ми Герцога были некие баронеты, обязанные своим титулом Новой Шотландии и обитавшие со времен Якова I в древнем норманнском замке, который стоял на клочке земли, ныне скрытом под полом в одном из углов бальной залы. Баронеты не поладили с Кромвелем, и Кромвель взорвал их замок, а Первый Герцог, приступив к строительству дворца, воспользовался оставшимися камнями, да заодно уж стер с поверхности земли и все остальное, уцелевшее после Кромвеля. Единственной частью замка, которую ему не удалось стереть с поверхности земли, поскольку она уже находилась под этой поверхностью, были как раз подземелья. Герцог устроил в них винные погреба, а самое просторное оставил в неприкосновенности. Герцог счел его редкостью, поскольку оно было "готическим". Подземелье заливал багровый свет, проходящий через окошко с красным стеклом, проделанное в стене толщиною почти в двадцать футов. На окошке сидела решетка, и отсвет его на норманнских арочных сводах создавал эффект, далеко превосходящий любые фокусы Комнаты Ужасов. Мебель в подземелье была если не красная, то угольно черная. Состояла она из пыточных орудий, которые не пустили с торгов, поскольку на них не имелось спроса. Пол почти сплошь покрывал тростник, - кроме тех его участков, где требовался песок или опилки, чтобы впитывать кровь. В одном из углов располагалась дыба: усовершенствованной конструкции, выдуманной мерзавцем по имени Топклифф. Вдоль одной из ее сторон тянулась алая надпись, жуткие слова, взятые из рескрипта о предании пытке несчастного Гвидо Фокса: PER GRADUS AD IMA. В противоположном углу помещался инструмент, называемый Нюрнбергской Девой: стоячий гроб, формой напоминающий женщину. Крышку его, открывавшуюся на манер двери, усеивали шестидюймовые шипы, расположенные так, чтобы, когда дверь закрывается шипы вонзались в различные части тела помещенного внутрь человека. В третьем углу находилось приспособление, именуемое "поручи", - то самое, кстати, посредством которого в 1614 году в присутствии Фрэнсиса Бэкона истязали Пичема, допрашивая его "перед пыткой, во время пытки, между пытками и после пытки". На "поручах" также имелась надпись: МУКА - ЛУЧШАЯ НАУКА. Четвертый угол занимала плаха. Ее, черную, как и все остальное, покрывал кусок алого бархата. Приподняв этот покров, можно было увидеть зарубки - там, где в дерево глубоко вонзался топор. Сам топор лежал поверх покрывала, поблескивая рубиновой сталью, - тот самый топор, которым обезглавили Карла I. В тот день топор был в руках Ричарда Брендона, он же "Молодой Грегори", - прозвище, которое позволяло не путать его с отцом (тоже палачом), "Старым Грегори". Та же верная рука опускала этот топор на шеи Страффорда, Лауда, Голланда, Гамильтона и Кейпела, все сплошь лордов, но к сожалению у этих мучеников не было времени для размышлений о том, насколько им повезло, что столь важную работу поручили художнику, относящемуся к себе с уважением. Ибо Молодой Грегори упражнялся с раннего детства, отрубая головы бродячим кошкам. Это вам не мерзавец Кетч, которому потребовалось нанести пять ударов, чтобы обезглавить несчастного герцога Монмутского да и то еще пришлось прикончить его карманным ножом. Близ топора в небольшом хрустальном ларце покоилась половинка четвертого шейного позвонка короля Карла, - другую в 1813 году украл из гробницы Карла врач, которого звали сэр Генри Галфорд. Поперек ларца кто-то выгравировал знаменитую цитату: ДЕ MORTIUS NIL NISI BONUM. Середину главной стены - прямо против тяжелой двери - занимал огромный очаг, в котором калили железные клейма. Насупротив окна в самой темной из ниш кучей лежали бедренные кости, черепа и тому подобные прелести. Стены подземелья были покрыты нацарапанными на них последними посланиями узников. Маленькие Принцы, которых прикончили не в Тауэре, а именно здесь, в Мальплаке, начертали "Adiew, Adiew". Ведьма, перед тем как ее сожгли, успела вывести "Кот мяукнул. - Нам пора!", а какой-то стосковавшийся по родине шотландец, утомленный к тому же слишком частым общением с тисками для пальцев, сообщал: "В гостях хорошо, а дома лучше". Еще один безвестный лиходей написал просто: "Вы мне сделали больнее, чем я вам". Вот в эту мрачную яму, куда Стряпухе никогда бы даже в голову не пришло заглянуть, и притащили упиравшуюся Марию, а притащив, буквальным образом приковали к стене с помощью ручных кандалов, - памятуя о находчивости, проявленной ею в отношении кувшина с водой. Конечно, они не собирались применять к ней орудия пыток, они всего лишь хотели узнать, где обитает Народ. - Если ребенок закоснел в непокорстве, - оглядев ее, произнес под занавес снова начавший задумчиво погуживать викарий, - его надлежит наказывать, покуда он не заговорит. А гадких детей полагается сечь. Глава XIX Профессор сидел на краю своего огородика, под мраморным изваянием