дупреждал, что мы все приедем голодными, но здесь продолжают работать по распорядку мирного времени. Вот все, что мне удалось добыть. И он указал на большой серебряный поднос, где лежал на салфетках десяток ломтиков поджаренного хлеба с сардинами, стружками сыра и застекленевшими кусочками языка. Такой поднос тут всегда подавали в кают-компанию в десять часов вечера. - Придите ко мне, как отыщете свою каюту. Седрик нашел ее. Она была в идеальном порядке: три полотенца, все разных размеров, фотография какого-то усача, самым примерным образом надевающего спасательный жилет. Седрик оставил в каюте чемоданчик и вернулся к командиру. - Через полтора часа наши люди начнут грузиться. Ума не приложу, какого черта торчат тут эти хайлендцы. Выясните и очистите от них судно. - Слушаюсь, полковник. Он нырнул обратно в темноту и разыскал офицера, ответственного за погрузку. При свете карманного фонарика они просмотрели приказ на посадку. Сомнений быть не могло: хайлендцы забрались не на свой корабль. Этот назывался "Герцогиня Камберлендская", а им следовало быть на "Герцогине Кларенса". - Но "Кларенса" тут нет, - сказал ответственный за посадку офицер. - Очень возможно, их кто-то направил сюда. - Кто именно? - Не я, старина, - ответил офицер. Поднявшись на борт, Седрик пустился на розыски командира хайлендцев и в конце концов нашел его в каюте спящим в полной боевой форме. - Вот мой приказ, - сказал полковник хайлендцев, доставая из бокового кармана пачку машинописных страниц, изрядно излохмаченных и замусоленных от постоянного перелистывания. - "Герцогиня Камберлендская". Погрузиться в двадцать три ноль-ноль со всем имуществом по форме 1097. Все совершенно ясно. - Да, но через час наши люди поднимутся на борт. - Ничем не могу вам помочь. Таков мой приказ. Полковник не был склонен вдаваться в объяснения с младшим офицером. Седрик сходил за своим командиром. Вдвоем полковники внесли в дело полную ясность и решили освободить кормовую транспортную палубу. Седрику поручили разбудить дежурного офицера хайлендцев. Он нашел дежурного сержанта. Они пошли вдвоем на корму. По потолку тянулись ряды тусклых огоньков - электрические лампочки, совсем недавно замазанные синей краской и еще не оттертые начисто солдатами. На палубе лежали груды вещевых мешков и боевой техники: ящики с пулеметами Брена, боеприпасы и огромные гробовидные короба с противотанковыми ружьями. - А не сложить ли их в кладовую стрелкового оружия? - спросил Седрик. - Ну, разве что хотите, чтобы их сперли. Между штабелями военного имущества, прикорнув под одеялами, лежало с полбатальона солдат. В эту первую ночь лишь очень немногие навесили койки. Койки валялись среди прочего снаряжения, усугубляя беспорядок. - Нам ни за что не поднять их сегодня. - Попытаемся, - сказал Седрик. Очень медленно инертную людскую массу удалось раскачать. Заунывно ругаясь, солдаты начали собирать личное снаряжение. Рабочие команды принялись перетаскивать имущество. Им приходилось подниматься по трапам на верхнюю палубу, проходить в темноте на нос и через носовые люки опускаться вниз. Немного погодя голос наверху у трапа спросил: - Лин тут? - Так точно. - Мне приказано разместить роту на этой палубе. - Вам придется подождать. - Рота уже поднимается на борт. - Ради бога, задержите людей. - А разве это не палуба "Д"? - Так точно. - Ну так нам сюда и надо. Какого черта толкутся тут эти люди? Седрик поднялся наверх, к входу с трапа на налубу. Тяжело нагруженные солдаты его полка сплошным потоком всходили по трапу. - Назад, - приказал Седрик. - Это еще что за черт? - спросил голос из темноты. - Это Лин. Заверните своих людей на причал. Вам еще нельзя грузиться. - Как же так? Половина наших людей с обеда ничего не ела, можете вы это понять? - Они и тут не найдут ничего до завтрака. - Вот так хреновина! Офицер по железнодорожным перевозкам на Юстонском вокзале сказал, что свяжется по телеграфу с портом, и по прибытии нам будет обеспечена горячая пища. Где полковник? Солдаты на трапе повернулись кругом и начали медленно спускаться. Когда последний, сойдя на причал, растворился во тьме, на борт поднялся командир. - Ну и заварили вы кашу, - сказал он. На палубе было полно солдат чужого полка, перетаскивающих военное имущество. - Эй, кто там курит? - крикнул сверху корабельный офицер. - Погасить сигарету! На набережной одна за другой начали вспыхивать спички. - Эй, вы там, погасить сигареты! - Целый день ехали в этом... поезде, ...его в душу, и не дадут пожрать, ...их в душу. Про... на причале, ...его в душу, и теперь этот хмырь и сигареты не даст выкурить, ...его в душу. Вы... над нами, мне это... ...