вет [пер. - С.Маршак]. Ты должен творить: мои стихи "твои и _рождены_ тобою"; внемли мне и "в строках этих переживешь лета и веки", населив подобиями своего образа воображаемый мир театра. Создания твои не угаснут, как угасают смертные существа, - ты навеки пребудешь в них и в моих пьесах, лишь только Подобие свое создай хоть для меня, Чтоб красота твоя жила в тебе иль близ тебя [пер. - Н.Гербель]. Я собрал все отрывки, которые как будто подтверждали мою догадку, и они произвели на меня глубокое впечатление, показав, насколько справедлива теория Сирила Грэхэма. Я увидел также, как легко отличить строки, в которых Шекспир говорит о самих сонетах, от тех, где он ведет речь о своих великих драматических произведениях. Никто из критиков до Сирила Грэхэма не обратил внимания на это обстоятельство. А ведь оно чрезвычайно важно. К сонетам Шекспир был более или менее равнодушен, не связывая с ними помыслов о славе. Для него они были творениями "мимолетной музы", как он называет их сам, предназначенными, по свидетельству Миерса, для весьма и весьма узкого круга друзей. Напротив, в художественной ценности своих пьес он отдавал себе ясный отчет и высказывал гордую веру в свой драматический гений. Когда он говорил Уилли Гьюзу: А у тебя не убывает день, Не увядает солнечное лето. И смертная тебя не скроет тень, - Ты будешь вечно жить в строках поэта. Среди живых ты будешь до тех пор, Доколе дышит грудь и видит взор [пер. - С.Маршак], - слова "Ты будешь вечно жить в строках поэта", несомненно, относятся к одной из его пьес, которую он тогда собирался послать своему другу, - точно так же, как последнее двустишие свидетельствует о его убеждении в том, что написанное им для театра будет жить всегда. В обращении к Музе (сонеты 100 и 101) звучит то же чувство: Где Муза? Что молчат ее уста О том, кто вдохновлял ее полет? Иль, песенкой дешевой занята. Она ничтожным славу создает? - вопрошает он и, укоряя владычицу Трагедии и Комедии за то, что она "отвергла Правду в блеске Красоты", говорит: Да, совершенству не нужна хвала, Но ты ни слов, ни красок не жалей" Чтоб в славе красота пережила Свой золотом покрытый мавзолей Нетронутым таким, как в наши дни, Прекрасный образ миру сохрани! Однако наиболее полно эта идея выражена, пожалуй, в 55-м сонете. Воображать, будто "могучим стихом" названы строки самого сонета, - значит совершенно неправильно понимать мысль Шекспира. Общий характер сонета создал у меня впечатление, что речь в нем идет о какой-то определенной пьесе и что пьеса эта - "Ромео и Джульетта": Надгробьям пышным, гордым изваяньям Не пережить могучий этот стих Он охранит красы твоей сиянье От язв и тлена, что разрушат их. И пусть падут столпы и рухнут стены В горниле битв от Марсова меча, Пребудет образ твой живой, нетленный В глазах людей и в пламенных речах Смерть победив и немоту забвенья, Пройдешь ты сквозь бессчетные года, Стяжаешь славу в дальних поколеньях И встретишь день последнего суда. Итак, пока не грянет труб небесных зов, В очах живи влюбленных, в звуке этих слов [пер. - С.Маршак]. Весьма примечательно также, что здесь, как и в других сонетах, Шекспир обещает Уилли Гьюзу бессмертие, открытое глазам людей, то есть бессмертие в зримой форме, в произведении, предназначенном для сцены. Две недели я без устали трудился над сонетами, почти не выходя из дому и отказываясь от всех приглашений. Каждый день приносил новое открытие, и вскоре Уилли Гьюз поселился в моей душе, точно призрак, и образ его завладел всеми моими мыслями. Временами мне даже чудилось, что я вижу его в полумраке моей комнаты, - так ярко нарисовал его Шекспир - с золотистыми волосами, нежного и стройного, словно цветок, с глубокими мечтательными глазами и лилейно-белыми руками. Даже имя его завораживало меня. Уилли Гьюз! Уилли Гьюз! Какая дивная музыка! О да! Кто, как не он, мог быть властелином и властительницей шекспировских