тя Жакмору больше нравилось другое, пикейное, которое так хорошо облегало. В этом же -- ну просто деревенщина. XIX 2 сентября Тень сгущалась вокруг Жакмора. Сидя за письменным столом, он предавался размышлениям; вяло мечталось в темноте, и так не хотелось тащиться к выключателю. День выдался тяжелый, как, впрочем, и все предыдущие, и он пытался обрести душевный покой. В эту бурную лихорадочную неделю было не до психоанализов, но сейчас к уединившемуся, расслабившемуся психиатру возвращалось страшное и сильное ощущение пустоты, полного отсутствия страсти, временно замаскированное мельтешением заманчивых образов. Неприкрытый желаниями, Жакмор рассеянно ждал, когда служанка постучит в дверь. В отведенной ему лакированной комнате было жарко, и приятно пахло деревом; близость моря смягчала знойное дыхание природы, воздух ласкал и нежил. Снаружи доносились птичьи крики, сдобренные звонким брюзжанием насекомых. Кто-то заскребся под дверью. Жакмор открыл. Вошла служанка и, смутившись, застыла посреди комнаты. Жакмор улыбнулся, зажег свет и плотно закрыл дверь. -- Ну? Какие мы пугливые! -- приступил он. Психиатр сразу же обвинил себя в пошлости, но, поразмыслив и решив, что пошлое не опошляется, сам себя же и оправдал. -- Садись, -- предложил он. -- Сюда... На кровать. -- Как можно... -- пролепетала она. -- Да ладно тебе, -- сказал Жакмор. -- Не робей. Располагайся и расслабляйся. -- Мне раздеться? -- спросила она. -- Делай, что хочешь, -- сказал Жакмор. -- Если тебе хочется, раздевайся, если нет, то не надо. Веди себя естественно... Это единственное, о чем я тебя прошу. -- А вы тоже разденетесь? -- спросила она чуть посмелее. -- Послушай, -- возмутился Жакмор, -- ты пришла психоанализироваться или развратничать? Смутившись, она опустила голову. Подобное невежество так поразило Жакмора, что он даже слегка возбудился. -- Не понимаю я ваших заумностей, -- промолвила она. -- Я же не против, вы только скажите, чего делать-то. -- Вот я тебе и говорю: делай, что хочешь, -- настаивал Жакмор. -- По мне, так уж лучше, когда говорят, что делать... Ведь не мне ж решать-то. -- Ну, тогда ложись, -- сказал Жакмор. Он снова сел за письменный стол. Она посмотрела на него исподлобья и, наконец решившись, проворно стянула с себя платье. Это было домашнее хлопчатобумажное платье в невзрачный цветочек, в которое она переоделась сразу же после крещения. Жакмор принялся разглядывать ее крепкое, грубое тело, круглые пухлые груди, упругий живот, еще не потерявший формы. Она направилась к кровати, и он подумал, что после ее ухода он останется один на один с волнующим женским запахом. Шла она неуклюже, наверняка из-за остатков целомудрия. -- Сколько тебе лет? -- спросил Жакмор. -- Двадцать, -- ответила она. -- Откуда ты родом? -- Из деревни. -- Как тебя воспитывали? Твое самое раннее воспоминание? Он старался говорить беззаботно, чтобы расположить ее к беседе. -- Ты помнишь бабушку или дедушку? Она задумалась. -- Для чего вы меня сюда позвали? Чтобы выспрашивать про все такое? -- И для этого тоже, -- состорожничал Жакмор. -- Это вас не касаемо, -- сказала она. Приподнялась и села, свесив нога. -- Вы на меня будете залазить или нет? -- спросила она. -- Для того я и пришла. Сами ж знаете. Я красивым разговорам не обучена, но и не такая дурочка, чтоб сносить ваши насмешки. -- Ладно, иди! -- сказал Жакмор. -- Ну и характер. Завтра придешь. Она встала и пошла к двери, чуть не задев Жакмора грудью. Естество психиатра встрепенулось. -- Ладно, -- сказал он. -- Подожди. Я сейчас. Не успел он пошевелиться, как она уже вернулась на прежнее место и тяжело задышала в ожидании. При приближении Жакмора она повернулась к нему задом и наклонилась вперед. В этой позе он ее и поимел. Совсем как утром, за изгородью. XX Ангель лежал около Клементины. В новой трехместной кровати беспокойно сопели спящие младенцы. Снов они еще не видели. Клементина не спала. Он это чувствовал. Вот уже целый час, как они лежали в кромешной тьме и не смыкали глаз. Он подвинулся, стараясь устроиться поудобнее. Его нога коснулась ноги Клементины. Она вздрогнула и судорожно схватилась за выключатель. Щурясь от яркого света, Ангель приподнялся и посмотрел на жену. -- Что такое? Тебе нехорошо? Она села и покачала головой. -- Я больше так не могу, -- сказала она. -- Что ты больше не можешь? -- Я больше не могу терпеть твое присутствие. Я больше не могу спать рядом с тобой. Я никогда не смогу заснуть, зная, что ты в любую секунду можешь дотронуться до меня. Коснуться меня. От одной мысли о твоей волосатой ноге я схожу с ума. Мне хочется кричать. Ее голос дрожал от напряжения невырвавшихся криков. -- Спи в другой комнате, -- сказала она. -- Сжалься надо мной. Оставь меня. -- Ты меня больше