Трагической Музы. Профессор рубил хворост. Посмотрев на изваяние с другой стороны, можно было обнаружить Музу Комическую, так что над головой Профессора располагалось два распяленных рта, - один хохочущий, а другой завывающий. Это был памятник то ли Конгриву, то ли еще кому-то подобному. Профессор помахивал приобретенным в "Вулвортсе" (где он делал все свои покупки) шестипенсовым топориком, а рядом с Профессором лежала на земле еще и ножовка по металлу ценою в один шиллинг три пенса, включая стоимость запасных полотен, - ею он ухитрялся валить небольшие терновые деревца, которые шли у него на растопку. В мозгу Профессора роились разнообразные замыслы. Первый замысел был таков: устроиться автобусным кондуктором и заработать на проезд до Лондона, где ему, может быть, удастся - ну, то есть, это вполне вероятно, - отыскать в Библиотеке Британского музея комплект Дю Канжа. Да, и что касается этого плана, - он решительным образом уверен, что Tripbarium означает либо "трехлистный", либо "трехчастный", но к сожалению, манускрипт допускает и то, и другое прочтение, а в итоге возникают разительные отличия. Второй замысел заключался в том, чтобы экономить и откладывать деньги до тех пор, пока у него не накопится пенни, а затем купить рыболовный крючок и попросить у Марии разрешения удить рыбу в озерах Мальплаке. При мысли о том, как он поймает рыбу, - окуня, может быть, - как зажарит ее на железной решеточке, как положит на кусок хлеба с маслом и съест, у Профессора потекли слюнки. Конечно, хорошее удилище или леска были ему не по карману, но можно срезать молодой ясень и привязать к нему бечевку от посылки, которую Профессор когда-то давно получил, так что главная трудность сводилась к необходимости отложить целый пенни для покупки крючка. При мысли об окуне, он ощутил вдруг такую алчбу, что почти совсем решился, чтобы добыть денег, продать одно из принадлежавших ему первых шекспировских фолио. Третий замысел касался приготовления в стоявшем на кухне медном котле вина из пастернака. Четвертый замысел сводился к следующему: заручиться у викария рекомендацией, отправиться с ней в Букингемский дворец и попросить, чтобы его назначили премьер-министром. Профессор питал уверенность, что человек, управляющий жизнью целого народа, должен все же обладать кое-какими познаниями, а поскольку сам он последние шестьдесят лет занимался исключительно приобретением разнообразных познаний, ему казалось, что у него имеются неплохие шансы получить эту работу. Профессор говорил себе, что у людей, которые всю свою жизнь возглавляют революции или убивают других людей, или выкрикивают с помостов всякое вранье на предвыборных митингах, очень мало остается времени для приобретения знаний, и по этой причине его собственная, полная ученых трудов жизнь должна позволить ему хотя бы в отношении образованности оставить их далеко позади. Возможно, самая безумная часть этого плана состояла в том, что став премьером, он набрал бы себе министров из числа образованных людей, совершенно так же, как человек, желая удалить зуб, идет к ученому дантисту, а не на ближайший уличный угол, где взгромоздившийся на перевернутое ведро шарлатан орет, что он-де "противостоит зубной боли". Ему хватало наивности полагать, что если врач обязан выдержать экзамены прежде, чем получить дозволение вырезать его, Профессора, аппендикс, то и члены парламента должны сдавать какой-то экзамен прежде, чем им позволят управлять его жизнью. Замыслы Профессора стали уже путаться один с другим, когда ведущая в огородик калитка распахнулась, явив его взорам Стряпуху в серокоричневом платье из искусственной шерсти, в видавшей виды шляпке, приколотой к волосам, и с набитой до пухлости кошелкой из кожзаменителя. Я свое место знаю, читалось на ее лице, но и долг мой исполню во что бы то ни стало. Своего любимого Капитана Стряпуха, помнившая, что к собакам Профессор неблагосклонен, оставила дома, причем оба прослезились. Профессор бросил топорик и торопливо затрусил по вьющейся между кустов черной смородины тропинке, не отрывая от кошелки голодного взгляда. При этом он радостно восклицал: - Ах, миссис Ноукс, добрый день, добрый день! Добро пожаловать на Верховую дорогу! Прошу вас, не надо звонить в колокольчик! Он все равно не звенит! Погода-то какая чудесная, а! Да-да! Скорее всего, пустяковая неисправность механизма! Придется купить гонг! А все оттого, что солнце вошло в Овен! - Да что вы! - сказала Стряпуха. - Уверяю вас, это именно так. Зодиак... Но я заставляю вас стоять на пороге, не впуская в дом. Нам следовало бы войти в комнаты, прежде чем углубляться в столь сложные материи. Позвольтека. Ну, конечно. Дверь-то, оказывается, заперта. - Я, сэр, с вашего дозволения, пришла к вам единственно потому, что желала... - Но перед любовью, миссис