ли ты о выкладках Лапюже, из коих следует, что в Европе каждые сто лет убивали по девятнадцати миллионов человек, так что пролитая кровь могла бы питать фонтан, извергавший с самого начала истории по семьсот литров в час? А теперь позволь сказать тебе следующее, досточтимый сэр. В природе, внешней по отношению к человеку, война -- это такая редкость, что ее, почитай, и вовсе не существует. На все двести пятьдесят тысяч видов наберется от силы дюжина воюющих. Если бы природа удосужилась обратить свой взор на человека, на этого крошечного кровопийцу, у нее бы волосы встали дыбом! -- И наконец, -- заключил волшебник, -- оставляя в стороне его моральные качества, является ли это одиозное существо значительным хотя бы в плане физическом? Снизошла бы равнодушная природа до того, чтобы заметить его, наравне с тлей и коралловыми полипами, вследствие изменений, произведенных им на земной поверхности? 4 Король, ошеломленный таким потоком красноречия, вежливо произнес: -- Разумеется, снизошла бы. Хотя бы делами своими мы все же значительны. -- Это какими же? -- яростно осведомился его наставник. -- Ну, помилуй. Посмотри, сколько мы всего понастроили, посмотри на города, на пахотные поля... -- Большой Барьерный Риф, -- глядя в потолок, сказал Архимед, -- представляет собой постройку длиною в тысячу миль, сооруженную исключительно насекомыми. -- Так ведь это всего-навсего риф. Мерлин привычно ахнул шляпой о пол. -- Ты когда-нибудь научишься мыслить отвлеченно? -- вопросил он. -- Коралловые полипы имеют ровно столько же оснований заявить, что Лондон -- всего-навсего город. -- Пусть так, но если все города мира выстроить в ряд... Архимед сказал: -- Если ты возьмешься выстраивать в ряд города мира, я выстрою все коралловые острова и атоллы. А после мы сравним результаты и увидим то, что увидим. -- Ну, может быть, насекомые важнее человека, но ведь это всего лишь один вид... Козел застенчиво произнес: -- По-моему, у комитета должна где-то быть записка насчет бобра, -- в ней утверждается, что бобры соорудили целые моря и континенты... -- Птицы, -- с подчеркнутым бесстрастием промолвил Балин, -- разносящие в своем помете семена деревьев, как уверяют, насадили леса, столь обширные... -- А кролики, -- вмешался ежик, -- которые, почитай, от Австерии ровное место оставили... -- А фораминиферы, из чьих тел, собственно, и состоят "белые скалы Дувра"... -- А саранча... Мерлин поднял руку. -- Предъявите ему скромного дождевого червя, -- величественно вымолвил он. И звери хором зачитали цитату: -- Натуралист Дарвин указывает, что в акре каждого поля обитает примерно 25 000 дождевых червей, что в одной только Англии они ежегодно взрыхляют 320 000 000 тонн почвы, и что обнаружить их можно практически в любом регионе Земли. В течение тридцати лет они изменяют всю земную поверхность на глубину в семь дюймов. "Земля без червей, -- говорит бессмертный Гилберт Уайт, -- вскоре стала бы холодной, затверделой, лишенной ферментации и вследствие того бесплодной." 5 -- Сдается мне, -- сказал Король -- счастливым тоном, ибо все эти разговоры, казалось, уводили его далеко от Мордреда и Ланселота, от мест, в которых, по слову из "Короля Лира", -- "люди пожирают друг друга, как чудища морские", -- прямиком в радостный мир, где размышляют, беседуют и любят, не обрекая себя этим на муки. -- Сдается мне, что если все сказанное вами правда, то с моих собратьев-людей стоило бы сбить немного спеси, и это пошло бы им только на пользу. Если удастся приучить их смотреть на себя лишь как на одну из разновидностей млекопитающих, возможно, новизна такого воззрения окажет на них бодрящее действие. Расскажите же мне, к каким выводам относительно животного, именуемого человеком, пришел комитет, ибо вы, конечно, обсуждали эту тему. -- У нас возникли затруднения с названием. -- С каким названием? -- Homo sapiens, -- пояснил уж. -- Стало очевидным, что в качестве прилагательного sapiens никуда не годится, а найти иное до крайности трудно. Архимед прибавил: -- Помнишь, Мерлин однажды упомянул, что зяблик носит прозвание coelebs? Хорошее прилагательное, отражающее какую-либо особенность, присущую виду, вот что нам требуется. -- Первым предложением, -- сказал Мерлин, -- было, разумеется, ferox, поскольку человек -- самое свирепое из животных. -- Странно, что ты упомянул это слово. Час назад я сам именно о нем и думал. Но ты, конечно, преувеличиваешь, когда говоришь, что человек свирепее тигра. -- Преувеличиваю? -- Я всегда находил, что в целом люди -- существа достойные... Мерлин снял очки, глубоко вздохнул, протер их, снова надел и с любопытством воззрился на своего ученика, как если бы ожидал, что у того могут в любую минуту вырасти длинные, мягкие, ворсистые уши. -- Попробуй-ка вспомнить свою последнюю прогулку, -- кротко предложил он. -- Прогулку? -- Ну