их в душу. Мимо Седрика прошла смутная фигура, приборматывая в отчаянии: - Именные списки в трех экземплярах. Именные списки в трех экземплярах. Какого черта нам загодя не сказали, что именные списки нужны в трех экземплярах? Подошла другая смутная фигура, в которой Седрик узнал офицера, ответственного за погрузку. - Послушайте, перед посадкой люди должны снять с себя все снаряжение и оружие и уложить в водонепроницаемые мешки. - О! - сказал Седрик. - Они этого не сделали. - О! - Это же нарушение всех правил хранения! - О! Подбежал вестовой. - Мистер Лин, вас вызывает командир части. Седрик отправился к нему. - Слушайте, Лин, почему эти проклятые шотландцы до сих пор не убрались с нашей транспортной палубы? Я приказал очистить палубу два часа назад. Я полагал, вы следите за этим. - Прошу прощения, полковник. Они уже поднялись. - Смею надеяться, черт побери. А еще вот что. Половина наших людей весь день ничего не ела. Пройдите к судовому эконому и выцарапайте для них что-нибудь. Узнайте также на мостике, когда выходим в море. Когда полк будет на борту, проследите за тем, чтобы каждый знал, где что размещено. Чтобы ничего не потерять. Уже на этой неделе мы, возможно, будем в деле. Говорят, эти хайлендцы потеряли по пути сюда кучу снаряжения. Не хватало только, чтобы они возместили недостачу за наш счет. - Слушаюсь, сэр. Когда он вышел на палубу, уже знакомая ему призрачная фигура снова промелькнула мимо, - приговаривая отчаянным голосом, в котором слышался отзвук иного, отнюдь не лучшего мира: - Именные списки в трех экземплярах. Именные списки в трех экземплярах. В семь часов утра полковник сказал: - Бога ради, смените кто-нибудь Лина. Он не работает, а в потолок плюет. Седрик пришел в свою каюту; он невозможно устал. Все события и впечатления последних двух суток растворились в одном-единственном желании - спать. Он снял с себя пояс и ботинки и бухнулся на койку. Через четверть минуты он провалился в небытие. Через пять минут его разбудил официант, поставивший у койки поднос с чаем, яблоком и тонким ломтиком черного хлеба с маслом. Так всегда начинался день на судне, шло ли оно к полуночному солнцу или к Вест-Индским островам. Час спустя другой официант прошел мимо, ударяя маленьким молоточком в мелодичный гонг. Это была вторая фаза дня на судне. Приятно позванивая, официант прошел через каюты первого класса, деликатно лавируя между большими чемоданами и вещевыми мешками. Небритые, угрюмые, не спавшие всю ночь офицеры смотрели на него набычившись. Девять месяцев назад судно плавало в Средиземном море, и сотня образованных старых дев радовалась его музыке. Официанту было все равно. После завтрака полковник собрал офицеров в курительном салоне. - Мы должны полностью выгрузиться с судна, - сказал он. - Посадку следует провести в соответствии с требованиями устава. К тому же мы все равно не выйдем в море до вечера. Я только что от капитана, он сказал, что еще не загрузился топливом. Далее, мы перегружены, и он настаивает на том, чтобы оставить на берегу двести человек. Далее, сегодня утром на судно погружается полевой госпиталь, надо найти ему место. Надо также пристроить полицейскую часть полевой службы безопасности, службу полевых войск, военно-торговую службу ВМС, ВВС и сухопутных войск, двух офицеров казначейской службы, четырех священников, военно-ветеринарного врача, фотокорреспондента, морскую высадочную команду, Нескольких зенитчиков морской пехоты, подразделение обеспечения связи взаимодействия с авиацией поддержки - уж не знаю, что это такое, - и отряд саперов. Всякая связь с берегом прекращается. Дежурная рота выставит часовых у почты и телефонных будок на набережной. Это все, господа. Все сказали: - Лин сделал из погрузки черт знает что. V Когда Бентли в первом приступе патриотического ража бросил издавать книги и пошел служить в министерство информации, он договорился со своим старшим партнером, что его комната останется за ним и он, когда сможет, будет заходить и проверять, как соблюдаются его интересы. Мистер Рэмпоул, старший партнер, согласился один вести текущие издательские дела. Фирма "Рэмпоул и Бентли" была невелика и чрезмерными барышами компаньонов не баловала. Своим существованием она была обязана главным образом тому, что у обоих были другие, более солидные источники дохода. Бентли выбрал издательское поприще потому, что сызмала питал слабость к книгам. На его взгляд, это была Стоящая Вещь, чем их больше, тем лучше. Более близкое знакомство с авторами не умножило его любви к ним; он считал, что все они жадные, эгоистичные, завистливые и неблагодарные, но не расставался с надеждой, что в один прекрасный день кто-нибудь из этих малосимпатичных людей окажется гением, истинным мессией. А еще ему нравились книги сами по себе; нравилось созерцать в витрине издательства десяток ярких обложек, подаваемых как новость сезона; нравилось чувство соавторства, которое они в нем будили. Со старым Рэмпоулом все было иначе. Бентли часто спрашивал себя, почему его старший партнер