Ноукс, никакие, ха-ха! запоры не устоят. У меня свои методы, Ватсон, то есть, что это я, - миссис Ноукс. Горшочек с геранью! Каждый раз, покидая дом и запирая его, я аккуратно прячу инструмент для проникновения внутрь в такое место, которое известно только мне одному. Так что если вы, миссис Ноукс, соблаговолите на минуточку отвернуться, я извлеку ключ изпод горшочка с геранью, - вон он, видите? он-то и хранит мою тайну, - и мы с вами окажемся внутри этого строения быстрее, чем вы успеете выговорить "Том Робинзон". Но почему, собственно, Том? Мне следовало сказать "Крузо". Да и в этом случае его полагалось бы назвать скорее Крузнауэром. Я хочу сказать, что вы и вполглаза мигнуть не успеете. Стряпуха ответила, что она, понятное дело, не имела намерения мешать такому джентльмену, потому как она порядок знает и с малолетства умела себя соблюдать... Профессор заверил ее, что никакой тут помехи нет, а напротив, одна нежданная радость, и что если она готова подождать минутку, пока он попробует вставить ключ вверх ногами, потому что ключ, как он, Профессор, опасается, склонен несколько заедать, то оба они, вне всяких сомнений, проявив небольшую сноровку, приятнейшим образом проникнут в дом, а там... На что Стряпуха сказала, что никак не хочет обременять его лишними хлопотами, ей и так хорошо, и снаружи ничем не хуже... - Ну вот! Как видите, требуется просто определенная ловкость рук. Тут в замке что-то не так устроено, поэтому ключ нужно вставлять вверх ногами и задом наперед, а дальше уже все идет гладко, как, как... - Как по гладкому месту. - Вот именно. А теперь, миссис Ноукс, входите в дом, не стойте на солнцепеке. Путь вы проделали долгий да еще и спешили. Так, погодите-ка... - Боюсь, - продолжил он с некоторой застенчивостью, - чашку чая вам предложить не смогу, - прикончил последний пакетик, - зато имеется прекрасный кипяток, то есть мы его в два счета получим, дайте лишь запалить несколько сучьев, которые я тут рубил, и... Чаю он и вправду предложить Стряпухе не мог, поскольку последняя ложечка заварки вышла у него еще на прошлой неделе, а вот в предложении кипятка таилось, пожалуй, некоторое лукавство. Кипяток можно было бы предложить кому угодно другому, и Профессор непременно так бы и сделал, но Стряпуха-то навещала его не в первый раз. Профессор замер, стоя на одной ноге, обеспокоенно глядя на кошелку и продолжая повторять свое "и..." - Да что же это вы так, сэр! Хорошо хоть я позаботилась захватить с собой... Профессор счастливо вздохнул. - ... зная ваши привычки... И миссис Ноукс удалилась со своей кошелкой на грязную кухоньку, а томимый предвкушениями Профессор приник к растрескавшейся кухонной двери, подглядывая сквозь щелку. Столь многое зависело от того, что у нее нынче в кошелке - копченые селедки или сосиски. Она всегда приносила либо то, либо другое, но сегодня ему больше хотелось селедки. Он знал, что Стряпуха приготовит чай, непременно есть у нее с собою бумажный фунтик с заваркой, и бутылочку молока она не забыла, и шесть кусочков сахара, и две булочки, ею же и испеченные. Вкусные, слов нет. Но помимо всего этого, она, уходя, всегда оставляла, словно бы по забывчивости, покрытый жирными пятнами бумажный пакетик, содержавший либо селедочку, либо сосиски. Профессор, как и Стряпуха, никогда о нем не упоминал и никогда не благодарил ее за подношение: то ли он был слишком горд, то ли слишком застенчив, то ли слишком благодарен ей, чтобы найти правильные слова. Он просто-напросто съедал содержимое пакетика на следующий день. Пока же он сгорал от желания узнать, что его ожидает, но выспрашивать ему не хотелось, разглядеть сквозь щелку не удавалось, и вообще он немного стыдился, что подсматривает. Поэтому он отошел от двери, присел на ящик из-под мыла и принялся ритмически сглатывать наполнявшую рот слюну. Когда Стряпуха заварила им обоим по восхитительной чашке чая, и они, сидя бок о бок на ящике из-под мыла, принялись за булочки, она заговорила о цели своего визита. Дело касалось мисс Марии, сэр, насчет которой она очень тревожится, потому как о ней вот уж два дня ни слуху ни духу, а при том, что он не хуже ее знает насчет этой, ну то есть, насчет мисс Браун, то у нее, хоть она и не желает ни на кого напраслину возводить, а все-таки скажет, даром, что нет у нее привычки обсуждать своих хозяев с посторонними господами, это уж Профессор ей может поверить, потому что она в Мальплаке вот с таких вот лет, и ее сама миссис Баттерби учила, как подобает, домоправительница, значит, покойного Герцога, и пускай сеять подозрения дело не христианское, а все ж таки правда дьявола посрамляет, и уж что они с ней, бедной крошкой, вытворяли, так и сказать-то грешно. Профессор, погрузившийся, пока она говорила, в собственные мысли, по воцарившемуся молчанию понял, что пора и ему что-нибудь сказать, и