страстей, повелителем его любви, которому он был предан, как верный вассал, изящным баловнем наслаждений, совершеннейшим на свете созданием, глашатаем весны в блистающих одеждах молодости, прелестным юношей, чей голос звучал сладко, точно струны лютни, а красота чудным покровом облекала душу Шекспира и была главным источником силы его драматического таланта? Какой же жестокой трагедией казалось теперь бегство и позорная измена актера - скрашенная и облагороженная его колдовским очарованием, - но тем не менее измена. И все же, если Шекспир простил его, не простить ли его и нам? Мне, во всяком случае, не хотелось заглядывать в тайну его грехопадения. Другое дело - его уход из шекспировского театра; это событие я исследовал со всей тщательностью. И в конце концов пришел к выводу, что Сирил Грэхэм ошибался, предполагая в соперничающем драматурге из 80-го сонета Чапмена. Речь, по всей видимости, шла о Марло. Ибо в тот период, когда писались сонеты, выражение "Его ли стих - могучий шум ветрил" не могло относиться к творчеству Чапмена, как бы ни было оно применимо к стилю его поздних пьес, написанных уже в годы правления короля Якова I. Нет, именно Марло был тем соперником на драматургическом поприще, которому Шекспир расточает такие похвалы, а ...дружественный дух - Его ночной советчик бестелесный [пер. - С.Маршак], - это Мефистофель из его "Доктора Фауста". Без сомнения, Марло пленила красота и изящество юного актера, и он переманил его из театра "Блэкфрайерс" к себе, чтобы дать ему роль Гейвстона в своем "Эдуарде II". То, что Шекспир имел законное право не отпустить Уилли Гьюза, ясно из 87-го сонета, где он говорит: Прощай! Ты для меня бесценное владенье, Но стала для тебя ясней твоя цена - И хартии твоей приносят письмена От власти временной моей освобожденье, По милости твоей владел лишь я тобой: Чем мог я заслужить такое наслажденье? Но права на тебя мне не дано судьбой: Бессилен договор, напрасно принужденье. Мои достоинства неверно оценя, Отдавши мне себя в минутном заблужденье, Свой драгоценный дар, по строгом обсужденье, Теперь ты хочешь взять обратно у меня... Во сне был я король. Стал нищим в пробужденье [пер. - Т.Щепкина-Куперник]. Но удерживать силой того, кого не смог удержать любовью, он не захотел. Уилли Гьюз поступил в труппу лорда Пемброка и стал играть - быть может, во дворе таверны "Красный Бык" - роль изнеженного фаворита короля Эдуарда. После смерти Марло он, по-видимому, вернулся к Шекспиру, который, что бы ни думали на этот счет его товарищи по театру, не замедлил простить своенравного и вероломного юношу. И, опять-таки, как точно описал Шекспир характер актера! Уилли Гьюз был одним из тех, Кто двигает других, но, как гранит, Неколебим и не подвержен страсти Он мог сыграть любовь, но был не способен испытать ее в жизни, мог изображать страсть, не зная ее. Есть лица, что души лукавой Несут печать в гримасах и морщинах [пер. - С.Маршак]. Однако Уилли Гьюз был не таков. "Но небо, - говорит Шекспир в сонете, полном безумного обожания, - ...иначе создать тебя сумело; И только прелести полны твои черты, Какие б ни были в душе твоей мечты, - В глазах всегда любовь и нежность без предела [пер. - С.Маршак]. В его "непостоянстве чувств" и "лукавой душе" легко узнать неискренность и вероломство, присущие артистическим натурам, как в его тщеславии - ту жажду немедленного признания, что свойственна всем актерам. И все же Уилли Гьюзу, которому в этом смысле посчастливилось больше, чем другим актерам, суждено было обрести бессмертие. Неотделимый от шекспировских пьес, его образ продолжал жить в них. Ты сохранишь и жизнь, и красоту, А от меня ничто не сохранится. На кладбище покой я обрету, А твой приют - открытая гробница Твой памятник - восторженный мой стих Кто не рожден, еще его услышит И мир повторит повесть дней твоих, Когда умрут все те, кто ныне дышит [пер. - С.