вообще взялся издавать книги и почему, разочаровавшись, не бросил этого занятия. Рэмпоул считал предосудительным плодить книги. "Не пойдет, - говорил он всякий раз, как Бентли открывал нового автора. - Никто не читает первых романов молодого писателя". Раз или два в год Рэмпоул сам открывал нового автора, причем всегда давал небезосновательный прогноз его неминуемого провала. "Влип в жуткую историю, - говаривал он. - Встретил в клубе старого имярек. Схватил меня за грудки. Старик служил в Малайе и только что вышел на пенсию. Написал мемуары. Придется издать. Выхода нет. Одно утешенье, что второй книги он никогда не напишет". Это было его важное преимущество перед Бентли, и он любил им похваляться. В отличие от юных друзей Бентли его авторы никогда не требовали добавки. Замысел "Башни из слоновой кости" глубоко претил старому Рэмпоулу. "Отродясь не слыхал, чтобы литературный журнал имел успех", - говаривал он. Однако старый Рэмпоул помимо воли питал некоторое уважение к Эмброузу, ибо тот был одним из немногих авторов, бесспорно полезных для кармана. Другие авторы неизбежно вызывали споры, и Бентли приходилось пускаться в хитроумные объяснения относительно авансов, накладных расходов и наличного капитала, чтобы выдать за успех явный провал. А книги Эмброуза расходились пятнадцатитысячными тиражами. Рэмпоул не любил его, но признавал за ним известную бойкость пера. Его поразило, что Эмброуз оказался настолько слеп к собственным интересам, чтобы затеять подобное издание. - У него что, есть деньги? - спросил Эмброуз у Бентли в разговоре с глазу на глаз. - Если и есть, то очень немного. - О чем же он тогда думает? Что ему надо? Эмброузу он сказал: - Литературный журнал? В такое неподходящее время? - Время как раз самое подходящее, - ответил Эмброуз. - Неужели вы не понимаете? - Нет, не понимаю. Издержки высоки и лезут все выше. Бумаги не достать. Да и кто станет читать ваш журнал? Ведь это же не женский журнал. И не мужской, насколько я понимаю. И не тематический. Кто станет давать в нем объявления? - А я и не думал об объявлениях. Я думал о том, чтобы сделать его чем-то вроде прежней "Желтой книги". - Ну так ведь она и прогорела, в конце концов! - ликующе сказал Рэмпоул и дал согласие. В конечном счете он всегда давал согласие, что бы ни затевал Бентли. В этом состоял секрет их долголетнего партнерства. Он заявил свой протест и снимает с себя всякую ответственность. Это все Бентли наколбасил. Ему часто случалось противиться проектам Бентли по привычке, из общего соображения, что печатание каких бы то ни было книг нежелательно. В случае же "Башни из слоновой кости" он стоял на твердой почве, и он это знал. Ему доставит глубочайшее удовлетворение поймать своего партнера на таком ничем не оправданном безрассудстве. Вот как случилось, что комната Бентли, самая живописная в красивом старинном здании, служившем им конторой, стала редакцией журнала Эмброуза. Особой редакторской работы пока, на данной стадии, не требовалось. - Я предвижу одно нарекание, - сказал Бентли, изучая гранки. - Весь номер составлен вами и только вами. - Никто не догадается, - сказал Эмброуз. - Если хотите, выставим несколько псевдонимов. Эмброуз всегда был специалистом по составлению манифестов. Он написал один в школе, двенадцать в университете, а однажды, в конце двадцатых годов, вместе со своими друзьями Хэтом и Мэлпрэктисом даже выпустил пригласительный билет в виде манифеста. И одной из многочисленных причин, почему он чурался коммунизма, было то, что его, коммунизма, манифест был раз и навсегда написан другим. Окруженный, как ему казалось, со всех сторон врагами, Эмброуз время от времени услаждал себя тем, что открыто бросал им вызов. Первый номер "Башни из слоновой кости" до известной степени шел вразрез с провозглашаемой в нем безмятежностью и отрешенностью, ибо Эмброуз поборол все ветряные мельницы без исключения. В статье "Юные менестрели, или Башня из слоновой кости versus {Versus (латин.) - против.} манхаттанского небоскреба" раз и навсегда определялась позиция Эмброуза в великой контроверзе на тему Парснип - Пимпернелл. В эссе "Отшельник, или хормейстер" Эмброуз пространно развивал тему, начатую им в "Кафе-Ройял". "Культура должна быть келейной, но не монастырской". Он ни за что ни про что раздавал сокрушительные удары тем, кто полагал, что литература имеет какую-либо общественную ценность. Дж. Б. Пристли удостоился на этих страницах личного оскорбления. Затем шла "Башня из бакелита" - бешеная атака на Дэвида Леннокса и всю школу модных художников-декораторов. Затем статья "Майоры и мандарины", где определялась точная мера презрения и отвращения, причитающаяся военным, причем к сонму военных Эмброуз поименно причислил всех государственных деятелей энергичного и воинственного склада. - Все это очень спорно, - печально сказал