не любишь? -- соригинальничал Ангель. Она взглянула на него. -- Я больше не могу прикасаться к тебе, -- сказала она, -- но если бы только это... Может быть, и смогла бы. Но я даже не могу себе представить, что ты дотрагиваешься до меня, хотя бы на долю секунды. Какой ужас! -- Ты с ума сошла, -- сказал Ангель. -- Нет, не сошла. Любой физический контакт с тобой мне омерзителен. Я к тебе очень хорошо отношусь... То есть... я бы хотела, чтобы ты был счастлив... только не такой ценой... только не это... Это слишком дорогая плата. -- Но ведь я ничего от тебя не хотел, -- возразил Ангель. -- Я просто повернулся и нечаянно тебя задел. Ты доводишь себя до такого состояния, что... -- Ни до какого, -- перебила она. -- Отныне это мое естественное состояние. Спи у себя в комнате... Прошу тебя, Ангель. Пожалей меня. -- Ты не в себе, -- прошептал он, качая головой. Он положил ей руку на плечо. Она задрожала, но сдержалась. Он нежно поцеловал ее в висок и стал собираться. -- Я пошел к себе, -- сказал он. -- Не волнуйся, моя дорогая... -- Послушай, -- не успокаивалась она, -- я... я не хочу... не знаю, как тебе это объяснить... я больше не хочу... и не думаю, что захочу когда-нибудь снова... Попробуй найти себе другую женщину. Я не буду ревновать. -- Ты меня больше не любишь, -- грустно промолвил Ангель. -- Как раньше -- нет, -- сказала она. Он вышел. Она по-прежнему сидела в кровати и не сводила глаз с вмятины на подушке Ангеля. Во сне голова мужа всегда съезжала на край. Один из детей заворочался. Она прислушалась. Ребенок успокоился. Она выключила свет. Теперь ей принадлежала вся кровать, и ни один мужчина больше никогда к ней не прикоснется. XXI Потушил свет в своей комнате и Жакмор. Затихали далекие поскрипывания пружинного матраца начиненной на ночь служанки. Несколько секунд психиатр неподвижно лежал на спине. События последних дней проносились в головокружительном вальсе перед его глазами, сердце бешено билось в такт. Но постепенно он расслабился и заскользил в бессознательное, смыкая утомленные веки на сетчатке, исполосованной колючим чертополохом диковинных видений.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I 7 мая, вторник Далеко за садом, аж за разорванным мысом, чью бороду денно и нощно расчесывает море, над обрывом возвышался шлифуемый ветрами каменный исполин -- ядреный мрачный гриб неправильной формы, с которым, кроме коз да папоротника, и водиться-то никто не хотел. Из дома его было не видать. Имя ему было Земляной Человяк -- в пику Морскому Человяку, его покосившемуся влево братцу, что торчал из воды как раз напротив. Земляной Человяк представлялся легко доступным с трех сторон. Четвертая же, северная, готовила незваному гостю целую цепь почти непроходимых ловушек и западней, как будто специально придуманных каким-нибудь коварным корбюзьером, дабы сделать подъем на глыбу маловероятным. Иногда таможенники приходили сюда тренироваться, и весь день напролет затянутые в полосатые бело-зеленые трико ветераны вколачивали в новичков науку скалолазания, незаменимую при борьбе с контрабандой, которая того и гляди превратится в стихийное бедствие. Но в тот день место было пустынным. На руку Клементине, которая, вжимаясь в камень, очень осторожно и медленно продвигалась вверх. Покорения вершины с восточной, западной и южной сторон в предыдущие дни вспоминались теперь как детские забавы. Сегодня ей придется выложиться до конца. А ухватиться не за что, рука лишь скользит по телу Человяка -- гладкому и твердому граниту. Она вплотную прижималась к почти вертикальному оледеневшему склону. В трех метрах над ней дразнился выступ, за который можно было бы зацепиться. Вот там-то и начнутся настоящие трудности: верхняя часть Человяка представляла собой одну большую нависшую блямбу. Но сначала нужно было преодолеть эти три метра. Она висела над пустотой, носки сандалий втирались в длинную узкую трещину, бегущую по скату наискосок. Набившаяся в щель земля плодила какую-то мелкую поросль; живая зеленая полоска красовалась на сером граните, словно награда "За доблесть в посевную" на лацкане учительского сюртука. Клементина дышала медленно и глубоко. Проползти мухой. Метра три. Не больше. Всего три метра. Два ее роста. Присматриваясь к каменной поверхности, можно было различить какие-то шероховатости. Но смотреть на них следовало с расстояния достаточно близкого, чтобы различать, но не слишком близкого, чтобы не осознавать их очевидной ненадежности. Она ухватилась за эти хлипкие выпуклости и подтянулась. Гранит ласкал колени через легкую ткань штанов. Ее ступни находились на тридцать сантиметров выше зеленой травяной полоски. Она сделала глубокий вдох, оглянулась и снова полезла наверх. Через десять минут она уже отдыхала