да, прогулку по зеленым английским лугам. Вот идет себе Homo sapiens, наслаждаясь вечерней прохладой. Вообрази себе эту сцену. Вот черный дрозд распевает в зарослях. Он что, -- умолкает и с проклятьем убирается прочь? Ничуть не бывало. Он лишь начинает петь громче и опускается человеку на плечо. А вон и кролик пощипывает травку. Разве он удирает в ужасе к себе в нору? Вовсе нет. Он скачет человеку навстречу. Мы видим также полевую мышь, ужа, лисицу, ежика, барсука. Прячутся они или радостно принимают пришлеца? -- Почему? -- воскликнул старый волшебник, вспыхивая вдруг странным, застарелым негодованием. -- Почему нет в Англии ни единой твари, которая не улепетывала бы даже от человеческой тени, уподобляясь обгорелой душе, удирающей из чистилища? Ни млекопитающего, ни рыбы, ни птицы. Иди, прогуляйся чуть дальше, выйди на берег реки, -- даже рыбы шарахнутся прочь. Поверь мне, внушать страх всему живому -- это чего-нибудь да стоит. -- И не надо, -- быстро добавил старик, кладя ладонь на колено Артура, -- не надо воображать, что они точно так же бегут друг от друга. Если лиса выйдет на луг, кролик, быть может, и смоется, но птица на дереве, да и все остальные, смирятся с ее присутствием. Если ястреб повиснет над ними, дрозд, возможно, и спрячется, но лиса и прочие отнесутся к его появлению спокойно. И только человека, только ретивого члена Общества по изобретению новых мук для животных, страшится любая живая тварь. -- Все же эти животные не вполне, что называется, дикие. Тигр, к примеру... Мерлин вновь прервал его, вскинув руку. -- Хорошо, если хочешь, прогуляемся по самым что ни на есть Черным Индиям, -- сказал он. -- Нет в африканских джунглях ни тигра, ни кобры, ни слона, которые не убегали бы от человека. Несколько тигров, спятивших от зубной боли, еще, может быть, и нападут на него, да кобра, если ее как следует прижать, будет сражаться из самозащиты. Но когда на лесной тропе умственно полноценный человек встречает такого же тигра, в сторону сворачивает именно тигр. Единственные животные, которые не бегут от человека, это те, которые его никогда не видели, -- тюлени, пингвины, додо, арктические киты, -- так они вследствие того и оказываются тут же на грани исчезновения. Даже те немногочисленные создания, что кормятся на человеке, -- москиты и паразитирующие блохи -- даже они страшатся своего кормильца и старательнейшим образом следят за тем, чтобы не подвернуться ему под пальцы. -- Homo ferox, -- продолжал Мерлин, качая головой, -- редчайшее в природе животное, убивающее для удовольствия. В этой комнате нет ни единого зверя, который не относился бы к убийству с презрением, разве что оно совершается пропитания ради. Человек впадает в негодование, завидев сорокопута, в небольшой кладовке которого имеется скромный запас улиток и прочего, насаженный на колючки, между тем как собственные забитые доверху кладовые человека окружены стадами очаровательных существ вроде мечтательных волов или овец с их интеллигентными и чувствительными лицами, которых держат лишь для того, чтобы плотоядный их пастырь, у коего и зубы-то не годятся для плотоядства, зарезал их на самом пороге зрелости и сожрал. Почитал бы ты письмо Лэма к Саути, в котором описывается, как испечь живого крота, да что можно учинить с майскими жуками, с кошкой, засунутой в пузырь, да как надрезать только что пойманных скатов, да о рыболовных крючках, этих "смиренных подателях невыносимой боли". Homo ferox, изощренный мучитель животных, который ценой огромных расходов растит фазанов лишь затем, чтобы их убивать; который терпеливо обучает прочих животных ремеслу убийцы; который живьем сжигает крыс, -- я видел это однажды в Ирландии, -- дабы их визгом припугнуть иных грызунов; который вызывает у домашних гусей перерождение печени, чтобы затем повкуснее поесть; который отпиливает у скота живые рога для удобства транспортировки; который иглой ослепляет щеглов, чтобы они запели; который заживо варит в кипятке омаров и раков, хоть и слышит их пронзительные вопли; который уничтожает войнами собственный вид и каждые сто лет губит по девятнадцати миллионов его представителей; который публично казнит себе подобных, если суд признает их виновными в преступлении; который выдумал способ терзать с помощью розги своих же детенышей, и который свозит их в концентрационные лагеря, именуемые школами, где те же самые муки причиняются детям специально уполномоченными субъектами... Да, ты имеешь полное право спросить, так ли уж обоснованно поименование человека словом ferox, ибо это слово в собственном его значении, относящимся до жизни вполне достойных животных на лоне дикой природы, никак невозможно приложить к такому созданию. -- О Господи, -- сказал Король. -- Ну и подготовка же у тебя. Но утихомирить старого волшебника было отнюдь не просто. -- Причина, по