Бентли. - Когда вы впервые поделились со мной своим замыслом, я так понял, что вы задумали чисто художественный журнал. - Мы должны показать людям, на каких позициях мы стоим, - ответил Эмброуз - Искусство будет. К слову сказать, есть же у нас "Памятник спартанцу". - Да, - сказал Бентли. - Это есть. - На пятьдесят страниц. И все чистое искусство. Он сказал это веселым тоном продавца, словно говорил: "И все чистый шелк". Сказал словно в шутку, но в глубине души он верил - и знал, что Бентли поймет его как надо, - что говорит сущую правду. Это действительно было чистое искусство. Он написал эту вещицу два года назад, когда вернулся из Мюнхена, расставшись с Гансом. Это был рассказ о Гансе. Теперь, по прошествии двух лет, он не мог читать его без слез. Опубликовать его значило символически сложить с себя эмоциональное бремя, которое он нес слишком долго. "В памятнике спартанцу" Ганс описывался таким, каким Эмброуз любил его, - во всех его настроениях. Ганс незрелый, провинциальный парнишка из мелких буржуа, барахтающийся и блуждающий в потемках своей тевтонской юности, проваливающий экзамены, усталый от жизни, помышляющий о самоубийстве в хвойном лесу, некритичный к непосредственному начальству, непримиренный с существующим миропорядком; Ганс ласковый, сентиментальный, грубо чувственный, греховный; прежде всего, Ганс греховный, снедаемый запретами первобытной чащи; Ганс доверчивый, бесхитростно и великодушно приемлющий всю галиматью нацистских вождей; Ганс, полный почтения к нелепым инструкторам, разглагольствующим в молодежных лагерях, возмущенный несправедливостью, которую терпит от человека человек, еврейскими заговорами, политикой окружения его страны кольцом враждебных государств, блокадой и разоружением; Ганс, любящий своих товарищей, ищущий в темном племенном инстинкте искупление греха личной любви; Ганс, поющий со своими камрадами по "Гитлерюгенду", валящий с ними деревья, прокладывающий дороги, все еще любящий своего старого друга, озадаченный тем, что старая любовь никак не втискивается в схему новой; Ганс взрослеющий, облекшийся в доспехи зловещего рыцарства, погрузившийся в тот дурманящий полумрак, где демагоги и наемники партии предстают в блеске вагнеровских героев; Ганс, верный старому другу, подобный сыну дровосека в сказке, который видит лес, населенный великанами из иного мира, и, протерев глаза, возвращается вечером в родную хижину, к родному очагу. Вагнерианцы блистали в изложении Эмброуза так, как они блистали в глазах Ганса. Он сурово изгонял со своих страниц малейшие намеки на сатиру. Боевитые, сумасбродные, тупоголовые партийцы - все были герои и философы. Все это Эмброуз запечатлял исключительно тонко и точно в ту пору, когда сердце его пожирал огонь трагического финала. Камрады Ганса по СС дознаются, что его друг - еврей; он возмущал их и раньше, потому что их грубый ум говорил им, что он олицетворяет собой индивидуальное, личное начало в мире, где право на жизнь дано лишь толпе и охотящейся стае. И вот толпа и охотящаяся стая наваливаются на дружбу Ганса. С милосердием, о котором сами и не подозревают, они избавляют Ганса от осознания конечного смысла его открытия. Для него лично это открытие означало бы трагический перелом всей его запоздалой юности - открытие, что его собственное, личное убеждение вступило в конфликт с фальшивыми убеждениями, вдолбленными в него жуликами и надувалами, которых он взял в руководители. Но нет, охотящаяся стая и толпа не дают Гансу времени придумать для себя свое собственное суровое наказание; по крайней мере, от этого он избавлен скорой и свирепой расправой; это досталось в удел Эмброузу, вернувшемуся поездом в Англию. Такова была эта история, которую популярный писатель растянул бы на сто пятьдесят тысяч слов. Эмброуз ничего не упустил; все было тут, все тонко и точно уложилось на пятидесяти страницах. - Честное слово, Джефри, я считаю это крупным произведением искусства. - Да, Эмброуз, я это знаю. Я тоже так считаю. Мне бы только хотелось выбросить спорный материал. - Не спорный, Джефри. Мы рассчитываем не на спор, а на одобрение. Мы предъявляем наши верительные грамоты и laissezpasser {Laissez-passer (франц.) - пропуск.