на узкой площадке перед последним этапом восхождения. Пот заливал лицо, волосы прилипали к вискам. Она чувствовала, как из нее испариной выходит растительный запах. Она боялась пошевелиться, каждый сантиметр был на счету. Она оглянулась; Морской Человяк предстал перед ней в непривычном ракурсе, да еще пенисто опоясанным. Высоко поднявшееся солнце разбрызгивало влажные блестки вокруг узловатых прибрежных рифов. Нависшая над пропастью оконечность Земляного Человяка манила альпинистку: соблазн устремленного ввысь желобка-корешка, слегка наклоненного и чуть приоткрытого фолианта, острый и зыбкий угол нужного направления. Клементина откинула назад голову, оглядела цель и нежно заурчала от удовольствия. Мокрое пятно расползалось по ее промежности. II Засранцы бегали на четвереньках по комнате, в которой их запирали до кормления в три-о-клок. Спали они теперь много меньше и с удовольствием осваивали различные позы и движения. Ноэль и Жоэль дружно визжали. Ситроэн, не роняя своего достоинства, с важным видом ползал вокруг маленького низкого столика. Жакмор разглядывал детей. В последнее время он часто приходил к ним; тройняшки становились все больше похожими на маленьких человечков, чем на личинки червяков. Благодаря климату и оказываемой заботе они развивались чрезвычайно быстро. Первенцы-двойняшки уже обзавелись светлыми гладкими волосенками. Третий -- последыш, курчавый и темноволосый, как и в день своего рождения, -- казался старше своих братьев на целый год. И конечно же, все трое пускали слюни. Каждая остановка маленького путешественника отмечалась на ковре влажным пятнышком, которое на какую-то долю секунды тянуло из слюнтявого рта длинную нить, хрустально хрупкую и призрачно прозрачную. Жакмор наблюдал за Ситроэном. Тот, глядя себе под ноги, продолжал описывать круги, с каждым разом все медленнее и медленнее. Обессилев, остановился и сел. Поднял глаза и посмотрел на столик. -- О чем задумался? -- спросил Жакмор. -- Ба! -- ответил Ситроэн. Он протянул руку к столику. Слишком далеко. Не вставая с пола, он потянулся и, уцепившись пальцами за край стола, встал. -- Молодец, -- похвалил его Жакмор. -- Вот так и надо. -- А! Ба! -- ответил Ситроэн. Он отпустил столик, сразу же плюхнулся на пол и удивленно посмотрел на Жакмора. -- Вот, -- сказал тот. -- Не надо было отпускать. Это же так просто. Через семь лет ты в первый раз причастишься, через двадцать -- закончишь учебу, а еще через пять -- женишься. Ситроэн недоверчиво покачал головой и снова встал. -- Ладно, -- произнес Жакмор. -- Надо бы предупредить сапожника или кузнеца. Здесь, видишь ли, воспитание суровое. Хотя подковывают же лошадей, и ничего страшного с ними от этого не происходит. Пускай твоя мать решает. Он потянулся. Ну и жизнь! И совершенно некого психоанализировать. Служанка по-прежнему не поддавалась. Никакого прогресса. -- Я вас, жеребятки, сам отвезу в деревню, -- сказал он. -- Я уже, наверное, месяц там не появлялся. Ситроэн опять кружил вокруг столика, но теперь уже на своих двоих. -- Смотри-ка, -- поразился Жакмор. -- Быстро схватываешь. Даже не думал, что ты так вырвешься вперед. Ну что же, будет мне компания... Жоэль и Ноэль забеспокоились, Жакмор посмотрел на часы. -- Ах да, пора. И уже давно пора. Что же делать, каждый может опаздывать. Жоэль заплакал. Ноэль подхватил. Безучастный Ситроэн бросил на братьев высокомерный взгляд. Клементина пришла в полчетвертого. Жакмор все сидел на том же самом месте и, казалось, не слышал рева двойняшек. Невозмутимый Ситроэн сидел на коленях у психиатра и дергал его за бороду. -- Наконец-то, -- сказал Жакмор и принялся разглядывать Клементину. Левая штанина разодрана в клочья, на виске -- огромный кровоподтек. -- Похоже, вы хорошо развлеклись, -- произнес он. -- Да, неплохо, -- холодно ответила она. -- А вы? Спокойный, уравновешенный тон так не вязался с нервным состоянием, которое угадывалось во всех ее жестах. -- Какой бардак! -- критически высказалась Клементина немного спустя. -- Они хотят пить, -- сказал Жакмор. -- Они, знаете ли, нуждаются в вас не меньше, чем какие-то булыжники. -- Я не могла прийти раньше, -- ответила она. -- Сначала возьмем самого спокойного. Она сняла Ситроэна с колен психиатра и усадила в кресло. Жакмор тактично отвернулся; смотреть на кормление было неприятно из-за сети голубых вен, покрывающей белизну кожи. К тому же сам процесс, как ему казалось, полностью извращал истинное назначение женской груди. -- А вы знаете, он пошел, -- сообщил психиатр. Она вздрогнула и невольно вынула сосок изо рта ребенка. Тот безмолвно ждал. -- Пошел? -- она поставила его на пол. -- Ну-ка! Ситроэн уцепился за ее штаны и выпрямился. В некотором замешательстве она снова взяла его на руки. Рыдающие