находчиво заметил: - Подумать только! У него имелись тайные приемы поддержания любого разговора, сводившиеся к использованию либо этой фразы, либо другой: "Да что вы говорите!", - обе доказали свою надежность и годились в качестве ответа на любое замечание собеседника. Стыд и срам, продолжала Стряпуха, она с самой пятницы в таком беспокойстве, что прямо не знает, куда ей из-за всех этих дел податься, не к викарию же, хоть на него, может архиепископ Кентерберийский руки и наложил, в чем она весьма сомневается, да из свиного уха шелкового кошеля все равно не сошьешь, вот она нынче поутру и решила, пока мыла тарелки, что пусть-ка их пораспросит прирожденный джентльмен, а Профессор, и по всему видать, как раз из таких, и она это готова сказать и уже говорила разным там, которые его по-всякому обзывали, потому как джентльмен всегда знает, как в каких случаях полагается поступать. Разум Профессора пронзило внезапное подозрение. Что-то такое говорила Стряпуха... Он точно слышал... Что-то такое насчет... - А где Мария? - требовательно спросил он. - Много бы я дала, чтобы это узнать. Я ее уж два дня в глаза не видала. - Силы небесные! - Она пропала, сэр, - еле сдерживая слезы, сказала Стряпуха. - Моя Мария. А я всегда так старалась помочь ей хоть самую малость. - Миссис Ноукс, дорогая моя, да ведь это просто Бог знает что! Это же серьезное дело! Пропала? В глаза не видали? Не обратилась же она в невидимку! Может быть, она в кровати? Или под кроватью? Может быть, в каминной трубе? На курорте? Исчезла? Может, ее потеряли где-нибудь да и думать забыли? А не могла она уехать в Лондон? Скажем, в Британский музей? - Эта ее гувернантка заявила, будто она уехала в гости к тетке, да только никакой у нее тетки нет. - А вы что думаете? - Она во дворце, сэр. В этом я готова поклясться. Только ее спрятали. Сидит где-то под запором. В заточении. - О, Господи! Но вы ведь ее искали? - Эти комнаты, сэр, их там столько, что ни одному смертному их и не счесть. Я старалась, как могла, ездила на велосипеде по коридорам и звонила в звоночек. - Ну что же, миссис Ноукс, вы правильно сделали, обратившись ко мне. Я немедленно приступлю к поискам. Некоторые дела следует возлагать на представителей более сильного пола. Боже мой, Боже мой! Наша бедная Мария лишилась свободы! Подождите, я шляпу надену. Старик торопливо поднялся наверх и через некоторое время вернулся в испускающем запах камфоры длинном твидовом пальто и в забавном котелке с загнутыми полями, который он носил в девяностых годах, когда почитал себя за денди. Пальто Профессору приходилось надевать при всяком выходе в люди и невзирая ни на какую жару, - чтобы прикрыть дырки в одежде. - Мы нападем на гувернантку, - сказал он, - прямо в ее логове. Вам, миссис Ноукс, лучше вернуться прежде меня и по другой дороге. Пусть считают, что я заглянул во дворец случайно, желая повидаться с Марией, так будет лучше. Тут нужно действовать тонко. Профессор суетливо вывел Стряпуху из домика, пообещал дать ей десять минут форы, и подтолкнул в сторону Верховой дороги. Две минуты спустя, он ее настиг. - Миссис Ноукс, простите, я вас задержу на минутку. У вас при себе нет случайно, - или, может быть, дома - комплекта Дю Канжа? - Нет, сэр. Чего нет, того нет. Вот Битон... - Вы, конечно, имеете в виду второго из архиепископов, носившего это имя. Определенно не кардинала. Прочие, как мы знаем, к священничеству не принадлежали. - Это повареная книга, сэр. - Вот как? Древнее и возвышенное искусство. Надо думать, какойнибудь последователь Гудмана. И все-таки, никаких томов Дю Канжа у вас не имеется? - Насколько я знаю, нет, сэр. - Жаль. Ну, ладно, ладно, не все же сразу. Но я вас задерживаю. До свидания, до свидания. Еще через минуту он снова догнал ее. - Есть такое слово, - сказал он с надеждой, - Tripbarium. Вы случайно нигде его при чтении не встречали? - Не припоминаю, сэр, нет, наверное не встречала. - Нет. Э-э, ну, ничего не попишешь. Нам должно спасать наши души терпением, миссис Ноукс. Там, конечно, может стоять и F вместо T, поскольку эти писцы обходились с гласными как Бог на душу положит. Собственно, и Y в Tripbarium тоже на месте, не правда ли? - Эта ваша требуха... - Требуха, - сердито воскликнул Профессор, - это гаэльское слово. При чем тут требуха? Всего вам доброго. Всего доброго. И он в раздражении заковылял к дому, но, впрочем, вскоре вспомнил об ожидавшем его на кухне пакетике. Гнев его тут же растаял, и он обернулся, чтобы помахать своему доброму другу рукой, но Стряпуха ни разу не оглянулась. Тогда Профессор, предоставляя ей обещанную фору, отправился на кухню, чтобы заглянуть в пакет. Как он и надеялся, внутри лежали копченые селедки! Тут же забыв о Марии, Профессор принялся искать в словаре слово "копченый", желая проверить, не от скандинавского ли kvepes