}. - Рэмпоулу это не понравится, - сказал Бентли. - А мы не покажем это Рэмпоулу, - сказал Эмброуз. - Я напал на одно хорошенькое дельце, полковник. - Будьте любезны говорить мне "сэр" у меня в отделе. - А может, вам больше понравится "шеф"? - Вы будете говорить мне "сэр" или скинете форму. - Чудно, - сказал Безил. - Мне куда больше нравится "шеф". Вот ведь и Сюзи зовет меня так. Ну ладно, сэр, могу я рассказать вам о своем открытии? Когда Безил кончил, полковник Плам сказал: - Возможно, в этом что-то есть. Разумеется, мы не можем ничего предпринять. Этот Силк известный писатель, работает в министерстве информации. - Это очень опасный тип. Я хорошо его знаю. До войны он жил в Мюнхене - не вылезал из Коричневого дома. - Очень может быть, но мы не в Испании и не можем арестовывать людей за то, что они говорят за столиком в кафе. Я не сомневаюсь, что в конечном счете мы к этому придем, но на нынешней стадии борьбы за свободу это просто невозможно. - А как насчет его журнала? - Журнал - другая статья. Однако "Рэмпоул и Бентли" вполне респектабельная фирма. Я не могу просить ордер на обыск без достаточных оснований. У нас довольно широкие полномочия, но мы должны пользоваться ими с крайней осторожностью. Будем следить за журналом и, если он окажется опасным, закроем его. Ну, а тем часом займитесь делом. Вот анонимный донос на адмирала в отставке, проживающего в Южном Кенсингтоне. Ерунда, наверное. Узнайте в полиции, что им о нем известно. - А мы не обследуем ночные клубы? Я уверен, что они кишат вражескими агентами. - Я обследую, вы - нет, - сказала Сюзи. Тихий день в министерстве информации. Корреспонденты нейтральных государств, кто поэнергичнее, почти все повыехали из Англии, полагая, что источники стран оси дают больше возможностей для охотников за сенсациями. Министерство могло без помех продолжать свою работу. В тот день в кинозале министерства показывали фильм об охоте на выдр, призванный глубоко впечатлить нейтральные страны пасторальными красотами английской жизни. Все сотрудники отдела религии были заядлыми любителями кино. Безил никого не застал на месте. На столе Эмброуза лежали два экземпляра гранок нового журнала. Безил сунул в карман один. Тут же лежал чей-то паспорт. Безил взял его в руки и с интересом стал разглядывать: ирландский ему еще не приходилось видеть. Он был выдан некоему отцу Фланагану, члену общества Иисуса, профессору Дублинского университета. С фотокарточки на Безила глядело лицо трупа неопределенного возраста. На досуге от своих просветительских трудов отец Фланаган пописывал статейки для ирландской газеты. На каникулах он возымел желание прокатиться на линию Мажино и после многочисленных разочарований попал в отдел религии министерства информации, заведующий которым, сам католик, обещал похлопотать о визе. Безил прихватил и паспорт - лишний не помешает. Затем легким шагом вышел из комнаты. Он взял гранки домой и читал их до обеда, отмечая абзац тут, абзац там для своего донесения. Стиль всех статей был однороден, но имена авторов многоразличны. Тут Эмброуз явно отводил душу: "Гекльбери Пасквилл", "Почечуй-Трава", "Том Абрахам Уиперли-Кости". Только "Памятник спартанцу" был подписан его именем. Поздно вечером Безил нашел Эмброуза там, где и рассчитывал его найти, - в "Кафе-Ройял". - Читал ваш журнал, - сказал он. - Так это вы! Я-то думал, гранки украл один из этих гнусных иезуитов, они у нас в отделе постоянно. Как галки, то влетают, то вылетают, Бентли очень встревожился. Он не хочет, чтобы Рэмпоул увидел журнал до выхода в свет. - С чего бы иезуиты стали показывать его Рэмпоулу? - С них станет. Ну как? - Что ж, - сказал Безил. - На мой взгляд, вы бы могли нажать еще чуток. Вы ведь знаете, что вам надо: вам надо чуток ошарашить публику. Только так можно дать ход новому журналу. Ну и, конечно, нынче не ошарашишь публику сексом - нет, я не это хочу сказать. Но, положим, напечатать небольшое стихотвореньице во хвалу Гиммлеру - что-нибудь эдакое, а? - Меня эта идея что-то не вдохновляет. Да и, насколько мне известно, никто еще не написал такого стихотворения. - Ну, такую-то штуку я, пожалуй, мог бы вам раскопать. - Нет, - сказал Эмброуз. - А что вы думаете о "Памятнике спартанцу"? - Первая часть просто блеск. Ну, а конец, я полагаю, это они вам навязали. - Кто они? - Ну, министерство информации. - Оно не имеет к журналу никакого отношения. - Правда? Ну, вам, конечно, лучше знать. Я могу лишь говорить о том, как это читается. Вот первостатейное произведение искусства, думал я, а потом вдруг раз - пошло все хуже и хуже, и вот уж передо мной чистая пропаганда. Слов нет, очень неплохая пропаганда, дай бог вашему министерству хотя бы половину своей продукции выпускать на таком уровне, но все же пропаганда. Рассказ со зверствами, американские газетчики выдают такого чтива - лопатой огребай. Тут вы малость перехватили, Эмброуз. Разумеется, сейчас война, всем нам приходится приносить жертвы. Не думайте, что после этого я перестал вас уважать. Но с художественной точки зрения, Эмброуз, это скандально. - Неужели? - ужаснулся Эмброуз. - У вас действительно сложилось такое впечатление? - Шибает в глаз, старичок. Но, уж конечно, это поднимет ваши акции там, в отделе. - Безил, - торжественно сказал Эмброуз. - Если б я знал, что рассказ читается в таком ключе, я бы выбросил всю эту штуку в корзину. - О нет, зачем же. Первые сорок пять страниц великолепны. Почему бы вам не поставить на этом точку: Ганс, все