двойняшки подползли к ней на четвереньках. . -- А эти? -- спросила она. -- Эти -- нет, -- ответил он. -- Вот и хорошо, -- сказала она. -- Похоже, вам не нравится, что он пошел? -- подсказал психиатр. -- Ну, -- прошептала Клементина, -- далеко эти цыплята не уйдут. Ситроэн закончил сосать. Она притянула Жоэля и Ноэля за рубашонки и усадила для кормления. Жакмор встал. -- А вообще-то вы их все еще любите? -- спросил он. -- Они такие славные, -- ответила Клементина. -- И потом, я им нужна. Вы собираетесь уходить? -- Мне надо размяться, -- сказал Жакмор. -- Зайдите к кузнецу, -- приказала Клементина, -- по поводу Ситроэна. -- Почему вам так хочется, чтобы они росли как деревенские дети? -- А почему бы и нет? -- сухо возразила Клементина. -- Вам это не нравится? -- Не нравится, -- ответил Жакмор. -- Ну и сноб! -- сказала Клементина. -- Мои дети будут воспитаны по-простому. Он вышел из комнаты. Ситроэн проводил его взглядом; детское лицо было печально, как каменный лик святого в разрушенной после бомбежки церкви. III Появилась служанка. -- Вы меня звали? -- спросила она. -- Перепеленай их и уложи спать, -- сказала Клементина. Затем внимательно посмотрела на девушку и заметила: -- Ты неважно выглядишь. -- Ой! -- расстроилась та. -- Госпожа так думает? -- По-прежнему спишь с Жакмором? -- спросила хозяйка. -- Да, -- ответила служанка. -- Ну и что он с тобой делает? -- Ну, он на меня залазит. -- А выспрашивает о чем-нибудь? -- А то! -- возмутилась служанка. -- И почувствовать-то толком ничего не успеешь, а он уже слазит, и давай выспрашивать. -- А ты не отвечай, -- сказала Клементина. -- И больше с ним не спи. -- Так ведь свербит, -- возразила девушка. -- Фу, какая мерзость. Вот сделает он тебе ребенка, тогда увидишь. -- Пока еще не сделал. -- Дождешься, -- прошептала Клементина, почувствовав озноб по всему телу. -- Как бы там ни было, лучше с ним не спать. Да и вообще, все это выглядит так отвратительно. -- Так мы ж с задка; гляди -- не гляди, мне все равно ничего не видно, -- сказала девушка. -- Пошла вон! -- цыкнула Клементина. Белянка забрала детей и вышла. Клементина вернулась в свою комнату. Разделась, растерлась одеколоном, обмыла ранку на лице и легла на спину прямо на пол, чтобы сделать гимнастику. После упражнений перебралась на кровать. В следующий раз она не опоздает на кормление. Дети не должны ждать. Дети должны есть точно по расписанию, а остальное не важно. Ангель лежал на кровати в неимоверно скорбной позе. Услышав троекратный стук в дверь, он поднял глаза и произнес: "Да". Жакмор вошел в комнату и сразу же пристыдил: -- Конечно же, опять бездельничаем. -- Опять, -- ответил Ангель. -- Ну, а вообще-то как? -- спросил психиатр. -- Так, -- ответил Ангель. -- У меня лихорадка. -- Ну-ка, -- Жакмор подошел к Ангелю и пощупал его пульс. -- Действительно, -- подтвердил он и уселся на кровать: -- Ноги уберите. Ангель забился в угол. Жакмор, устроившись поудобнее, начал поглаживать бороду. -- Что же наш больной еще натворил? -- спросил он. -- Сами знаете, -- ответил Ангель. -- Искал другую? -- Нашел другую. -- Переспал? -- Не смог, -- сказал Ангель. -- Как только я оказываюсь с ней в постели, меня сразу же начинает лихорадить. -- А Клементина больше не хочет? -- Нет, -- ответил Ангель. -- А от других меня лихорадит. -- Знать, совесть нечиста, -- заключил психиатр. Ангель улыбнулся, почувствовав подковырку. -- Видно, вас зацепило, когда я сказал вам то же самое, -- заметил он. -- Еще бы, -- согласился Жакмор, -- еще бы не зацепило, особенно если совести и в помине нет. Ангель ничего не ответил. Он чувствовал себя явно не в своей тарелке. Расстегнув воротник, жадно вдыхал майский воздух. -- Я только что виделся с вашей женой, -- сообщил Жакмор, желая отвлечь Ангеля от него самого. -- Малыши растут чертовски быстро. Ситроэн уже стоит на ногах. -- Бедняга, -- промолвил Ангель. -- В таком возрасте... ноги от этого пойдут вкривь и вкось. -- Да нет, -- возразил Жакмор. -- Если он сам встает, значит, в ногах достаточно силы, чтобы держать тело. -- Природе видней, -- прошептал Ангель. -- Ваша жена послала меня к кузнецу, -- сказал Жакмор. -- Вас не пугает, что она воспитывает их слишком сурово? -- Что я могу сказать, -- ответил Ангель. -- Страдал ведь не я, а она. Это дает ей все права. -- Категорически возражаю, -- возразил Жакмор. -- Не может такое бесполезное чувство, как страдание, дать кому бы то ни было на что бы то ни было какие бы то ни было права. -- Она относится к ним действительно плохо? -- спросил Ангель, не обращая внимания на тираду психиатра. -- Нет, -- ответил Жакмор. -- К себе самой она еще более сурова. Но это не повод. Все это притворство и дурное воспитание. -- Я думаю, что она их любит, ~ сказал