оно происходит, - да, действительно, от него самого. Глава XX Примерно час спустя, Профессор попробовал почесать в затылке, обнаружил на голове котелок и принялся строить догадки касательно того, как он туда попал. Профессор предпринял несколько попыток разрешения этой проблемы, прибегнув к помощи самоанализа и метода свободных ассоциаций, и в конце концов пришел к заключению, что котелок он надел сам, собираясь куда-то идти. Сделав такой вывод, он вышел из домика и посмотрел на небо. На небе определенно ничего написано не было. Поэтому Профессор вновь вернулся под крышу, нашел клочок бумаги и, сконцентрировав сознание на котелках, написал на клочке первое слово, которое пришло ему в голову. Таковым оказалось слово Фтйрвбтйхн. Профессор оторвал его и повторил попытку, получив на сей раз слово Крысид, связанное, как он решил, с епископом Ганно и крысами. Профессор попробовал сосредоточиться на Ганно и получил Венец, испытал Венец и получил Капюшон, испытал Капюшон и получил Пальто. Тут он обнаружил, что, действительно, одет в пальто, и страшно обрадовался. За этим последовало длинное путешествие по ирландским графствам через "Анналы четырех хозяев" и так далее, приведшее его обратно к Tripbarium. Он испытал это слово и получил Копченые селедки, теперь уже окончательно связанные со Скандинавией, шустро проскочил Гетеборг, миновал Сведенборга, Блейка и Густава-Адольфа и вдруг вспомнил, что его просили спасти Марию. И Профессор, еще более тщательно сбалансировав на макушке бутылочного цвета котелок, засеменил ко дворцу, куда призывал его долг. День стоял знойный. Тепло накапливалось под деревьями, обращая Верховую дорогу в длинную череду печей, в пальто было невероятно жарко, пчелы, словно аэропланы, гудели в липкой листве вязов; ласточки, налепившие гнезд на южной стене, обмахивали хвостами птенцов и, задыхаясь, разевали клювы, ужи целыми подразделениями выползли на охоту, обратив жизнь лягушек в сущий ад, а сами лягушки дюжинами совершали самоубийства, бросаясь под колеса первого попавшегося автомобиля. Профессор тяжело тащился по дороге, уходя все дальше от дома, - маленький старательный жук под медно-раскаленным небом, становившийся меньше и меньше по мере многотрудного приближения к Мальплаке. Он не вполне понимал, как ему приняться за дело. Если судить по сведениям, приобретенным им во время ученых занятий, юридически законный обыск дворца требовал предъявления нескольких предписаний Habeas Corpus, а также касательно De Heretico Гпнвхтеодп или чего-то подобного и, возможно даже, Non Compos Неофйу. С другой стороны, он сознавал, что два или даже три человека вполне могли несколько недель пробродить по коридорам дворца, ни разу не повстречавшись, так что особых причин, по которым он не мог бы заняться неофициальными поисками, Профессор не видел, - все равно никто не узнает был он во дворце или не был. Конечно, проще всего было бы найти мисс Браун, прищемить ей, как следует, хвост и потребовать, чтобы она освободила свою воспитанницу. К сожалению доподлинных доказательств того, что Мария по-прежнему находится в доме, у Профессора не имелось, да к тому же он побаивался гувернантки. Мисс Браун однажды безобразнейшим образом нагрубила ему, и Профессор опасался, что с ущемлением хвоста все может выйти не так, как хотелось бы, а совершенно наоборот. Профессор испытывал какое-то не очень уютное чувство и, чтобы охладиться, обмахивался на ходу котелком. Он миновал Греческий Амфитеатр и шестидесятифутовую пирамиду, возведенную в честь генерала Бэргойна, и перед ним открылась Долина Согласия - такой, какой ее всегда желал видеть БраунБольшие-Возможности, - в конце долины показалась огромная глыба дворца. Рен, Ванбро, Хоксмур, Кент и все остальные из этой братии воздвигли дюжины его колоннад; Адам, Патриоли и прочие разукрасили лепниной сотни его потолков; Шератон, Хеппелуайт, Чиппендейл и так далее набили его ныне проданной мебелью; теперь залитый вечерним светом дворец высился перед Профессором, и комнат в нем было гораздо больше, чем в состоянии вызвать из своей памяти даже самый памятливый человек. Через развалившиеся двери Профессор проник в Западное крыло и приступил к поискам. Он обыскал Готическую Бильярдную, в которой стоял некогда стол размером с плавательный бассейн, и в которой еще сохранились гербы всех Марииных предков, писанные красками на потолке, лепной узор которого имитировал переплетение древесных ветвей и листьев. Основную часть генеалогического древа художникам любезно предоставил Хорри Уолпол, а состояла она из 441 гербового щита, включая сюда гербы Боадицеи и Ирода Антипы. Все пояса в гербах шли справа налево, а гербы жен располагались с неправильной стороны от мужниных. Он обыскал Оранжерею, в которой Гиббон вычеркнул точку с запятой из прославленного последнего