еще полный иллюзий, двигает маршем в Польшу? - Пожалуй... - А еще можно ввести Гиммлера, в самом конце, неким апофеозом нацизма. - Нет. - Ну ладно, Гиммлера не обязательно. Просто оставьте Ганса в первом упоении победой. - Я подумаю... Вы серьезно полагаете, что интеллигентным читателям может прийти в голову, будто я писал пропагандистскую вещь? - Им не может прийти в голову ничего другого, старичок, как же иначе? Неделю спустя, зайдя в фирму "Рэмпоул и Бентли" и испросив себе экземпляр - так просто все было, - Безил получил на руки сигнальный номер нового журнала. С жадным любопытством открыл он последнюю страницу: "Памятник спартанцу" кончался именно так, как он предлагал. Он с наслаждением перечел рассказ: любой, не посвященный в личную драму Эмброуза, ясно и недвусмысленно увидел бы в рассказе одно - победную песнь "Гитлерюгенду", под которой мог бы подписаться сам доктор Лей. Безил прихватил журнал с собой в военное министерство. Прежде чем войти к полковнику Пламу, он отметил красным мелком "Памятник спартанцу" и те абзацы в предшествующих рассказу статьях, в которых с особенным тщанием высмеивались армия и военный кабинет, а художнику предписывалось не противиться насилию. Затем выложил журнал на стол полковнику Пламу. - Мне помнится, сэр, вы обещали сделать меня капитаном морской пехоты, если я поймаю фашиста. - Это было фигуральное выражение. - И как же его следует понимать? - Что вам надо что-то сделать, чтобы оправдать ваше присутствие в моем кабинете. Что там у вас? - Документик. Прямо из гнезда "пятой колонны". - Ну, оставьте это у меня. Я просмотрю, как только выберу время. Не в обычае полковника Плама было проявлять энтузиазм при подчиненных, однако, как только Безил вышел, он с пристальным вниманием принялся читать отмеченные абзацы. Вскоре он призвал Безила к себе. - Пожалуй, вы действительно что-то раскопали, - сказал он. - Я забираю это с собой в Скотленд-Ярд. Кто все эти люди - Пасквилл, Почечуй и Абрахам-Уиперли-Кости? - Вам не кажется, что это псевдонимы? - Чепуха. Когда человек берет вымышленное имя, он подписывается Смит или Браун. - Быть по-вашему, сэр. Мне очень интересно увидеть их на скамье подсудимых. - Скамьи подсудимых не будет. Мы возьмем эту шайку по особому ордеру. - Я пойду с вами в Скотленд-Ярд? - Нет. - За это я не познакомлю его с Абрахам-Уиперли-Кости, - сказал Безил, когда полковник Плам ушел. - Неужели мы правда поймали субчиков из "пятой колонны"? - спросила Сюзи. - Не знаю, кто это "мы". Я поймал. - Их расстреляют? - Ну, не всех. - Какой позор, - сказала Сюзи. - Остается только надеяться, что все они слегка того. За удовольствием, с каким он расставлял ловушку, Безил не предусмотрел последствий своего шага. Два часа спустя, когда полковник Плам вернулся в отдел, события полностью вышли из-под контроля Безила. - Они там, в Скотленд-Ярде, пляшут от радости, - сказал полковник Плам. - Превозносят нас до небес. Все уже тщательно подготовлено. Нам выписан особый ордер на арест авторов, издателей и типографов, но, по-моему, типографов-то не стоит особенно ворошить. Завтра утром Силк будет арестован в министерстве информации. Одновременно будет окружена и занята фирма "Рэмпоул и Бентли", изъят весь тираж журнала и вся корреспонденция. Все сотрудники фирмы будут задержаны и назначено расследование. Что нам сейчас нужно - это описание Почечуя, Гекльбери и Абрахам-Уиперли-Кости. Этим вы и займетесь. А мне пора к министру внутренних дел. Многое в этой речи не понравилось Безилу с самого начала, и еще больше - когда он пораскинул мозгами что и как. Во-первых, выходило так, что вся честь и слава доставались полковнику Пламу, а ведь это он сам, Безил, - так ему казалось, - должен бы пойти к министру внутренних дел; он сам должен бы планировать в Скотленд-Ярде завтрашнюю облаву; его самого должны бы превозносить до небес, как выразился полковник Плам. Нет, не для того он замышлял измену старому другу. Полковник Плам явно зарвался. Во-вторых, сознание того, что он стал на сторону закона, было Безилу в новинку и ничуть не приятно. В прошлом полицейские облавы всегда означали для него бегство через крышу или полуподвал, и ему делалось просто стыдно, когда о полицейской облаве говорили запросто и чуть ли не с теплотой. В-третьих, не сильно веселила его мысль о том, что скажет Эмброуз. Если даже он будет лишен права открытого суда, то ведь все-таки должно же быть какое-то расследование, и ему представится возможность дать объяснения. Его, Безила, долю участия в редактировании "Памятника спартанцу" лучше бы прихоронить, как забавный анекдот, который можно рассказать в подходящей компании в подходящее время, но уж никак не делать предметом официального полузаконного разбирательства. И наконец, в-четвертых, в силу давних приятельских отношений Безил питал понятную симпатию к