которой мы усомнились в пригодности слова ferox, -- сказал он, -- состояла в том, что Архимед заявил, будто stultus уместнее. -- Stultus? А мне казалось, что мы -- существа разумные. -- Во время одной из жалких войн, какие велись в мои молодые годы, -- с глубоким вздохом сказал волшебник, -- было сочтено необходимым снабдить население Англии набором печатных карточек, предназначенных для того, чтобы обеспечить это население пищей. Прежде, чем купить еду, надлежало собственноручно заполнить такую карточку. Каждый индивидуум должен был в одну часть карточки вписать номер, в другую собственное имя, а в третью -- имя торговца продуктами. Человеку оставалось либо осуществить сей интеллектуальный подвиг -- вписать один номер и два имени, -- либо помереть от голода. От этой операции зависела его жизнь. В итоге выяснилось, что, насколько я помню, две трети населения неспособны безошибочно произвеси такую последовательность действий. И этим людям, как уверяет нас Католическая Церковь, вверены бессмертные души! -- А ты уверен в истинности приведенных фактов? -- с сомнением поинтересовался барсук. Мерлину хватило такта, чтобы покраснеть. -- Я не вел тогда записей, -- сказал он, -- но в существе, если не в деталях, эти факты верны. Я, например, ясно помню одну женщину, стоявшую во время той же войны в очереди за птичьим кормом; как выяснилось при распросах, никаких птиц у нее не было. Артур возразил: -- Даже если те люди не сумели как следует вписать, что следовало, это ничего не доказывает. Будь они иными животными, они вообще не умели бы писать. -- Краткий ответ на это, -- парировал философ, -- таков: ни одно человеческое существо не способно просверлить носом дырку в желуде. -- Не понимаю. -- А вот видишь ли, насекомое, именуемое Balaninus elephas, умеет сверлить желуди упомянутым способом, но не умеет писать. Человек может писать, но не может сверлить желудей. Таковы их специализации. Существенное различие между ними состоит, однако же, в том, что если Balaninus сверлит свои дырки чрезвычайно умело, человек, как я тебе продемонстрировал, писать толком не умеет. Вот почему я говорю, что если сопоставлять различные виды, человек оказывается более бестолковым, более stultus, чем остальная животная братия. Да, собственно, никакой разумный наблюдатель иного ожидать и не вправе. Слишком краткое время провел человек на нашем шарике, чтобы требовать от него сноровки в каком бы то ни было ремесле. Король почувствовал, что настроение его становится все более подавленным. -- И много других имен вы придумали? -- спросил он. -- Было и третье предложение, его внес барсук. При этих словах довольный барсук пошаркал ногами, украдкой оглядел из-под очков общество и принялся изучать свои длинные когти. -- Impoliticus, -- сказал Мерлин, -- Homo impoliticus. Если помнишь, Аристотель определил нас как политических животных. Барсук предложил подвергнуть это определение проверке, и мы, рассмотрев политическую практику человека, пришли к выводу, что impoliticus, по всей видимости -- единственное пригодное слово. -- Продолжай, раз уж начал. -- Мы установили, что Homo ferox присущи политические идеи двух сортов: либо что любая проблема решается силой, либо что для их разрешения следует прибегать к убеждению. Муравьеобразные люди будущего, уверовавшие в силу, считают, что для установления истинности утверждения "дважды два четыре" достаточно повышибать дух из людей, которые с тобой несогласны. Демократы же, верующие в убеждение, полагают, что всякий человек вправе обладать собственным мнением, ибо все люди рождаются равными: "Я ничем не хуже тебя", -- вот первое, что инстинктивно выпаливает человек, который хуже тебя всем. -- Но если нельзя опереться ни на силу, ни на убеждение, -- сказал Король, -- то я не вижу, что остается делать. -- Ни сила, ни убеждение, ни мнение никак не связаны c размышлением, -- с глубочайшей искренностью промолвмл Мерлин. -- Убеждая в чем-либо другого, ты лишь проявляешь силу ума, -- это своего рода умственное фехтование и цель его -- достигнуть победы, не истины. Мнения же суть тупики дураков и лентяев, неспособных думать. Если когда-нибудь честный политик по-настоящему и с бесстрастием обдумает свое занятие, то в конце концов даже Homo stultus вынужден будет принять его выводы. Мнению нипочем не устоять против истины. Однако, в настоящее время Homo impoliticus предпочитает либо спорить о мнениях, либо драться на кулачках -- вместо того, чтобы ждать, когда в голове у него забрезжит истина. Должны пройти еще миллионы лет, прежде чем людей в их массе можно будет назвать политическими животными. -- Так что же мы представляем собой в настоящем? -- Нам удалось обнаружить, что в настоящее время род человеческий разделяется в политическом отношении на одного мудреца, девятерых прохвостов и девять