абзаца "Упадка и разрушения Римской империи", прежде чем поднести восьмой ее том герцогу Глостеру, приветливо заметившему: "Еще одна толстая книга, черт бы ее побрал! И пишут, и пишут! А, мистер Гиббон?" Он обыскал Зверинец, в котором однажды по ошибке заперли на два дня графа Честерфилда, словно какую-то обезьяну, - и жаль, что не навсегда. Он обыскал Китайскую гостиную, ту самую, в которую в 1768 году внезапно вбежал Руссо, гневно зачитал нескончаемое и невразумительное письмо, писанное им к Дидероту и выскочил вон, оставив слушателей в совершенном недоумении. Он обыскал Деловой Кабинет, в котором Злобный Граф однажды проткнул насквозь своего управляющего, - представ перед судом палаты Лордов, Граф уверял, правда, что они дрались на дуэли, но управляющий и до сей поры каждую ночь со вторника на среду прогуливался здесь с рукоятью шпаги, торчавшей у него из спины на уровне поясницы, являя сильный аргумент в пользу противного. Он обыскал Картографическую Библиотеку, в которой один из виконтов и к тому же еще адмирала имел обыкновение хранить секстант и иные приборы - после того, как ушел в отставку, потеряв в череде морских баталий Майорку, Менорку, Бермуды, Гоа, Симлу, Геклу и Алабаму. Он добрался до Ружейной, из окна которой герцог Орлеанский так любил палить по жаворонкам шампанскими пробками. Он обыскал Удобрительную, по поводу которой Владетеля Мальплаке, изобретшего целых три картофелекопалки (все разной конструкции) укоряли, что он-де взял себе за обычай хранить в ней на потребу своим арендаторам огромные кучи гиперсуперэкстраинфрафосфатов. Он обыскал даже Сановный Покой, в коем королева Виктория устроила для себя единственную гостиную, когда-либо существовавшую вне королевских замков, - тут все еще стояло кресло, в котором сиживала королева, и сиденье его покрывала, дабы сохранить царственный отпечаток, стеклянная крышка. Профессор поднял крышку и присел, ибо им овладевала усталость. Посидев, он со вздохом встал и поднялся этажом выше в Часовую залу, расположенную в щипце Северного фасада и вмещавшую часы работы Кристофера Пинчбека II, которые наигрывали "Когда Сердце Мужчины Печали Грызут" - в четырех частях, по одной каждую четверть часа, правда, со временем к этой музыке попривыкли и вслушиваться перестали. Предмет его поисков здесь отсутствовал. Профессор начал уже терять голову и торопливо перебегал с одного этажа на другой, едва лишь новая идея посещала его. Он обыскал Буфетную, где в разное время хранились золотые кубки Дерби, Больших национальных скачек и Аскота, а также ваза в виде дерева баньяна, поднесенная Шестому Герцогу благодарными жителями Бомбея. Он заглянул в конюшню на сто сорок четыре лошади, в псарню на сто сорок четыре гончих, в мезонин на сто сорок четыре горничных с лакеями и в Игорную, где некогда Чарльз Джеймс Фокс в туфлях с алыми каблуками и в парике, осыпанном синей пудрой, просадил за одну ночь сто сорок четыре тысячи фунтов. Он заскочил даже в Оружейную, в которой когда-то располагалась биваком все амуниция Собственного Его Величества Третьего Герцога Нортгемптонширского Полка, - а также группа посетителей дворца, которую бросил здесь в 1915 году забывчивый дворецкий, водивший по дому экскурсии в благотворительных целях. Заложницы нигде не было. Бедный Профессор опустился на голый пол Оружейной, чтобы отдохнуть во второй раз. Затем, собрав остатки сил, он вновь устремился на поиски. Он обыскал Павильон, в котором рассеянный лорд Дадли однажды пригласил Сиднея Смита на обед, сказав при этом: "Пообедайте сегодня со мной и я уговорю Сиднея Смита, чтобы он пришел познакомиться с вами", - на что мистер Сидней Смит вежливо ответил, что уже договорился с этим джентльменом о встрече в другом месте. Он обыскал Колоннаду, по которой как-то ночью сам великий Поуп прогуливался с Вильямом Брумом, уговаривая последнего, чтобы тот уговорил Тонсона опубликовать письмо от Линтота, подписанное однако Клилендом и написанное якобы Болинброком, в котором леди Мэри Уортли Монтегю обвинялась в том, что она подозревает мистера Грина в том, что он уговаривает Брума отказать Тонсону в разрешении опубликовать письмо Клиленда, касающееся личных привычек доктора Арбетнота и якобы подписанное Линтотом безо всякого ведома Болинброка да еще и псевдонимом Свифт. (С другой стороны, некто по имени Уорсдейл- простое орудие, не более того, - должен был, назвавшись именем Р.Смита, сказать Керлу, что некий "П.