Эмброузу. При прочих равных условиях он желал ему скорее добра, чем зла. Такие вот соображения, и именно в такой последовательности, соответственно степени важности, занимали ум Безила. Квартира Эмброуза находилась по соседству с министерством информации, на верхнем этаже большого, каких много в Блумсбери, особняка, мраморные лестницы которого были заменены деревянными. Эмброуз поднимался по ним в помещения, служившие раньше спальнями прислуге. Это был чердак, он так и назывался чердаком и в качестве такового удовлетворял аскетическим позывам, обуявшим Эмброуза в год великого кризиса. Однако во всем прочем квартира не давала повода говорить о лишениях: Эмброуз не был обделен свойственным его расе вкусом к комфорту и на зависть хорошим вещам. Дорогие европейские издания трудов по архитектуре, глубокие кресла, скульптурное изделие в виде страусового яйца работы Бранкуши, граммофон с громадным раструбом и собрание пластинок - благодаря этим и бесчисленному множеству других приметных мелочей комната, в которой он жил, была особенно дорога его сердцу. Правда, в ванной у него была только газовая колонка, которая в лучшем случае давала скудную струйку тепловатой воды, а в худшем бурно извергала облака ядовитых паров, но ведь аппарат подобного рода - вообще пробирное клеймо интеллектуалов высшего разбора во всем мире. Зато спальня Эмброуза с лихвой искупала опасности и неудобства ванной. Прислуживала ему в этой квартире добродушная старушка кокни, время от времени поддразнивавшая его, что он не женится. В эту-то квартиру и пришел Безил в тот день поздно ночью. Он отложил свой приход по чисто художественным соображениям. Пусть полковник Плам лишил его бурных радостей Скотленд-Ярда и министерства внутренних дел, но уж тут-то его ждет театр по всей форме. Безилу пришлось долго стучать и звонить, прежде чем его услышали. Эмброуз вышел к дверям в халате. - О господи, - сказал он, - вы, должно быть, пьяны. Никто из друзей Безила, имевших постоянное место жительства в Лондоне, не был застрахован от его случайных ночных визитов. - Впустите меня. Нельзя терять ни минуты. - Безил говорил шепотом. - Полиция может нагрянуть любую минуту. Еще слегка оглушенный сном, Эмброуз впустил его. Есть люди, которым в слове "полиция" не мерещится ужасов. Эмброуз не принадлежал к их числу. Всю жизнь он был изгоем, и в его памяти еще свежо было воспоминание о тех днях, что он прожил в Мюнхене, когда друзья исчезали ночью, не оставив адреса. - Вот вам это, это и это, - сказал Безил, подавая Эмброузу воротник, какой носят священники, черное священническое одеяние с двойным рядом агатовых пуговиц и ирландский паспорт. - Вы отец Фланагап, возвращаетесь в Дублинский университет. В Ирландии вы будете в безопасности. - Но ведь сейчас, наверно, нет ни одного поезда. - Есть один, восьмичасовой. Нельзя, чтобы вас здесь застали. Лучше посидеть в зале ожидания на Юстонском вокзале, пока не подадут состав. У вас есть требник? - Откуда! - Тогда читайте ипподромные ведомости. Мне помнится, у вас был темный костюм? Знаменательно как для великолепно-повелительной манеры Безила, так и для врожденного комплекса виновности Эмброуза было то, что, лишь перерядившись священником, Эмброуз спросил: - Но что я такого сделал? За что меня хотят взять? - За ваш журнал. Его закрывают и вылавливают всех, кто с ним связан. Эмброуз не стал вдаваться в подробности. Он смирился с фактом, как попрошайка смиряется с неизменным "пройдите". Это было нечто неотъемлемое от его положения - прирожденное право художника. - Как вы узнали? - В военном министерстве. - Что же теперь будет со всем этим? - беспомощно спросил Эмброуз. - С квартирой, с мебелью, с книгами, с миссис Карвер? - Слушайте, что я вам скажу. Если вы не возражаете, я перееду к вам и сохраню все до той поры, когда вам можно будет вернуться - Это правда, Безил? - сказал растроганный Эмброуз. - Вы так добры С некоторых пор Безил чувствовал себя несправедливо ущемленным в своих подкатываниях к Сюзи, ведь он жил у матери. Возможность такого выхода еще не приходила ему в голову. Это было наитие свыше, мгновенный и примерный акт справедливости, какие так не часто выпадают нам в жизни. Добродетель вознаграждалась сверх всяких его ожиданий, если и не сверх заслуг. - Колонка, пожалуй, будет доставлять вам неприятности, - сказал Эмброуз, оправдываясь. - До Юстонгкого вокзала было рукой подать. На сборы ушло четверть часа. - Но помилуйте, Безил, должен же я взять с собой хоть какую-то одежду. - Вы ирландский священник. Что, вы думаете, скажут таможенники, когда откроют полный чемодан галстуков от Шарве и крепдешиновых пижам? Эмброузу было дозволено взять с собой лишь маленький чемоданчик. - Я вам все сохраню, - сказал Безил, производя смотр поистине восточному изобилию дорогого нижнего белья, которым были набиты многочисленные