поговорят. Лежим в кузове, трясемся, стонем иногда невольно. Руки связаны. У Яши ребра поломаны, зубы выбиты. А конвоир в кузове -- молодой такой парнишка, светлоглазый. Лицо чистое, хорошее. Я говорю ему: -- Братишка. Как солдат солдата, прошу тебя. Ошибка вышла, клянусь. Позвони ты в Москву. Хоть телефонограмму отправь, хоть радио, хоть как. Лично генералу Голованову, он при Ставке, командующий Авиацией дальнего действия. Скажи -- Богданов, старший лейтенант Богданов, я из его дивизии был, мы войну начинали вместе, он меня хорошо знает. Лично знает, он друг мой. Нас всего несколько человек осталось, кто войну в дивизии ДБА начинал. Сделай, прошу... не бери ты греха на душу. А конвоир наш: -- Р-разговорчики! Ну что. Стали нас пытать в СМЕРШЕ корпуса. Мы им говорим -- они гнут свое. Сказка про белого бычка. Прямо сказать -- били смертным боем. Жрать не давали. Пить не давали. На оправку не водили, ходили под себя, простите за подробность. Но, видно, паренек тот все же хороший оказался. Видно, дозвонился он до Москвы, или еще как доложил. Потому что через два дня прибывает самолет лично от Голованова. С офицером фельдсвязи. Нас в самолет -- и в Москву. Положили в Центральный госпиталь ВВС. Ну, вот и вся история. Вылечили. Дали новое назначение. И в декабре я уже летал бомбить Сталинград. ...Но вот эти, понимаете, двадцать восемь суток на оккупированной территории -- так они на мне и остались. Это, конечно, тормозило. И награды, и рост по службе... ведь как: кадровик личное дело посмотрит -- ага! ну и, естественно, притормаживали. Поэтому войну я кончил майором. Понятно, многие летчики росли быстрее. Но уж это дело такое... военное счастье. И подполковника получил аж в пятьдесят третьем году. Я был тогда заместителем командира дивизии по летной части. Летали мы в Арктике. Да в общем, даже, почти не летали, а все больше строили. Про это тоже пока писать нельзя. Это уж я так рассказываю. Аэродромы мы в Заполярье оборудовали. Как можно севернее. Ракетных войск ведь тогда еще не было. И главной стратегической ударной силой были стратегические бомбардировщики. Вот мы и строили полосы для этих бомбардировщиков. А бомбардировщики были, я вам скажу, дерьмовые. Может, слышали -- М-3, конструкции Мясищева? Огромные такие машины. Сделаны были специально под водородную бомбу. Доктрина была -- через Северный полюс, через ледяной, значит, купол, по кратчайшей прямой -- удар по американским агрессорам. И, значит, как можно севернее -- аэродромы подскока. Для последней дозаправки и проверки. А машина была капризная, ненадежная. Летчики ее не любили, побаивались. Бились довольно часто. Крыло очень длинное, жесткости не хватает, а посадочная скорость низкая, а на низкой скорости она довольно плохо слушалась управления. Свалиться норовила. Вообще они были рассчитаны на дозаправку в воздухе. А дозаправка тоже происходит на малой скорости. И вот то танкер начинает сваливаться, то заправляемый, летчик чуть по газам даст, педали двинет -- и сталкиваются. Вот и решили -- аэродромы подскока. А это -- Север, метели, пурга. А полосу полагается постоянно поддерживать в рабочем состоянии. В любую погоду, круглосуточно, над полюсом болтались на боевом дежурстве наши бомберы с водородными бомбами на борту. Нервное напряжение было очень большое. На постоянной связи с Москвой, в постоянной полной боевой готовности. У каждого командира в воздухе -- черный пакет. Приказ по радио -- и пошел на цель: вскрыл пакет -- а там уже цель указана. Так что... и седели, и лысели, и спивались, откровенно скажем, некоторые. Но это все... ничего тут такого интересного. Служба. * * * -- Иван Григорьевич,-- спросил я,-- а семья у вас есть? Дети? -- Своей личной жизни, -- вежливо сказал он,-- я бы не хотел касаться. Это, знаете, к делу ведь не относится. Вот и поговори с ним. -- А то, что у нас писали про бомбардировки Берлина еще летом сорок первого -- это насколько соответствует истине? -- В какой-то мере соответствует. -- В какой? -- Ну. Летали. Бомбили. -- Вы сами участвовали в таких операциях? -- Естественно. -- Почему -- естественно? -- Я ведь был в дальнебомбардировочной авиации. -- Что было самое трудное? -- Самое трудное было долететь. -- ПВО мешала? -- Да нет. Горючего не хватало. -- А как же? -- Очень просто. У нас была оптимальная высота полета -- три тысячи метров. А на трех тысячах, в августе сорок первого, -- и думать нечего было до Берлина дотянуть. В прожекторах ты как на ладони. Любой истребитель тебе король. И эффективность зенитного огня максимальная на такой высоте. Потому что у тебя и угловая скорость небольшая, и в то же время высота небольшая, даже малокалиберные зенитки, скорострельные автоматы, достают отлично. А им смести тихоходную машину, идущую на средней высоте, -- ничего не стоит хорошему наводчику. Поэтому летали на максимальной высоте. Залезали под девять тысяч, А это что значит? Во-первых, это значит, что прожектора тебя практически не берут. Луч на такой дистанции сильно рассеивается, иссякает. Во-вторых, тебя вообще засечь трудно. На земле тебя практически не слышно. Звуколокаторными батареями ведь всю Германию не перекроешь, а если локатор звук и возьмет -- черт его знает, кто там летит и зачем, по чьему приказу. В-третьих, зенитки тебя на такой высоте тоже не берут. Практически не достают. Даже от восьмидесятивосьмимиллиметровок разрывы ниже остаются. В-четвертых, "мессеры" на такой высоте резко теряли свои боевые качества. Моторам кислорода не хватало, падала скорость, и главное их достоинство -- скороподъемность, маневренность на вертикалях -- сходило на нет. А теперь про недостатки. Ну, то, что холодно было, коченели -- кабины-то не герметичные -- это ладно. Летали на высоте в кислородных масках, кое-как дышали. Главный был недостаток -- что на такой высоте резко повышался расход топлива. Воздух-то разреженный. Машину он держит хуже. Моторы ревут на полных оборотах, шаг винта минимальный -- а воздушная струя-то все равно не той плотности, винтам тащить машину трудно. Но это я ударился в технические подробности, это, наверное, вам не интересно. В общем -- если лететь на такой высоте до Берлина и обратно, то на бомбовую загрузку уже никакого ресурса грузоподъемности не остается. А чего тогда лететь? Чтоб одну малокалиберную бомбу капнуть? А нам был поставлен приказ -- не менее полутонны. Это было решено наверху. Тоже, причем, не бог весть что... Ну, Голованов собрал нас, опытных летчиков, все бывшие почтовики, к дальним трассам привыкли: давайте, говорит, советоваться, что делать будем. Первое, конечно -- облегчать машины. Снимали все, что можно. А с самолета много не снимешь. Убрали бронезащиту... да сколько ее было. Поставили дополнительные баки. Разработали кратчайший маршрут. Выбрали оптимальную скорость, экономическую. Вроде -- получается, достаем. С метеорологами посоветовались, карту ветров тоже постарались учесть. Ну, значит, наберешь высоту -- и ползешь себе, только на расход горючего поглядываешь. Мотор разрегулируется, начнет пережигать бензин сверх расчетного -- можешь не дотянуть домой потом. Долетим, разгрузимся -- и обратно. Эффективность таких бомбардировок была, конечно, очень низкая. Скорее, тут политическая задача, психологическое воздействие. Во всех газетах назавтра: "Сталинские соколы обрушили бомбы на логово фашистского зверя!" А куда мы их обрушили -- черт его знает, честно говоря. Бывало, как половина топлива сожжена -- ищем любой огонек внизу, разгружаемся по нему -- и назад. А что делать? Иначе назад не вернешься. Бывало, и без всякого огонька бомбы сбрасывали. Штурман на карте отметит где надо, в бортовой журнал запишет, что цель была затемнена -- вот и все. В октябре сорок первого фронт был уже под Москвой, и мы эту затею бросили -- до самого сорок пятого. Потом, и предисловие, и саму книгу, долго и поступенчато кромсала военная цензура и ГлавПУР. Выходила она, как было принято, около трех лет. Иван Григорьевич Богданов дожил до ее выхода. И умер через несколько месяцев. Что тут скажешь. Достойный был человек.