десятков болванов на каждую сотню. То есть -- это с точки зрения оптимистического наблюдателя. Девять прохвостов собираются под знамя, выброшенное самым прожженым из них и становятся "политическими деятелями"; мудрец отходит в сторонку, ибо понимает, что его безнадежно превосходят числом, и посвящает себя поэзии, математике или философии; что же до девяноста болванов, то эти плетутся вослед знаменам девятерых проходимцев, выбирая их наугад, плетутся по лабиринтам софистики, злобы или войны. Так приятно командовать, говорит Санчо Панса, даже если командуешь стадом баранов, -- вот потому-то политики и вздымают свои знамена. К тому же, баранам все едино за каким знаменем тащиться. Если это знамя демократии, девятеро прохвостов станут членами парламента, если фашизма -- партийными лидерами, если коммунизма -- комиссарами. И никакой больше разницы, только в названии. Болваны так и будут болванами, мошенники -- вождями, результатом -- эксплуатация. Что касается мудреца, то и его удел при любой идеологии в общих чертах одинаков. При демократии ему предоставят возможность пухнуть с голода на чердаке, при фашизме упекут в концентрационный лагерь, при коммунизме ликвидируют. Таков оптимистический, но в целом вполне научный вывод относительно повадок Homo impoliticus. Король мрачно сказал: -- Ну что же, прошу у всех прощения за беспокойство. Насколько я понимаю, самое лучшее для меня -- пойти и утопиться. Я нахален, ничтожен, свиреп, туп и неспособен к политической жизни. Вряд ли мне стоит и дальше влачить подобное существование. Услышав это, все звери ужасно разволновались. Они вскочили, все как один, обступили его, принялись обмахивать его веерами и наперебой предлагать вина. -- Нет, -- говорили они. -- Право же, мы вовсе не хотели тебе нагрубить. Мы хотели помочь, честное слово. Не принимай все так близко к сердцу. Мы уверены, непременно существует множество людей, которые действительно sapiens и ничуть не свирепы. Мы говорили тебе все это, чтобы заложить своего рода основы, которые после могли бы облегчить решение твоей сложной задачи. Ну, давай же, пропусти стаканчик мадеры и больше не думай об этом. Ей-ей, мы считаем человека самым чудесным из всех созданий, наилучшим, какое только существует в природе. И они сердито поворотились к Мерлину, говоря: -- Ну, посмотри, что ты наделал! Вот они, твои тары- бары! Бедный Король совершенно отчаялся, а все потому, что ты навалился на него, балабонишь и делаешь из мухи слона! Мерлин ответил только: -- Даже определение, данное греками, -- "Антропос", "Тот, кто смотрит вверх", -- даже и оно неверно. Расставшись с отрочеством, человек редко устремляет взор на что-либо расположенное выше его роста. 7 Странным казалось ему в его возрасте вновь отправиться к животным. Возможно, думал он со стыдом, я просто снова впал в детство, и мне все это снится, возможно, я докатился до старческого слабоумия. Но эта мысль заставила его припомнить свое настоящее детство, счастливые дни, когда он плавал во рву или летал с Архимедом, и он осознал, что с той поры кое-чего лишился. Теперь он назвал бы утраченное способностью удивляться. В то время все приводило его в восторг. Его восприимчивость или чувство прекрасного, -- как там это ни называй, -- без разбору влеклось к чему ни попадя. Он мог, пока Архимед читал ему лекцию о птичьем полете, зачарованно следить, как топорщиться в совиных когтях мышиный мех . Или же великий господин Щ мог произносить перед ним речь о Диктатуре, а он все это время видел лишь зубастую пасть и сосредоточенно разглядывал ее, обуреваемый восторгом, сопутствующим обретению всякого нового знания. Эта способность удивляться не возвратилась к нему, сколько ни отдраивал Мерлин его мозг. На смену ей пришла, как он полагал, способность к трезвому суждению. Теперь-то он выслушал бы и Архимеда, и господина Щ. Теперь он не заметил бы ни серого меха, ни желтых зубов. И думая об этой перемене, он не испытывал гордости. Старик зевнул, - ибо и муравьи зевают, равно как и потягиваются со сна, подобно людям, -- и обратил свои помыслы к предстоящему делу. Никакой радости он, став муравьем, не испытывал, не то, что при прежних превращениях, он думал лишь: ну вот, придется поработать. С чего начнем? Гнезда были изготовлены из земли, рассыпанной неглубоким, не толще полудюйма, слоем на небольших столиках, похожих на скамейки для ног. Сверху на слой земли поместили стеклянную пластину, накрыв ее тканью, ибо в тех местах, где выращивается молодняк, должно быть темно. Удалив ткань, можно было заглянуть в подземный муравьиный приют, -- нечто вроде муравейника в разрезе. Заглянуть можно было и в круглое помещение, в котором выхаживали куколок, -- точно в теплицу со стеклянной крышей. Собственно гнезда располагались ближе к краям столиков, -- стеклянные крышки закрывали их