комоды и стенные шкафы. - Сами понимаете, вам придется идти до вокзала пешком. - О господи, почему? - За такси могут следить. Вы не в том положении, чтобы рисковать. Чемоданчик казался маленьким, когда Безил выбрал его среди чересчур щеголеватых вместилищ в кладовке Эмброуза, решив, что для священника он будет как раз впору; он казался огромным, когда они тащились с ним в северный район города по темным улицам Блумсбери. Наконец они достигли классических колонн вокзала. Не шибко веселый и в лучшие-то времена, способный оледенить сердце и самого прыткого отпускника, теперь, в военное время, перед холодным весенним рассветом вокзал казался входом в могилу. - Тут я вас покидаю, - сказал Безил. - Схоронитесь гденибудь, пока не подадут состав. Если кто заговорит с вами - читайте молитву и перебирайте четки. - У меня нет четок. - Тогда размышляйте. Уйдите в себя. Только не открывайте рта, не то вам кранты. - Я напишу вам из Ирландии. - Лучше не надо, - жизнерадостно ответил Безил. Он повернулся и тотчас растаял во мраке. Эмброуз вошел в здание вокзала. Несколько солдат спали на скамьях, в окружении вещевых мешков и снаряжения. Эмброуз нашел угол, еще темнее окружающей тьмы. Здесь, на упаковочном ящике, в котором, судя по запаху, перевозилась рыба, он дожидался рассвета в надвинутой на глаза черной шляпе и черном пальто, туго запахнутом на коленях, - мрачная фигура с широко раскрытыми черными глазами, устремленными в черноту. На панель из рыбного груза под ним медленно сочилась вода, образуя лужицу, как от слез. Рэмпоул был не холостяк, как полагали многие его одноклубники, а вдовец с долгим стажем. Он жил в небольшом, но солидном доме в Хэмпстеде и держал в услужении старую деву - дочь. В то роковое утро дочь вышла проводить его до калитки, ровно в восемь сорок пять, как было у нее за обычай уже бессчетное множество лет. Рэмпоул остановился на мощенной каменными плитами дорожке и обратил внимание дочери на почки, которые лопались, куда ни глянь, в его маленьком садике. Смотри на них хорошенько, старина, листьев тебе не видать. - Я вернусь в шесть, - сказал он. Какая самонадеянность, Рэмпоул, кто может сказать, что принесет день? Этого не скажет ни твоя дочь, - не растроганная разлукой, она вернулась в столовую и съела еще кусочек тоста, - ни ты сам, поспешающий к станции метро "Хэмпстед". Он предъявил служащему у эскалатора сезонный билет. - Послезавтра мне надо возобновить его, - любезно сказал он и завязал узелок на кончике большого белого платка, чтобы не забыть. Без нужды тебе этот узелок, старина, тебе уже никогда больше не ездить на метро со станции "Хэмпстед". Он раскрыл утреннюю газету, как он делал пять дней в неделю бессчетное множество лет. Он обратился сперва к Смертям, потом к отделу писем, потом, с неохотой, к новостям дня. В последний раз, старина, в последний раз. Полицейский налет на министерство информации, как и множество других аналогичных мероприятий, ничего не дал. Первонаперво людям в штатском с величайшим трудом удалось прорваться через проходную. - Мистер Силк вас ждет? - Надеемся, нет. - Тогда я не могу вас пропустить. Когда наконец их личности были установлены и им разрешили пройти, произошел смутительный эпизод в отделе религии, где они застали одного только протестантского священника, какового, не разобравшись вгорячах, и поспешили взять в наручники. Им объяснили, что Эмброуз по неизвестной причине на службу не явился. Двух полицейских оставили его дожидаться. Они весь день сидели на месте, разливая мрак по всему отделу. А люди в штатском проследовали в комнату Бентли, где их встретили с величайшим чистосердечием и обаянием. Мистер Бентли отвечал на все вопросы так, как и подобает добропорядочному гражданину. Да, он знал Эмброуза Силка и как коллегу по министерству и в последнее время как одного из авторов издательства. Нет, последние дни он почти не притрагивался к издательским делам - был слишком занят всем этим (объясняющий жест, охвативший подтекающий кран, бюсты работы Ноллекенса и испещренный завитушками лист бумаги у телефона). Дела издательства вел исключительно мистер Рэмпоул. Да, кажется, он что-то слышал о каком-то журнале, который начал издавать Силк. "Башня из слоновой кости"? Он так называется? Вполне возможно. Нет, у него нет экземпляра. Разве он уже вышел? У него было такое впечатление, что журнал еще не готов. Авторы? Гелькбери Пасквилл? Почечуй-Трава? Том Абрахам-Уиперли-Кости? Эти имена он где-то слышал. Вполне возможно, встречался раньше с этими людьми в литературных кругах. У него осталось впечатление, что Абрахам-Уиперли-Кости несколько ниже среднего роста, полный, лысый, - да, да, он совершенно уверен, голова голая, как коленка, - заикается и подволакивает ногу при ходьбе. Гекльбери Пасквилл очень высокий молодой человек, и опознать его очень легко: