и рвали седины, валясь с книжных гор. Пожарники заливали пеногонами дымящиеся ЭВМ. Смысл! Творить добро? Для этого надо, во-первых, знать, что это такое; во-вторых, уметь отличить его от зла; в-третьих - уметь вовремя остановиться. Хоть с бессмертием: чего ценить жизнь, если от нее все равно не избавишься? Или со Спартаком - а что тогда делать Гарибальди? И Возрождения не будет - чего возрождать-то? Если всюду натворить добра, то в жизни не останется места подвигу, потому что подвиг - когда легче отдать жизнь, чем добиться справедливости. Исчезнет профессия героя - это не простят! Несостоявшиеся герои всех эпох и народов гнались за Валерьянкой, потрясая мечами и оралами. Бежали полярники, тоскующие без льдов, доктора, разъяренные всеобщим здоровьем, строители, спившиеся без новостроек, - весь бессмертный безработный мир, кипящий ненавистью и местью к нему, своему благодетелю... А навстречу неслись, смыкая окружение, спортсмены, лишенные рекордов, топыря могучие руки, и красавицы, озверевшие в гареме от одиночества. - За что?.. - задыхался удивленный Валерьянка. - Я же вам... для вас!.. А если нечаянно... стойте - ведь есть Четвертое правило всемогущества. Что бы ни делалось - я не виноват. Камнем, бесчувственным камнем надо быть, чтобы сердце не разбилось людской неблагодарностью! 23) Валерьянка стал камнем. Тверд и холоден: покой. Все нипочем. Века, тысячелетия. Когда надоело, он пророс травинкой. Зелененькой такой, мягкой. Чуть корова не сожрала. Фигушки! Он сам превратился в корову. Во жизнь, ноу проблем: жуй да отрыгивай. Только рога и вымя мешают. И молоко, гм... доить?.. Лучше быть собакой. А если на цепь? Улетел птицей. А совы? Утек он рекой в океан. Так прожил себе жизней, наверно, семьсот, и... 24) - Заканчивайте, - предупредил Петр Мефодиевич. - Пора. Ах, кончить бы чуть раньше - на том, как все было хорошо! И пихнула его нелегкая вылезти со своей готовностью: сидел бы тихо. А теперь ерунда какая-то вышла... все под конец испортил. В тетрадке оставалась одна страница. Хоть у него почерк размашистый, но - сколько успел накатать! Наверно, потому, что не задумывался подолгу, а - без остановки. Переписать бы... Уж снова-то он не наворотил бы этих глупостей, сначала обдумал бы как следует. Вообще нельзя задавать такое сочинение без подготовки. Предупредили бы заранее: обсудить, посоветоваться... Он перелистал тетрадь в задумчивости. Словно бы раздвоился: один, единый во всех лицах, суетился в созданной им, благоустроенной до идеала (или до ошибки?) и испорченной Вселенной, а второй - как будто рассматривал некую стеклянную банку, внутри которой мельтешили все эти мошки, - эдакий аквариум, где он поставил опыт... - Все! - приказал Петр Мефодиевич. - Ошибки проверять не надо. ...и опыт, подошедший к концу, его удручает. И Валерьянка, повинуясь сложному искушению, - подгоняемый командой, влекомый этим последним чистым листом, втянувшийся в дело, раздосадованный напоротой чушью: уж либо усугубить ее до конца, либо как-то перечеркнуть, и вообще - играть, так уж на всю катушку! - грохнул к чертям эту стеклянную банку, дурацкий аквариум, этот бестолковый созданный им мир, взорвал на фиг вдребезги. Чтоб можно было с чистой совестью считать все мыслимое сделанным, а тетрадь - законченной, и следующее сочинение начать в новой. И в этот самый миг грянул звонок. 25) Валерьянка сложил портфель и взял тетрадь. И растерялся, помертвел: тетрадь была чистой. Как... Он только мечтал впустую!! Ничего не сделал! Лучше хоть что-нибудь! Чего боялся?! И увидел под партой упавшую тетрадь. Уф-ф... раззява. Он их просто перепутал. - Урок окончен, - весело объявил Петр Мефодиевич, подравнивая стопку сочинений. - Обнадежен вашей старательностью. Замешкавшийся Валерьянка сунул ему тетрадь, поспешая за всеми. - Голубчик, - укоризненно окликну Петр Мефодиевич, - ты собрался меня обмануть? - И показал раскрытую тетрадь: чистая.. - Я... я писал, - тупо промямлил Валерьянка, не понимая. - Писал - или только хотел? М? Наважденье. Сочинение покоилось в портфеле между физикой и литературой: непостижимым образом (от усталости?) он опять перепутал: сдал новую, уготованную для следующих сочинений. - Извините, - буркнул он, - я нечаянно. Петр Мефодиевич накрыл тетради своей книжкой и встал со стула. Тут Валерьянка, себя не понимая (во власти мандража - не то от голода, не то от безумно кольнувшей жалости к своему чудесному миру, своей прекрасной истории и замечательной вселенной), сробел и отчаялся: - Можно, я исправлю? - Уже нельзя, - соболезнующе сказал Петр Мефодиевич. - Времени было достаточно. Как есть - так и должно быть, - добавил он, - это ведь свободная тема. - Какая же свободная, - закричал Валерьянка, - оно само все вышло - и неправильно! А я хочу иначе! - Само - значит, правильно, - возразил Петр Мефодиевич. - От вас требовалось не придумать, а ответить; ты и ответил. - Хоть конец чуть-чуть подправить! - Конец и вовсе никак нельзя. - А еще будем такое писать? - с надеждой спросил Валерьянка. - Одного раза вполне достаточно, - обернулся из дверей Петр Мефодиевич. - Дважды не годится. В других классах - возможно... Ну - иди и не греши. В раздевалке вопила куча мала. Валерьянку съездили портфелем, и ликование выкатилось во двор, блестящий лужами и набухший почками. Гордей загнал гол малышне, Смолякова кинула бутерброд воробьям, Мороз перебежал перед троллейбусом и пошел с Лалаевой. Книжный закрывался на перерыв, но Валерьянка успел приобрести за пятьдесят семь копеек, сэкономленных на завтраках, гашеную спортивную серию кубинских марок. - Ботинки мокрые, пальто нараспашку, - приветствовала Зинка. - Не смей шарить в холодильнике, я грею обед! Холодильник был набит по случаю близящегося Мая, Валерьянка сцапал холодную котлету и быстро сунул палец в банку с медом, стоящую между шоколадным тортом и ананасом.