только наполовину. Это было подобие открытой сверху земляной авансцены, а на противоположных краях столиков размещались стеклышки от часов, куда для кормления муравьев наливался сироп. Между собой гнезда не сообщались. Столики стояли бок о бок, но не соприкасаясь, а под ножки их были подставлены тарелки с водой. Разумеется, сейчас все это выглядело иначе. Местность, в которую он попал, походила на обширное поле, усеянное валунами, на одном из концов его виднелась сплющенная -- между пластинами стекла -- цитадель. Попасть в нее можно было через туннели, пробитые в камне, и над каждым из входов красовалось уведомление: ВСЕ, ЧТО НЕ ЗАПРЕЩЕНО, -- ОБЯЗАТЕЛЬНО. ТАКОВ НОВЫЙ ПОРЯДОК. Уведомление ему не понравилось, хоть и осталось непонятным. Про себя он подумал: надо бы немного осмотреться, прежде чем лезть вовнутрь. Невесть по какой причине, эти надписи поубавили в нем охоты проникнуть в крепость, они придавали грубым туннелям какой-то зловредный вид. Размышляя о надписях, он осторожно пошевелил похожими на антенны сяжками, привыкая к новым ощущениям, и покрепче уперся ступнями в землю, как бы желая утвердиться в новом для него мире насекомых. Передними ножками он почистил сяжки, подергал за них, пригладил, -- вид у него был при этом совершенно как у викторианского негодяя, подкручивающего усы. Сразу за этим он осознал нечто, ожидавшее осознания, -- а именно, что в голове у него слышен какой-то шум, причем явно членораздельный. Шум ли то был или некий сложный запах, он никак не мог разобрать, -- проще всего описать это явление, сказав, что оно походило на передачу по радио. Поступала передача через сяжки, походя на музыку. Музыка, размеренная, словно пульс, а с нею слова -- что-то вроде "Ложка-ножка-мошка-крошка" или "Мамми-мамми- мамми-мамми", или "Ты-мечты-цветы". Поначалу ему эти песни нравились, особенно про "Вновь-кровь-любовь", -- пока он не обнаружил, что они не меняются. Едва закончившись, они начинались сызнова. Через час-другой ему уже казалось, что он вот-вот завоет от них. Кроме того, в голове у него раздавался голос, -- в паузах между музыкой, -- и по всей видимости отдавал некие приказания. -- Всех двудневок перевести в западный проход, -- говорил он, или, -- Номеру 210397/WD заступить в сиропную команду взамен выпавшего из гнезда 333105/WD. Голос был роскошный, но какой-то безликий, -- словно его очарование явилось результатом старательных упражнений, своего рода цирковым трюком. Мертвый был голос. Король, или быть может, нам следовало бы сказать муравей, пошел прочь от крепости, едва лишь ощутил в себе способность передвигаться. Он начал исследовать каменистую пустошь, однако чувствовал себя при этом неважно, -- идти в то место, откуда исходили приказы ему не хотелось, но и этот тесноватый пейзаж наводил на него тоску. Он обнаружил среди валунов неприметные тропки, извилистые и бесцельные, и вместе целенаправленные, ведшие к сиропохранилищу, но также и куда-то еще, -- а куда, он не разобрался. По одной из них он добрел до глыбы земли, под которой располагалась естественная котловина. В котловине, -- опять-таки обладавшей странным выражением бессмысленной осмысленности -- он обнаружил пару дохлых муравьев. Они лежали рядышком, но неряшливо, как будто некто весьма основательный притащил их сюда, дорогой забыв -- зачем. Лежали они скрючась, и не казались ни довольными, ни огорченными своей кончиной. Просто лежали, как два опрокинутых стула. Пока он разглядывал трупы, по тропинке спустился живой муравей, тащивший третьего покойника. -- Хай, Сангвиний! -- сказал он. Король вежливо ответил: -- Хай. В одном отношении, хоть он и не подозревал об этом, ему повезло. Мерлин не забыл снабдить его нужным для гнезда запахом, -- ибо, пахни от него каким-то иным гнездом, муравьи убили б его на месте. Если бы мисс Эдит Кавелл была муравьем, на памятнике ей было б написано: "ЗАПАХ ЕЩЕ НЕ ВСЕ". Новый муравей кое-как свалил принесенный труп и принялся растаскивать двух других в разные стороны. Казалось, он не знает, куда их пристроить. Или вернее, он знал, что лежать они должны в определенном порядке, но не мог сообразить как этого порядка добиться. Он походил на человека с чашкой чая в одной руке и бутербродом в другой, которому захотелось чиркнуть спичкой и закурить сигарету. Однако если бы человек додумался поставить чашку и положить бутерброд, -- прежде чем хвататься за сигарету и спички, -- этот муравей положил бы бутерброд и взял спички, потом бросил бы спички и схватился за сигареты, потом положил бы сигарету и взял бутеброд, поставил бы чашку, взял сигарету и наконец оставил бы бутерброд в покое и взял спички. Он, видимо, склонен был полагаться для достижения цели на случайную последовательность действий. Терпения ему хватало, а вот думать он не умел. Если перетаскивать три трупа с места на