Маршак]. Шекспир беспрестанно говорит и о власти, которой обладал Уилли Гьюз над зрителями - "очевидцами", как называл их поэт. Но, пожалуй, самое лучшее описание его изумительного владения актерским мастерством я нашел в "Жалобе влюбленной": Уловки хитрости соединились в нем С притворством редкого, тончайшего искусства. Он то бледнел, как воск, то вспыхивал огнем, То, не окончив слов, он вдруг лишался чувства И быстро до того менял свой вид притом, Что было бы нельзя не верить тем страданьям, Слезам, и бледности, и искренним рыданьям Искусством говорить владел он вдохновенно Лишь отомкнет уста - уж ждет его успех Смутить ли, убедить, пленить умел он всех Он находил слова чтоб превратить мгновенно Улыбку - в горечь, слез рыданья - в звонкий смех И смелой волею все чувства, думы, страсти, Поймав в ловушку слов, в своей держал он власти [Пер. - Т.Щепкина-Куперник]. Однажды мне показалось, что я в самом деле обнаружил упоминание об Уилли Гьюзе в книге елизаветинских времен. В удивительно ярком описании последних дней славного графа Эссекса его духовник, Томас Нелл, рассказывает, что вечером, накануне смерти, "граф призвал к себе Уильяма Гьюза, бывшего у него музыкантом, чтобы он сыграл на верджинеле и спел. "Сыграй, - сказал он, - мою песню, Уилл Гьюз, а я спою ее сам себе". Так он и сделал, пропев ее весьма весело, - не как лебедь, склонивший голову и заунывным криком оплакивающий близкий свой конец, но подобно чудному жаворонку, простерши руки и возведши очи к господу своему, - и с нею вознесся к хрустальному своду небес и неутомимым гласом своим достиг до самой вершины высочайших эмпиреев" Сомнений нет! Юноша, игравший на клавесине умирающему отцу Сиднеевой Стеллы, был не кто иной, как Уилл Гьюз, которому Шекспир посвятил свои сонеты и чей голос сам "был музыке подобен". Однако лорд Эссекс скончался в 1576 году, когда самому Шекспиру было всего двадцать лет. Нет, его музыкант не мог быть "господином У.Г." из сонетов. Но, возможно, юный друг Шекспира был сыном того Гьюза? Так или иначе, имя Гьюзов, как выяснилось, в ту пору встречалось, и это было уже нечто. Более того, оно, судя по всему, было тесно связано с музыкой и театром. Вспомним, что первой женщиной-актрисой в Англии была очаровательная Маргарет Гьюз, внушившая столь безумную страсть принцу Руперту. И разве не естественно предположить, что в годы, разделявшие музыканта графа Эссекса и ее, жил юноша-актер, игравший в шекспировских пьесах? Но доказательства, связующие звенья - где они? Увы, их я найти не мог. Мне казалось, что я все время стою на пороге открытия, которое окончательно подтвердит теорию, но что совершить его мне не суждено. От предположений о жизни Уилли Гьюза я вскоре перешел к размышлениям о его смерти, пытаясь представить, какой его постиг конец. Быть может, он попал в число тех английских актеров, что в 1604 году отправились за море, в Германию и играли перед великим герцогом Генрихом-Юлием Брауншвейгским, который и сам был драматургом немалого дарования, или при дворе загадочного курфюрста Бранденбургского, который столь боготворил красоту, что, говорят, заплатил проезжему греческому купцу за его прекрасного сына столько янтаря, сколько весил юноша, а потом устраивал в честь своего раба пышные карнавалы в тот страшный голодный год, когда истощенные люди падали замертво прямо на улицах и на протяжении семи месяцев не пролилось ни капли дождя. Известно, во всяком случае, что "Ромео и Джульетту" поставили в Дрездене в 1613 году вместе с "Гамлетом" и "Королем Лиром", и, конечно, именно Уилли Гьюзу в 1615 году кем-то из свиты английского посла была привезена посмертная маска Шекспира - печальное свидетельство кончины великого поэта, так нежно его любившего. В самом деле, было бы глубоко символично, если бы актер, чья красота являлась столь важным элементом шекспировского реализма и романтики, первым принес в Германию семена новой культуры и стал, таким образом, предвестником "Aufklarung", или Просвещения восемнадцатого века - прославленного движения, которое, хотя и было начато Лессингом и Гердером, а полного и блистательного расцвета достигло благодаря Гете, в немалой степени обязано своим развитием другому актеру, Фридриху Шредеру, пробудившему умы людей и показавшему посредством воображаемых театральных страстей и переживаний теснейшую, нерасторжимую связь жизни с литературой. Если так произошло в действительности, - а противоречащих этому свидетельств нет, - то совсем не исключено, что Уилли Гьюз находился среди тех английских комедиантов ("mimae quidam ex Britannia" [лицедеев из Британии (лат.)], как называет их старинная летопись), которые были убиты в Нюрнберге во время народного бунта и тайно погребены в маленьком винограднике за пределами города некими молодыми людьми, "каковые находили удовольствие в их лицедействе и из коих иные желали обучиться у них таинствам нового искусства". Разумеется, более подходящего места, чем маленький виноградник за городской стеной, нельзя было бы и найти для того, кому Шекспир сказал: "Искусство все - в тебе". Ибо не из Дионисовых ли страданий возникла Трагедия? И не из уст ли сицилийских виноградарей впервые зазвенел жизнерадостный смех комедии с ее беспечным весельем и искрометным острословием? А пурпур и багрянец пенной влаги, брызжущей на лица, руки, одежду, - не это ли впервые открыло людям глаза на колдовство и очарование масок, внушив стремление к самосокрытию, и не тогда ли ощущение смысла реального бытия проявилось в грубых начатках драматического искусства? Впрочем, где бы ни покоились его останки - на крошечном ли винограднике у готических ворот старинного немецкого города или на каком-нибудь безвестном лондонском кладбище, затерявшемся в грохоте и сумятице нашей огромной столицы, - последнее его пристанище не отмечено великолепным надгробьем. Истинной его усыпальницей, как и пророчил поэт, стали шекспировские стихи, а подлинным памятником ему - вечная жизнь театра. Он разделил судьбу тех, чья красота дала новый толчок творческой фантазии их эпохи. Лилейное тело вифинского раба истлело в зеленом иле нильских глубин, а прах юного афинянина развеян ветром по желтым холмам Керамика, не Антиной и поныне живет в скульптурах, а Хармид - в философских творениях. 3 По прошествии трех недель я решил обратиться к Эрскину с самым настойчивым призывом отдать дань памяти Сирила Грэхэма и сообщить миру о его блестящем толковании сонетов - единственном толковании, всецело объясняющем их загадку. У меня не сохранилось, к сожалению, копии этого письма, не удалось вернуть и оригинал, но помню, что подробнейшим обрезом проанализировал всю теорию и на многих страницах с пылом и страстью повторил все аргументы и доказательства, подсказанные моими исследованиями. Мне казалось тогда, что я не просто возвращаю Сирилу Грэхэму принадлежащее ему во праву место в истории литературы, но спасаю честь самого Шекспира от докучных отголосков банальной интриги. В письмо это я вложил весь жар души, всю мою убежденность. Однако не успел я его отослать, как мной овладело странное чувство. Словно, написав это письмо, я отдал ему всю свою веру в Уилли Гьюза, героя шекспировских сонетов, словно вместе с несколькими листками бумаги ушла частица меня самого, без которой я был совершенно равнодушен к некогда волновавшей меня идее. Но что же произошло? Ответить трудно. Быть может, дав полное выражение страсти, я исчерпал и самою страсть? Ведь духовные силы, как и силы физические, не беспредельны. Быть может, пытаясь убедить другого, каким-то образом жертвуешь собственной способностью верить? Быть может, наконец, я просто устал от всего этого, и, когда угас душевный порыв, в свои права вступил бесстрастный рассудок? Как бы там ни было - а найти объяснение случившемуся я не смог, - несомненно одно: Уилли Гьюз вдруг превратился для меня просто в миф, в бесплодную мечту, в мальчишескую фантазию юнца, который, подобно очень многим пылким натурам, больше стремился доказать свою правоту другим, нежели себе самому. Поскольку в своем письме я наговорил Эрскину много несправедливого и обидного, я решил немедленно с ним повидаться и принести извинения за свое поведение. На другое же утро я отправился на Бердкейдж-Уок, где нашел Эрскина в библиотеке. Он сидел, глядя на стоявший перед ним поддельный портрет Уилли Гьюза. - Дражайший Эрскин, - воскликнул я, - я приехал, чтобы перед тобой извиниться. - Извиниться? - повторил он. - Помилуй, за что? - За мое письмо, - ответил я. - Тебе вовсе незачем жалеть о своем письме, - сказал он. - Напротив, ты оказал мне величайшую услугу, какую только мог. Ты показал мне, что теория Сирила Грэхэма абсолютно разумна. - Уж не хочешь ли ты сказать, что веришь в Уилли Гьюза? - вскричал я. - Почему бы и нет? - отозвался он. - Ты вполне меня убедил. Неужели, по-твоему, я не в состоянии оценить силу доказательств? - Но ведь нет же никаких доказательств, - простонал я, падая в кресло. - Когда я писал тебе, мной владел какой-то глупейший энтузиазм. Я был тронут рассказом о смерти Сирила Грэхэма, очарован его романтической теорией, пленен прелестью и новизной всей этой идеи. Однако теперь я вижу, что его теория возникла из заблуждения. Единственное доказательство существования Уилли Гьюза - картина, на которую ты смотришь, и картина эта - подделка. Ты не должен поддаваться эмоциям. Что бы ни нашептывали об Уилли Гьюзе романтические чувства, разум совершенно этого не приемлет. - Я отказываюсь тебя понимать, - сказал Эрскин, с удивлением глядя на меня. - Не ты ли сам уверил меня своим письмом в том, что Уилли Гьюз - неопровержимая реальность? Что же заставило тебя переменить мнение? Или все, что ты говорил, только шутка? - Это трудно объяснить, - ответил я, - но сейчас я вижу ясно, что толкование Сирила Грэхэма лишено смысла. Сонеты действительно посвящены лорду Пемброку. И ради всевышнего, не трать попусту времени на безумные попытки отыскать в веках юного актера, которого никогда не было, и возложить на голову призрачной марионетки венок великих шекспировских сонетов. - Ты, видно, просто не понимаешь теории, - возразил он. - Ну, полно, милый Эрскин, - воскликнул я. - Не понимаю? Да мне уже кажется, что я сам ее сочинил. Из моего письма ты наверняка понял, что я не только тщательно ее изучил, но и предложил множество всякого рода доказательств. Так вот, единственный изъян теории в том, что она исходит из уверенности в существовании человека, реальность которого и есть главный предмет спора. Если допустить, что в труппе Шекспира и вправду был юноша-актер по имени Уилли Гьюз, то совсем не трудно сделать его героем сонетов. Но поскольку мы знаем, что актер с таким именем в театре "Глобус" никогда не играл, продолжать поиски бессмысленно. - Но этого-то мы как раз и не знаем, - не уступал Эрскин. - Действительно, такого актера нет в списке труппы, но, как заметил Сирил, это скорее свидетельствует в пользу существования Уилли Гьюза, а не наоборот, если помнить о его предательском бегстве к другому антрепренеру и драматургу. Мы проспорили несколько часов, но никакие мои аргументы не могли заставить Эрскина отказаться от веры в толкование Сирила Грэхэма. Он заявил, что намерен посвятить всю жизнь доказательству теории и полон решимости воздать должное памяти Сирила Грэхэма. Я увещевал его, смеялся над ним, умолял - но все было напрасно. Наконец мы расстались - не то чтобы поссорившись, но с явным отчуждением. Он думал, что я поверхностен, я - что он безрассуден. Когда я пришел к нему в следующий раз, слуга сказал мне, что он уехал в Германию. Прошло два года. И вот однажды, когда я приехал в свой клуб, привратник вручил мне письмо с иностранным штемпелем. Оно было от