Ангель. -- М-м... да, -- ответил Жакмор. Ангель замолчал. Ему было явно нехорошо. -- Вам следовало бы отвлечься, -- посоветовал Жакмор. -- Покатайтесь на лодке. -- У меня нет лодки... -- Постройте лодку. -- Ну и идеи же у вас, -- проворчал Ангель. Жакмор встал и объявил: -- Я пошел за кузнецом. Раз она так хочет. -- Сходите завтра, -- попросил Ангель. -- Дайте этому бедолаге еще один день. Жакмор покачал головой. -- Даже не знаю. Если вы против, то так и скажите. -- Я -- лицо подчиненное, -- сказал Ангель. -- А потом, мне кажется, что она права. Ведь она -- мать. Жакмор пожал плечами и вышел. Широкая лестница, выложенная кафелем, дрожала под его ногами. Он быстро пересек холл и оказался в весеннем саду. Оплодотворенную землю так и распирало; вызревшие волшебные семена разрывались то там, то сям тысячью огненных лепестков, которые выглядывали из зияющих прорех травяного бильярдного поля. IV 8 мая На следующий день была среда, Жакмор, подходя к деревне, решил обойти стороной главную улицу с ярмарочной площадью. У околицы он свернул на тропу и стал пробираться огородами, где росли дико-зеленые уртикарии и куделябзии, окрещенные крестьянами кровьпивцей. Развалившись на пристенках и подоконниках, вальяжно солнцевались кошки. Все было тихо и мертво. Несмотря на постоянно обгладывающую его тоску, психиатр смог расслабиться и даже почувствовать себя, клеточно выражаясь, функциональным. Он знал, что за домами с правой стороны течет полнокровный ручей, который чуть дальше сворачивает влево. Поэтому нисколько не удивился, увидев, что и тропинка под тем же самым углом повернула влево, -- психиатр внезапно подумал, что протяженность ферм представляет собой величину постоянную. В нескольких десятках метров от него группа людей выполняла, судя по всему, какую-то сложную работу. Расстояние между Жакмором и местом действия быстро сокращалось; раздался душераздирающий крик. Истошный вопль -- сочетание боли и легкого удивления -- с ведущей нотой гнева и слабым отзвуком смирения, которые никак не могли ускользнуть от чуткого слуха психоаналитика. Он ускорил шаг и пульс. На высоких воротах из неотесанного дуба крестьяне распинали коня. Жакмор подошел поближе. Шесть мужчин прижимали животное к деревянной двери. Двое приколачивали переднюю левую ногу. Огромный гвоздь с блестящей шляпкой прошел уже насквозь, по шерсти текла кровь. Так вот чей крик пронзил Жакмора. Крестьяне продолжали трудиться, не обращая внимания на психиатра, как если бы он находился далеко отсюда, на Антильских островах, например. Только конь посмотрел на него большими карими глазами, заплывшими от слез, и оскалился, пытаясь изобразить что-то вроде жалкой виноватой улыбки. -- За что вы его? -- тихо спросил Жакмор. Один из зевак равнодушно ответил: -- Так то ж жеребец-производитель. А он возьми и согреши! -- Ну и что в этом страшного? -- спросил Жакмор. Зевака плюнул на землю, но ничего не ответил. Тем временем приступили к прибиванию правой лошадиной ноги. Удар кувалды -- и гвоздь ушел под шкуру, побледневшую от страха; Жакмора передернуло. Как и несколько минут назад, жеребец издал резкий, пронзительный крик. Плотно прижимая копыто к двери, палачи надавили так сильно, что суставы не выдержали чудовищного напряжения, затрещали и вывернулись в обратную сторону. Вздернутые вверх бабки образовали острый угол, начинающийся с выразительной морды. Привлеченные экзекуцией мухи уже успели облепить кровоточащие дыры. Крестьяне, поддерживающие круп, разделились на две группы, по нижней конечности на каждую; теперь следовало прижать копыта к порогу двери. Остолбеневший Жакмор не упускал ни одной детали в производимой операции. Он почувствовал в горле набухающий колючий ком и с трудом его проглотил. Живот жеребца дрожал, грузный член, казалось, ужимался и прятался в складках кожи. Со стороны дороги донеслись еле различимые голоса. Жакмор даже не заметил, как к бригаде присоединились огромный мужик и подросток. Мужчина держал руки в карманах, волосатая грудь вываливалась из шерстяной майки, подпаленный кожаный фартук хлопал по коленям. Хилый подросток -- жалкий подмастерье -- тащил тяжелый железный котел с раскаленными углями, из которого торчала рукоятка покрасневшего крюка. -- А вот и кузнец, -- сказал кто-то. -- Вы все-таки поступаете жестоко по отношению к этой лошади, -- не удержался, хотя и вполголоса, Жакмор. -- Это не лошадь, -- сказал крестьянин. -- Это осеменитель. -- Но он ничего плохого не сделал. -- Его никто не заставлял, -- произнес кузнец. -- Не надо было грешить. -- Но ведь это входит в его обязанности, -- возразил Жакмор. Подмастерье поставил котел на землю и с помощью мехов раздул огонь. Кузнец пошуровал в углях, посчитав температуру достаточной, вытащил крюк и повернулся к жеребцу. Жакмор развернулся и побежал прочь. Он мчался, выставив локти вперед, зажимая кулаками уши, и кричал, пытаясь заглушить в себе отчаянные стенания лошади. Остановился он уже почти в самой деревне, на маленькой площади, от которой было совсем близко до церкви. Его руки опустились. Невозмутимо гладкий красный ручей, который он только что перешел по легкому деревянному мосту, даже не поморщился. Поодаль, к своей лодке, отфыркиваясь, плыл Слява; его зубы сжимали кусок блеклого расслаивающегося мяса. V Жакмор застыл в нерешительности и огляделся. Никто не обращал внимания на его самозабвенное бегство. Церковь стояла на своем месте -- белое яйцо с синим отверстием -- витражом для высасывания. Оттуда доносилось тихое пение. Жакмор обошел здание, неторопливо поднялся по ступеням и вошел внутрь. Стоя перед алтарем, кюре отбивал такт. Десятка два ребятишек пели гимн для первого причастия. Поэтические изыски заинтриговали психиатра, он подошел ближе и прислушался. Шип-шиповник -- нам цветок, Жир да шкварки -- сало наше, Счастье нам -- говна кусок, А Иисус -- намного краше. Травка -- это для скотины, Мяско -- это для папаши, Волосины -- для лысины, А Иисус -- намного краше. Иисус -- сверхурочка, Иисус -- прибавучка, Иисус -- роскошнючка... Тут психиатр догадался, что автором гимна был сам кюре, и перестал вслушиваться, посчитав, что получить экземпляр из первых рук не составит труда. Музыка немного успокоила его встревоженный рассудок. Не желая отвлекать кюре от репетиционных занятий, он тихонько сел на скамью. В церкви было прохладно, детские голоса резонировали в просторном помещении, эхо цеплялось за резьбу на стенах. Блуждая взглядом по церковным интерьерам, Жакмор заметил, что амвон с крышкой вернулся на свое место, а два мощных шарнира отныне позволяли всей конструкции безущербно откидываться назад. Он вдруг подумал, что со дня крещения засранцев не приходил сюда ни разу, что время бежит, а оно и вправду бежало, так как тень уже успела погасить синее пламя витража, затихали детские голоса; таково уж взаимовоздействие музыки и темноты, ибо их вкрадчивость елейно промывает и перевязывает душу. Из храма он вышел умиротворенным и сразу же решил зайти к кузнецу, чтобы не навлечь на себя гнев Клементины. Вечер наступал. Жакмор шел по направлению к деревенской площади, ведомый легким парящим запахом паленого рога. Он закрыл глаза, чтобы не сбиться с пути, и нюх привел его прямо к мрачной лавке, в глубине которой подмастерье раздувал мехами огонь в жаровне. Перед дверью стоял мерин в ожидании последней подковы. Его к тому же только что остригли, всего, за исключением нижней части копыт, и Жакмор с восхищением рассматривал красивые округлые бабки, покатую спину, мощную грудь и вздыбившуюся густую жесткую гриву. Из темноты появился кузнец. Жакмор узнал в нем мужчину, который час назад приходил пытать жеребца. -- Здравствуйте, -- сказал Жакмор. -- Здравствуйте, -- ответил кузнец. В правой руке он держал клещи с зажатым в них куском раскаленного металла. В левой -- тяжелый молот. -- Подними ногу, -- приказал он мерину. Тот подчинился и был вмиг подкован. Густой голубой дым от паленого копыта заклубился в воздухе. Жакмор кашлянул. Мерин опустил копыто и постучал им по земле. -- Ну как? -- спросил кузнец. -- Не жмет? Мерин покачал головой -- мол, в самую пору, -- положил ее на плечо кузнецу. Тот погладил ему ноздри. После чего животное с достоинством удалилось. На земле остались клочки волос, как на полу в парикмахерской. -- Эй! -- крикнул кузнец подмастерью. -- Подмети-ка здесь! -- Слушаюсь, -- ответил подмастерье. Кузнец развернулся, но Жакмор удержал его за руку. -- Скажите... -- Чего? -- спросил кузнец. -- Не могли бы вы зайти в дом на скале? Один из детей уже пошел. -- Вам срочно? -- Да. -- А сюда он прийти не может? -- Нет. -- Сейчас посмотрю, -- сказал кузнец и ушел в кузницу. Навстречу ему выскочил вооруженный старой метлой подмастерье, который принялся собирать шерсть в одну омерзительную кучу. В кузнице было темно, оранжевое огненное пятно слепило и перекидывало тень с предмета на предмет. Заглянув внутрь, Жакмор различил около огня наковальню и лежащую на железном верстаке расплывчатую, вроде бы человеческую фигуру, от которой свет дверного проема оторвал серый металлический отблеск. Появился кузнец с записной книжкой в руках. Увидев заглядывающего внутрь Жакмора, он нахмурился. -- Сюда не заходить, -- проворчал он. -- Здесь кузница, а не ризница. -- Прошу прощения, -- прошептал заинтригованный Жакмор. -- Я зайду завтра, -- сказал кузнец. -- Завтра утром в десять часов. Чтобы все было готово. У меня мало времени. -- Договорились, -- кивнул Жакмор. -- И спасибо вам. Мужчина вернулся в кузницу. Подмастерье закончил сбор шерсти и поджег кучу. Чуть не потеряв сознание от чудовищной вони, Жакмор поспешил ретироваться. На обратном пути он заметил лавку портнихи-галантерейщицы. В окне он увидел старую женщину, сидящую посреди освещенной комнаты. Она дошивала английской гладью бело-зеленое платье. Задумавшись, Жакмор остановился, затем снова пустился в путь. Не доходя до дома он вспомнил, что несколько дней тому назад Клементина надевала точно такое же платье. Полосатое бело-зеленое платье с воротником и манжетами английской глади. Но ведь Клементина никогда в деревне одежду не заказывала? Или заказывала? VI 9 марта Жакмор проснулся. Всю ночь он безуспешно пытался разговорить служанку. И, как всегда, все закончилось случкой, и опять в этой странной позе на четвереньках, единственной, на которую она соглашалась. Жакмора начинала утомлять эта изнурительная немота, эти абстрактные ответы на конкретные вопросы, и только запах женской похоти, остающийся на его пальцах, мог утешить незадачливого экспериментатора. В ее отсутствие он негодовал, выдумывал наивные аргументы; в ее присутствии не знал, что и делать, -- молчание было столь естественным, что нарушить его представлялось невозможным, а отупение -- столь безыскусным, что борьба с ним казалась делом совершенно безнадежным. Он вновь понюхал свою ладонь, представил себя завоебателем, членотвердеющим по мере продвижения, -- от таких мыслей плоть, прозябающая в тоскливой вялости, оживала. Так и не помыв руки, он закончил свой туалет и направился к Ангелю. Ему очень не хватало собеседника. Ангеля в комнате не было, что подтверждалось отсутствием реакции на три серии тройных постукиваний в дверь; идентичная процедура, предпринятая с целью проверки остальных помещений, позволила сделать вывод о выходе вон разыскиваемого лица. В саду звенела пила. Вот он где. Свернув на аллею, психиатр понюхал украдкой свои пальцы. Запах держался. Визг пилы приближался. У гаража он увидел Ангеля в синих хлопчатобумажных штанах, но без куртки; тот распиливал на козлах толстый брус. Жакмор подошел поближе. Коряво расщепленный конец бруса упал на землю с глухим звуком. Под козлами росла внушительная куча желтых опилок, свежих и смолистых. Ангель выпрямился и отложил пилу. Протянул руку психиатру. -- Видите, -- сказал он. -- Следую вашим советам. -- Лодка? -- спросил Жакмор. -- Лодка. -- А вы знаете, как ее делать? -- Великих подвигов от нее не потребуется, -- ответил Ангель. -- Лишь бы держалась на плаву. -- Тогда сбейте плот, -- посоветовал Жакмор. -- Простой квадрат. И делать его легче. -- Да, но это не так красиво, -- заметил Ангель. -- Ну, как акварель, -- сказал Жакмор. -- Ну, как акварель. Ангель снял пилу с козел и приподнял распиленный брус. -- А это для чего? -- спросил Жакмор. -- Пока еще не знаю, -- ответил Ангель. -- Пока я только зачищаю неровные концы. Хочется работать начисто. -- Вы усложняете себе задачу... -- Это неважно. Все равно делать нечего. -- Забавно, -- прошептал психиатр. -- Вы не можете работать, не упорядочив рабочий материал. -- Могу, но не хочу. -- И давно это у вас? Во взгляде Ангеля блеснула лукавинка. -- Это что же, форменный допрос? -- Да нет! -- возразил Жакмор и поднес руку к лицу, делая вид, что хочет высморкаться и прочистить ноздрю. -- Профессиональный навык? -- Нет, -- сказал Жакмор. -- Если я не буду интересоваться другими, кем же интересоваться вообще? -- Собой, -- сказал Ангель. -- Вы же знаете, что я пуст. -- А вы бы у самого себя спросили: почему?! Глядишь, этого, может быть, хватило бы, чтобы чуть-чуть наполниться. -- Это все пустое. -- По-прежнему некого психоанализировать? -- Некого... -- Попробуйте на животных. Теперь это в моде. -- А вы откуда знаете? -- Читал. -- Нельзя верить всему, что пишут, -- назидательно изрек психиатр. От большого пальца на правой руке исходил характерный запах. -- Может быть, все-таки попробуете? -- продолжал Ангель. -- Я хочу вам сказать... -- начал психиатр и внезапно замолчал. -- Что именно? -- Ничего, -- произнес Жакмор. -- Я не буду вам это говорить. Сам проверю. -- Предположение? -- Гипотеза. -- Ладно, в конце концов это ваше дело. Ангель повернулся к гаражу. Через открытую дверь можно было различить капот машины, а справа, у стены, -- штабеля связанных прогибающихся досок. -- Дерева у вас достаточно, -- заметил Жакмор. -- Так ведь и лодка будет не маленькой, -- отозвался Ангель. Он пошел за очередной доской. Жакмор посмотрел на небо. Ни единого облачка. -- Я вас оставляю, -- сказал он. -- Схожу в деревню. -- Желаю удачи! Вновь завизжала пила, визг затихал по мере того, как Жакмор удалялся от гаража. У решетки сада звук пропал вообще. Психиатр вышел на пыльную тропинку. Разговаривая с Ангелем, он вдруг