место, их удастся со временем уложить под глыбой в одну линию, что и составляло его обязанность. Король наблюдал за его суетой с удивлением, обратившимся в раздражение, а затем в неприязнь. Он испытывал желание спросить муравья не лучше ли загодя обдумать то, что намереваешься делать, -- досадливое желание человека, наблюдающего за худо исполняемой работой. Потом у него возникла потребность задать и еще кой-какие вопросы, к примеру: "Тебе нравится быть могильщиком?" или "Ты раб?", или даже "Ты счастлив?". Самое-то удивительное было то, что задать эти вопросы он не мог. Для этого пришлось бы переложить их на муравьиный язык и передать через антенны, -- между тем, он с беспомощным чувством обнаружил вдруг, что нужных ему слов попросту не существует. Не было слов ни для счастья, ни для свободы, не было слова "нравиться", как не было их и для противоположных понятий. Он ощутил себя немым, пытающимся крикнуть: "Пожар!". Наиболее близкими по смыслу словами, какие ему удалось подобрать даже для "правильный" и "неправильный", были "дельный" и "бездельный". Отвозившись с трупами и оставив их лежать в беспорядке, муравей снова поворотил на тропу. У себя на пути он обнаружил Артура, а потому затормозил и взмахнул, словно танк, выносными антеннами. Впрочем, он, волосатый, с безгласым и грозным шлемом вместо лица и с чем-то вроде шипов на члениках передних ног, походил скорее на рыцаря в латах верхом на укрытом бронею коне, -- или даже на их комбинацию, на косматого кентавра в доспехах. Он снова сказал: -- Хай, Сангвиний! -- Хай! -- Что ты делаешь? Король ответил правдиво, но неразумно: -- Ничего не делаю. Несколько секунд муравей пребывал в ошеломлении, в каком пребывал бы и ты, если б Эйнштейн поделился с тобой своими последними соображениями касательно Вселенной. Затем он расправил все двенадцать колен антенны и, не обращая внимания на Короля, заговорил прямо в небо. Он сказал: -- Квадрат пять, докладывает 105978/UDC. В квадрате пять сумасшедший муравей. Прием. Слово "сумасшедший" он заменил словом "бездельный". Впоследствии Артур обнаружил, что в этом языке имеется лишь две характеристики: "дельный" и "бездельный", -- применяемые в любых ценностных суждениях. Если сироп, выставляемый для них Мерлином, был сладким, -- это был "дельный" сироп, если же в него добавлялась сулема, он становился "бездельным" сиропом, и этим вопрос исчерпывался. Даже передаваемые по радио "крошки", "цветы", "мамми-мамми" и проч. полностью описывались утверждением относительно дельности оных. Вещание на миг прервалось и роскошный голос произнес: -- Штаб-квартира отвечает на вызов 105978/UDC. Какой у него номер? Прием. Муравей спросил: -- Какой у тебя номер? -- Не знаю. После того, как эта новость дошла до штаб-квартиры, из нее поступило указание спросить, может ли он объяснить причину своего отсутствия на службе. Муравей спросил может ли он и так далее: теми же словами и тем же голосом, что и радио. Королю стало не по себе и к тому же он обозлился, -- оба ощущения были ему неприятны. -- Могу, -- ответил он саркастически, поскольку ясно было, что воспринять сарказм это существо неспособно. -- Я упал, ударился головой и ничего больше не помню. -- Докладывает 105978/UDC. У бездельного сотрясение по причине выпадения из гнезда. Прием. -- Штаб-квартира отвечает 105978/UDC. Номер бездельного муравья 42436/WD, выпал из гнезда этим утром, во время работы в сиропной команде. Если он достаточно компетентен для исполнения своего долга... А вот это -- "достаточно компетентен для исполнения своего долга" -- на муравьином языке произносится без затруднений, ибо сводится к слову "дельный". Но довольно лингвистики. -- Если он достаточно компетентен для исполнения своего долга, проинструктируйте 42436/WD присоединиться к сиропной команде, освободив присланного на его место 210021/WD. Конец передачи. -- Понял? - спросил муравей. Оказалось, что лучшего объяснения, чем выдуманное им -- насчет ушиба головы -- выдумать было невозможно, даже если бы захотелось, ибо муравьи действительно время от времени падали со столика, и Мерлину, если он вовремя это замечал, приходилось доставлять их обратно на кончике карандаша. -- Да. Могильщик, не уделяя ему больше никакого внимания, пополз по тропе за новым трупом или за чем-то еще, что следовало отволочь на помойку. Артур двинулся в другом направлении -- на соединение с сиропной командой. Он запомнил свой номер и номер рядового, которого ему предстояло сменить. 