Т.", тайный недоброжелатель Темпля, владеет копией переписки между лордом Гервеем и Коли Гиббер: с очевидными результатами.) Наконец, Профессор выбрался под открытое небо и обыскал фонтан, в который когда-то свалился Босуэлл, дабы позабавить Великого Лексикографа. Он даже потоптался вокруг конной статуи щеголеватого, низкорослого Георга II, восседавшего на коне без подпруги, - том самом, стало быть, что удрал вместе с королем из-под Деттингена. Марии нигде не было. В саду Профессор понаблюдал за мисс Браун, которая, стоя на коленях, злобно ковырялась в клумбе с геранями. В соломенной шляпе, с совочком, с подстеленным под колени ковриком, она что-то горько напевала себе под нос. Побег Школьного Учителя уже открылся. Профессор стянул с головы зеленый котелок и вежливо произнес: - Прошу прощения, мисс Браун. - А, это вы. Что вам здесь нужно? - Да... нет, ничего, спасибо. Я просто... просто гуляю. - Хороший выбрали денек, - сказала она. - Калитка у вас за спиной. - Калитка? А, да, понимаю. Калитка, чтобы выйти. Да... - Ну, что же, - продолжал он, немного помолчав, - всего хорошего, мисс Браун. - Всего хорошего. - Всего хорошего. - И нечего тут вынюхивать. - Что? - Я говорю: Нечего тут вынюхивать. - Нет, определенно нечего. Нет. Он повертел в руках котелок и храбро прибавил: - А герани, они ведь красные? - Вы что, - злобно закричала мисс Браун, поворотившись на коленях и тыча в Профессора совком, - хотите, чтобы я на вас викария напустила? Убирайтесь. И захлопните за собой калитку. Что вам здесь нужно? - Я просто... Марию навещал. - Так навещайте ее в другом месте. Она уехала. - Погостить у тетки? - Кто вам это сказал? - Я... я догадался. - Она уехала, - свирепо сказала мисс Браун, - погостить к тете в Томбукту, хи-хи! Надеюсь, там вы ее навещать не станете? И уматывайте отсюда, вы, шпик несчастный! Профессор засеменил прочь, а мисс Браун гнусно захохотала ему вслед, и последнее, что Профессор услышал, когда, покраснев с головы до ног, трясущимися пальцами закрывал калитку, это как она, вновь повернувшись к гераням, запела некие, только ей понятные слова: Там, в Подземелии, внизу, Там, в Подземелии, внизу, Внизу, Внизу, Внизу, Внизу. Там, в Подземелии, внизу, Пускай она лежит. Кстати, мисс Браун очень любила цветы и говорила всякому, кто соглашался слушать, что величайшая ее радость - это "милые розочки". Глава XXI По дороге к дому Профессор, у которого горели уши, придумывал разные фразы, коими он мог бы отбрить мисс Браун, если бы они своевременно пришли ему в голову, и томился тревогой за своего друга. Он был совершенно уверен, что никакой тети в Томбукту у Марии нет и быть при такой светлой коже не может, кроме того, песня, распеваемая гувернанткой, произвела на него гнетущее впечатление. Как-то подозрительно она звучала, думал Профессор, словно бы в ней содержался намек на некие события. Он почему-то вспомнил про замок Беркли и умирающего в муках короля. И никак он не мог понять, что же дальше-то делать? Можно, конечно, завтра продолжить поиски. Еще оставалась неосмотренной бездна всяких кладовых, прачечных, стенных шкафов, чуланов, буфетных, угольных погребов, приемных, куда в молодые года частенько захаживал доктор Джонсон, людских, судомойных, шорных, хлебных, молочных, гардеробных, салфетных и так далее, и так далее, - это в том крыле, которое он посетил, а ведь существовали еще и другие. По его подсчетам одних только стенных шкафов во дворце имелось не менее двух тысяч. А главное горе, - как он ни старайся, может оказаться, что найдет он ее слишком поздно. И хоть бы еще физиономия у мисс Браун была не такая жестокая. Добравшись в розовеющих сумерках до своего домика, окна которого пламенели красками восхитительного заката с награвированным по нему, словно бы из чернейшего дерева сооруженным обелиском адмирала Бинга (одним из многих), Профессор прошел прямо на кухню и понюхал селедочку. Запах ее, подобно аромату нюхательных солей, прояснил мысли Профессора. Он сразу же понял, что ему следует делать. Необходимо заручиться поддержкой Народа. Там, где один старик провозится несколько недель, пятьсот одновременно работающих изыскателей, сколь бы малы они ни были, обеспечат немалый выигрыш во времени. Когда он опять тронулся в путь, уже опустилась тьма, ибо месяц шел на убыль. Селедки приятно наполняли желудок, в мире снова царил покой, и Профессор был доволен своим планом. Дорогою он размышлял о том, о сем. Нужно сказать, что если у Профессора и был какой-то порок, помимо пристрастия к вину из одуванчиков, то состоял он в неприязненном отношении к собакам. Дело не в том, что Профессор считал их вульгарными или шумными, нет, - собак он не одобрял за отсутствие самостоятельности. Он полагал, что и людям, и животным следует жить на свободе, в гуще дикой природы, как живут, например, соколы, и собаки не нравились ему тем, что они зависят от своих хозяев, причем недостойным с его точки зрения образом. То же самое и с Народом. Он не в состоянии был понять, как могут существа ростом всего лишь в шесть дюймов надеяться на сохранение независимости, связав свою жизнь с человеком высотой в столько же футов. Именно поэтому Марии так и не удалось склонить его