Эрскина и отправлено из гостиницы "Англетер" в Каннах. Прочитав его, я содрогнулся от ужаса, хотя до конца и не поверил, что у Эрскина хватит безрассудства привести в исполнение свое намерение, - ибо, испробовав все средства доказать теорию об Уилли Гьюзе и потерпев неудачу, он, помня о том, что Сирил Грэхэм отдал за нее жизнь, решил принести и свою жизнь в жертву той же идее. Письмо заканчивалось словами: "Я по-прежнему верю в Уилли Гьюза, и к тому времени, когда ты получишь это письмо, меня уже не будет на свете: я лишу себя жизни собственной рукой во имя Уилли Гьюза - во имя него и во имя Сирила Грэхэма, которого довел до смерти своим бездумным скептицизмом и слепым неверием. Однажды истина открылась и тебе, но ты отверг ее. Ныне она возвращается к тебе, омытая кровью двух людей. Не отворачивайся же от нее!" То было страшное мгновение. Я испытывал мучительную боль и все же не мог в это поверить. Умереть за веру - самое худшее, что можно сделать со своей жизнью, но отдать ее за литературную теорию! Нет, это просто немыслимо. Я взглянул на дату. Письмо было отправлено неделю назад. По несчастливой случайности я не заходил в клуб несколько дней, - получи я письмо раньше, я, возможно, успел бы спасти Эрскина. Но, может быть, еще не поздно? Я бросился домой, поспешно уложил вещи и в тот же вечер выехал почтовым поездом с Чаринг-Кросс. Путешествие показалось мне нестерпимо долгим. Я думал, что оно никогда не кончится. Прямо с вокзала я поспешил в "Англетер". Там мне сказали, что Эрскина похоронили двумя днями раньше на английском кладбище. В произошедшей трагедии было что-то чудовищно нелепое. Не помня себя, я нес невесть что, и люди, в вестибюле гостиницы, стали с любопытством поглядывать в мою сторону. Неожиданно среди них появилась одетая в глубокий траур леди Эрскин. Заметив меня, она подошла и, пробормотав что-то о своем несчастном сыне, разрыдалась. Я проводил ее в номер. Там ее дожидался какой-то пожилой джентльмен. Это был местный английский врач. Мы много говорили об Эрскине, однако я ни словом не обмолвился о мотивах его самоубийства. Было очевидно, что он ничего не сказал матери о причине, толкнувшей его на столь роковой, столь безумный поступок. Наконец леди Эрскин поднялась и сказала: - Джордж оставил кое-что для вас. Вещь, которой он очень дорожил. Сейчас я ее принесу. Как только она вышла, я обернулся к доктору и сказал: - Какой ужасный удар для леди Эрскин! Поистине удивительно, как стойко она его переносит. - О, она уже несколько месяцев знала, что это произойдет. - Знала, что это произойдет?! - вскричал я. - Но почему же она его не остановила? Почему не послала следить за ним? Ведь он, должно быть, просто сошел с ума! Доктор посмотрел на меня изумленным взглядом. - Я вас не понимаю, - пробормотал он. - Но если мать знает, что сын ее хочет покончить с собой... - Покончить с собой? - воскликнул он. - Но бедняга Эрскин вовсе не покончил с собой. Он умер от чахотки. Он и приехал сюда, чтобы умереть. Я понял, что он обречен, как только его увидел. От одного легкого почти ничего не осталось, другое было очень серьезно поражено. За три дня до смерти он спросил меня, есть ли какая-нибудь надежда. Я не стал скрывать правды и сказал, что ему осталось жить считанные дни. Он написал несколько писем и совершенно смирился со своей участью, сохранив ясность ума до последнего мгновения. В этот момент вошла леди Эрскин с роковым портретом Уилли Гьюза в руках. - Умирая, Джордж просил передать вам это, - промолвила она. Когда я брал портрет, на руку мне упала ее слеза. Теперь картина висит у меня в библиотеке, вызывая восторги моих знающих толк в искусстве друзей. Они пришли к выводу, что это не Клуэ, а Уври. У меня никогда не являлось желания рассказать им подлинную историю портрета. Но временами, глядя на него, я думаю, что в теории об Уилли Гьюзе и сонетах Шекспира определенно что-то есть.