8 Служащие сиропной команды, словно идолопоклонники, стояли вокруг одного из часовых стеклышек. Он встал в круг, объявив, что 210021/WD должен вернуться в главное гнездо. Вслед за этим он, как и остальные, принялся наполнять себя сладким нектаром. Поначалу сироп показался ему очень вкусным, так что ел он с жадностью, но через несколько секунд стал испытывать неудовлетворенность. Он никак не мог понять, в чем тут дело. Он лопал изо всех сил, подражая остальным членам команды, однако все это походило на банкет без еды или же на обед в спектакле. Было тут нечто от дурного сна, в котором поглощаешь в огромных количествах шпаклевку и никак не можешь остановиться. Вокруг часового стекла шла непрестанная суета. Те, кто до краев набивал утробы, уходили вовнутрь крепости, заменяемые процессией пустых муравьев, шествующих оттуда. Новых муравьев в этой процессии не было, одна и та же дюжина сновала туда и сюда, и этим же самым им предстояло заниматься до скончания жизни. Внезапно Артур осознал, что съеденное не попадает к нему в желудок. В самом начале туда проникла малая часть, теперь же основная масса скоплялась в подобии верхнего желудка или зоба, откуда ее можно было легко изъять. А едва он присоединился к уходящему на запад потоку муравьев, до него дошло, что предстоит отрыгнуть запасенное на каком-нибудь продуктовом складе. Работая, члены сиропной команды беседовали друг с другом. Сначала это показалось ему хорошим знаком, и он прислушивался, чтобы побольше узнать. -- О вслушайся! -- говорил один. -- Снова в ушах это "Мамми-мамми-мамми-мамми". По-моему, "Мамми-мамми-мамми-мамми" очень милая (дельная) песенка. Она такая первоклассная (дельная). Другой замечал: -- По-моему, наша любимая Водительница просто чудесна, а по-твоему как? Мне сообщали, что в последней войне ее ужалили три сотни врагов, и она получила за это Крест Муравьиной Отваги. -- Какое счастье, что в наших жилах течет кровь Сангвиниев, правда? Разве не ужасно было бы оказаться одним из этих вонючих Formicae fuscae<$Fмуравьи черные (лат.)> ? -- А ты слышал про 310099/WD, который отказался отрыгнуть сироп, когда его попросили, вот ужас, верно? Конечно его сразу казнили, по особому распоряжению нашей любимой Водительницы. -- О вслушайся! Снова в ушах эта "Мамми-мамми-мамми- мамми". По-моему... Артур набил утробу и потащился к гнезду, оставив их в начале нового круга. У них не было ни новостей, ни скандалов, ничего такого, о чем можно было бы поболтать. Никакой новизны для них не существовало. Даже разговоры о казнях укладывались в формулу, изменялся лишь регистрационный номер преступника. Покончив с "мамми-мамми-мамми-мамми", они были вынуждены переходить к любимой Водительнице, а от нее к вонючим fuscae и к последним казням. Причем, даже все любимое, чудесное и счастливое было "дельным", а все ужасное "бездельным". Он очутился в огромной крепостной зале, где сотни и сотни муравьев вылизывали и кормили малюток; борясь с перепадами температуры, растаскивали личинок по разным переходам, открывали и закрывали вентиляционные проходы. В середине залы удовлетворенно восседала громадная Водительница, откладывая яйца, прислушиваясь к сообщениям по радио, испуская распоряжения или отдавая приказы о казнях, купаясь в море обожания. (Впоследствии он узнал от Мерлина, что у разных муравьев Водительницы вступают в должность по-разному. К примеру, у вида Bothriomyrmex честолюбивая основоположница Нового Порядка вторгается в гнездо вида Tapinoma и запрыгивает прежней тиранше на спину. После чего, укрытая запахом хозяйки, гостья без спешки отпиливает ей голову, пока не приобретет таким способом безусловных прав на руководящее положение.) В конце концов он так и не донес свой сироп до склада. Он выяснил, что ему надлежит разгуливать на манер живой стойки с закусками, обслуживая тех, кто работал внутри муравейника. Всякий, кому припадала охота поесть, останавливал его, заставлял открыть рот и кормился оттуда. Они не обращались с ним как с отдельной личностью да, в сущности, и сами личностями не обладали. Он был бессловесным лакеем, обслуживавшим бессловесных клиентов. Даже его желудок ему не принадлежал. Однако нам не стоит входить в дальнейшие подробности относительно муравьев -- это неприятная тема. Довольно сказать, что он терпеливо жил среди них, подлаживаясь к их обычаям, наблюдая их и пытаясь как можно больше понять, но не имея возможности задавать вопросы. Причина была не только в том, что язык их не обзавелся словами для обсуждения тем, интересующих человека, -- и потому было невозможно спросить у них, верят ли они в Жизнь, в Свободу, в Стремление к Счастью, -- но также и в том, что спрашивать что-либо было просто опасно. Любой вопрос представлялся им признаком сумасшествия. В их жизни вопросы отсутствовали: имелись только приказы. Артур ползал от гнезда к сиропу и обратно, восклицая, что песня про "мамми" очень милая, распахивая рот, чтобы срыгнуть, и пытаясь понять, что удастся. Ему уже хотелось завыть, когда из туч появилась колоссальная рука, державшая соломинку. Рука поместила соломинку между двумя гнездами, до того разделенными, так что между ними образовался мост. Затем она исчезла. 9 Ближе к вечеру на новый мост забрел черный муравей, несчастный представитель fuscae, смирного народа, сражавшегося лишь из самозащиты. Его повстречал один из мусорщиков и тут же убил. После доклада об этой новости радиовещание изменилось, -- а вернее сказать, оно изменилось, едва лишь шпионы установили, что в гнезде fuscae также имеется блюдце с сиропом. Вместо "Мамми-мамми-мамми" начали передавать "Муравия, Муравия превыше всего", а поток распоряжений стал перемежаться беседами о войне, патриотизме и экономическом положении. Роскошный голос поведал, что их обожаемое отечество окружено ордами вонючих fuscae, -- и в ответ эфирные хоры запели: Когда кровь fusca капает с клинка Прекрасна жизнь и радость велика. Было также разъяснено, что Отец всех Муравьев в неизъяснимой мудрости своей заподведал, дабы черные мураши были вовек в рабстве у красных. В настоящее время у обожаемого отечества вообще нет рабов -- возмутительное положение, каковое надлежит исправить, дабы не исчезла драгоценная раса. Затем утверждалось, что под угрозой находится национальное достояние Сангвиниев. Их границы вот-вот будут нарушены, их домашний скот, жуков, того и гляди угонят, а их общинный желудок ссохнется от голода. Король внимательно прослушал две из этих бесед, чтобы запомнить их на будущее. В первой доводы были расположены в следующем порядке: А. Мы столь многочисленны, что голодаем. Б. Поэтому нам следует не сокращать наше население, но всемерно увеличивать численность наших семейств, чтобы стать еще многочисленнее и голоднее. В. Когда мы станем еще многочисленней и голоднее, мы, очевидно, обретем право отбирать у иных народов их сироп. Помимо прочего, у нас к тому времени появится многочисленная и голодная армия. Лишь после того, как это логическое построение получило практическое применение, и валовая продукция родильных приютов утроилась, -- тем временем, благодаря Мерлину, оба гнезда ежедневно получали сироп в количествах, покрывавших все их потребности, -- ибо приходится признать, что голодающим нациям, по всей видимости, никогда не удается изголодаться до такой степени, чтобы они не могли позволить себе тратить на вооружение гораздо больше всех остальных, -- только после того начались лекции второй разновидности. Выглядели они так: А. Мы гораздо многочисленнее их, а потому имеем право на их сироп. Б. Они гораздо многочисленнее нас, а потому норовят бесстыдно украсть наш сироп. В. Мы -- могучая раса, а потому обладаем естественным правом поработить их жалкую расу. Г. Они -- могучая раса, и вопреки естеству норовят поработить нашу безобидную расу. Д. Мы должны напасть на них ради самообороны. Е. Обороняя себя, они нападают на нас. Ж. Если сегодня мы на них не нападем, они нападут на нас завтра. З. В любом случае мы вовсе не нападаем на них. Мы несем им неисчислимые блага. После обращений второго рода начались религиозные церемонии. Они, -- как обнаружил Король, -- были унаследованы от баснословного прошлого, столь давнего, что для него и даты не подберешь, прошлого, в котором мураши еще не додумались до социализма. Церемонии восходили к тем временам, когда муравьи еще не утратили сходства с людьми, и некоторые из этих церемоний производили очень сильное впечатление. Во время одной из них исполнялся псалом, начинавшийся, -- с учетом языковых различий -- хорошо известными словами: "Мечу подвластна земля и что наполняет ее, компасу бомбардировщика и им, что сеют бомбы с него", -- и кончавшийся очень страшно: "Возлетите на воздух, врата, да поднимутся верхи ваши, и вы возлетите, двери вечныя, и войдет Царь Охранитель! Кто сей Царь Охранитель? Се Господь Призрачных Сил, Он -- Царь Охранитель!" Странно, но рядовых муравьев песнопения не воодушевляли, а лекции не интересовали. И то, и другое они принимали как данность. Для них это были ритуалы вроде песенок про "Мамми" или разговоров о Любимой Водительнице. Муравьи не относились к ним как к плохим или хорошим, волнующим, разумным или устрашающим. Они вообще их не воспринимали, но находили Дельными. Итак, настало время выступить на завоевание рабов. Приказы о подготовке к войне были отданы, солдаты вымуштрованы до последней степени, на стенах гнезда появились патриотические лозунги: "Сироп или Смерть?" или "Присягаю тебе, мой Запах!", и Король окончательно впал в отчаяние. Ему казалось, что он еще не видел столь жутких тварей, -- разве что, когда жил среди людей, -- и его начинало подташнивать от омерзения. Вечно звучащие прямо в голове голоса, от которых он не мог избавиться, невозможность уединения, ибо одни постоянно кормились прямо из его живота, а другие распевали в его мозгу, смертельная пустота, заместившая чувства, утрата всех оценок за исключением двух, всепроникающая даже не злоба, а монотонность, -- все это убивало в нем радостное ощущение жизни