к посещению острова. Ему становилось неудобно при одной только мысли об этом. Ему представлялось, - не знаю, поймешь ты его или нет, - что само это посещение стало бы посягательством на присущие лиллипутам свободы, поскольку он, Профессор, намного крупнее их. Профессор разделял чувство, которое Гулливер испытывал, живя среди великанов, чувство, что лучше умереть, чем принять на себя "Позор оставить Потомство, которое содержалось бы в Клетках, как прирученные Канарейки". В глубине души он не одобрял отношения лиллипутов с Марией. Самый строй этих отношений, как заметил тот же автор, "оскорблял человеческое Достоинство". Согласно понятиям Профессора, порядочный человек был не вправе становиться ни хозяином, ни рабом других людей. Вот если бы мне предоставили на выбор, кого из описанных Гулливером существ я хотел бы поймать, думал Профессор, бредя по темнеющей дороге к далекому Шахматному озеру, я предпочел бы поймать Бробдингнега. Как это, наверное, почетно и интересно - изловить существо высотою с церковный шпиль! Правда, стоило бы выяснить, какого же они на самом-то деле роста? В книге сказано, что в Глюмдальклич, девятилетней и для своего возраста маленькой, было всего сорок футов. А первый министр был "высотою примерно с гротмачту 'Царственного Монарха'". У лошадей рост колебался от сорока четырех до шестидесяти футов. Ага, далее, рост средней лошади - это шестнадцать хендов, или шестьдесят четыре дюйма, стало быть, если мы в наших расчетах прибегнем к методу прямых соответствий, то сопоставляя шестьдесят футов с шестьюдесятью четырьмя дюймами, мы получим, что один их дюйм равняется одному нашему футу. Значит, средний Бробдингнег имел росту семьдесят два фута. В книге еще говорится, что в Бробдингнеге верхом на лошади было девяносто футов. Это примерно в четыре раза выше моего домика. Однако наилучший материал для сопоставлений, продолжал Профессор - с особым воодушевлением, ибо о книгах он знал все, что только возможно о них знать, - дают сведения, согласно которым том самого большого формата имел в высоту от восемнадцати до двадцати футов. Речь идет, надо полагать, о "королевском фолио", оно как раз имеет размеры двадцать дюймов на двенадцать с половиной, так что мы получаем точное соотношение: один дюйм равняется одному футу. Они ровно в двенадцать раз выше нас! - Ну, если бы я двенадцать раз встал сам себе на голову, - вслух сказал Профессор, обращаясь к темным очертаниям бука, меж тем как отовсюду неслось к нему уханье сов Мальплаке, - я оказался бы куда выше тебя. Дерево пошелестело в ответ. - Так, теперь допустим, что нам нужно изловить одного из Бробдингнегов, ростом примерно с тебя, - тогда нам потребуется корабль, чтобы добраться до их земли (это на западном берегу Северной Америки, где-то севернее Аннинского пролива) и вернуться с одним из этих существ. Интересно, какова глубина трюма нефтяного танкера? Вполне вероятно, что бук не сможет выпрямиться там во весь рост, не набив себе шишки. С другой стороны, не думаю, что нам потребуется "Нормандия" или "Императрица Британии". Нас вполне устроит пассажирский лайнер водоизмещением тон, примерно, тысяч в двадцать, а еще бы лучше - средних размеров авианосец. Авианосец хорош тем, что его легче замаскировать под гребную шлюпку, у него и труб не слишком много, а это именно то, что нам требуется. - Придется, конечно, издать моего Солина, чтобы разжиться деньгами, - авианосцы, скорее всего, недешевы. - И чем еще удобен авианосец, - на нем можно возить самолет. Профессор, радуясь, двинулся дальше. - Когда мы приблизимся к Аннинскому проливу, мы сразу вышлем самолет на разведку, а сами примемся курсировать туда-сюда, так чтобы нас из земли Бробдингнегов не было видно, и будем плавать, пока пилот не сообщит нам по беспроволочному телеграфу, - кажется, это так называется, - что он обнаружил одинокого великана, вышедшего на баркасе ловить рыбу. Бробдингнеги рыбачат нечасто, потому что наша морская рыба для них все равно, что для нас пескари, но иногда они все же выходят в море поудить китов. Я думаю, что великан, если и заметит наш самолет, то примет его за крупную птицу. И значит, как только мы услышим про этого одиночного рыболова, мы тут же все с палубы уберем, как перед боем. Нужно будет всем попрятаться. И мы тихонечко подплывем к нему сзади, как будто нас течением сносит. А он, увидев нас, поздоровается, потому что решит, будто мы - что-то вроде грузового баркаса, ответа, разумеется, не получит, и пару раз оплывет вокруг нас, пытаясь понять, что же это такое. Нужно будет обзавестись толстенным канатом, пусть свисает с одного борта, вроде как веревка. Ну, он подумает-подумает, да и поднимется на борт. Профессор начал прищелкивать пальцами. - Вот, тут-то мы и используем все, что заранее приготовили. Придется соорудить на взл