подумал о жирном черном коте, сидевшим обычно на стене перед деревней. Единственный из немногих, кто его хоть как-то поддержал. Эта стена была, вне всякого сомнения, излюбленным местом кота. Жакмор ускорил шаг, чтобы в этом убедиться. На ходу он поднес палец к носу и глубоко втянул воздух. Запах материализовывался; сначала оформилась крепкая спина служанки, затем и он сам, прикованный к ее круглой заднице, которая вздымалась от мощных коловращений. Образы подстегивали психовращевателя. VII 24 марта Ветер ворошил солому без разбору; выдранную из подстилок, пролезающую под дверьми, порхающую над амбарными завалинками и скукожившуюся от старости в забытых на солнце мельничных жерновах. Ветер поднялся еще с утра. Он соскабливал с поверхности моря сахарную пену волн, облетал скалу, неистово звоня в колокольный вереск, кружил вокруг дома, выжимая свист из самых глухих закоулков, со скрипом срывая то там, то сям шаткие черепицы, раскатывал прошлогодние, филигранно забуревшие листья, чудом спасшиеся от торфяного засоса, выдувал из дорожных колдобин завесы серой пыли, сдирая шершавым языком сухую корку пожилых луж. За околицей зарождался вихрь. Шальные ветки и травы завлекались в круговорот -- зыбкий остроконечный конус. Какое-то время его капризную вершину водило из стороны в сторону, словно грифель карандаша, повторяющий все неровности бумаги, пока не бросило резким зигзагом к податливому пористому предмету, что чернел у подножия высокой серой стены. То был пустой, легкий фантик, неосязаемая и высохшая оболочка черного кота, лишенного своей кошачьей сути. Гонимый вихрем, тонкий, рвущийся на клочки, он закувыркался по дороге подобно газете, чьи помпезные развороты так нелепы на пустынном пляже. Сильно натянулись струны высоких стеблей -- призрак кота оторвался от земли, неуклюже завис в воздухе и повалился на бок. Очередной порыв ветра отбросил его к изгороди, потом отлепил и вновь пустил в пляс -- вальсирующим бескостным паяцем. Внезапно кошачий силуэт подкинуло над обочиной повернувшей дороги, понесло через пустошь, заметало среди остроигольной зелени нарождающихся колосьев, которые заряжали его электричеством при каждом соприкосновении, зашатало пьяной вороной с места на место, пустопорожнего той совершенной пустотой, что кукожит от старости солому в забытых на солнце мельничных жерновах. VIII 30 марта Жакмор выскочил на дорогу и вдохнул свежий воздух. Он чувствовал новые разнообразные запахи, которые будили недораспутанные воспоминания. Вот уже целую неделю, как он поглощал всю полноту ментальной сущности черного кота и не переставал удивляться; с большим трудом ему удавалось разбираться в этом сложном и безудержно чувственном мире. Было бы неверно утверждать, что психиатр унаследовал качественно новый образ жизни; его основные физические привычки и рефлексы были слишком хорошо закреплены, чтобы сильно измениться от редких, а следовательно, малоэффективных контактов с черным котом; ему становилось даже смешно от собственных попыток уверить -- и убедить -- самого себя в том, что он испытывает необходимость чесать за ухом ногой или вставать на четвереньки, сгибая локти, поджимая кулаки под подбородком. Но возникало немало желаний и ощущений, даже мыслей, глубину и притягательность которых он себе плохо представлял, например: он почувствовал, что в нескольких метрах от дороги растет куст валерианы. И тем не менее решительно отвернулся от него и пошел по скалистой тропе в обратном деревне направлении. Вперед его вела идея, и находил он ее весьма удачной. Он дошел до края обрыва, легко обнаружил едва заметную тропинку, выбитую падающими камнями, затем, не раздумывая, развернулся и начал спускаться, помогая себе руками. Он даже что-то испытывал, когда камни обваливались под его ногами, но, несмотря ни на что, движения отличались такой ловкостью и точностью, которые никогда ранее не проявлялись. Несколько мгновений спустя он уже стоял у подножия скалы. Между изрезанными рифами отступающее море обнажило узкую полосу намытых булыжников с глубокими воронками. Жакмор поспешно направился к одной из них. Подкрался, выбрал удобное место, закатал рукава и склонился. Скрюченные пальцы едва касались воды. Прошло несколько секунд. Маленькая желтая рыбка мелькнула в зеленом иле. Она почти не выделялась на растительном фоне заболоченной воронки, но Жакмор увидел, как трепыхались ее тонкие жабры, и его сердце радостно забилось. Он резко выбросил руку вперед, схватил живность и поднес ее к лицу. Запах вкусопомрачительный. Облизнувшись, он открыл рот и с хрустом откусил голову извивающейся рыбы. Изумительно. А сколько их еще там, в этой луже, -- пруд пруди! IX 16 апреля Ангель положил на верстак клепальник и наковальню, вытер рукавом