жойбоем. Дело в том, что в этих краях особой популярностью пользовался некий духовный наставник, своего рода оракул, которому отведена была ежедневная рубрика на страницах одной из местных газет. Когда-то, во времена семейного благочестия, рубрика эта называлась "Почта тетушки Лидии"; теперь она была озаглавлена "Мудрость Гуру Брамина" и украшена фотографией бородатого, почти голого мудреца. К этому экзотическому источнику мудрости и прибегали те, кого мучили сомнения или постигало горе. Может создаться впечатление, что в этой оконечности Нового Света бесцеремонность обращения и откровенность высказываний не оставляют места для сомнений, а бодрость духа не дает впасть в отчаяние. Увы, это не так: проблемы этикета, детской психики, эстетики и секса вопрошающе поднимают свои змеиные головы и в этом раю, а потому Гуру Брамин предлагал своим читателям слово утешения и ответ на мучившие их вопросы. К нему-то и обратилась Эме, когда впервые обнаружила, сколь недвусмысленно улыбаются ей покойники. Сомнения ее касались не столько намерений мистера Джойбоя, сколько ее собственных. Ответ, который она получила, не удовлетворил ее полностью. "Нет, Э.Т., не думаю, чтобы Вы были влюблены - пока еще нет. Признание достоинства мужчины и преклонение перед его деловыми качествами могут создать основу для развития дружеских отношений, но это еще не Любовь. Судя по Вашему письму, чувства, которые Вы испытываете в его присутствии, не дают нам основания полагать, что между вами существует физическое влечение - пока еще нет. Однако не забывайте, что ко многим любовь приходит поздно. Известны случаи, когда на- стоящая любовь приходила только после нескольких лет брака и после рождения Малыша. Почаще встречайтесь с Вашим другом. Любовь может прийти". Это произошло до того, как встреча с Деннисом Барлоу повергла ее в еще большее смятение. Прошло полтора месяца с того дня, как они встретились на Озерном острове, и вот сегодня утром по дороге на работу она опустила в почтовый ящик еще одно письмо, на сочинение которого потратила полночи. Это было самое длинное письмо, какое ей приходилось когда-либо писать. "Дорогой Гуру Брамин! Вы, может быть, помните, я у Вас просила совета в мае. На этот раз высылаю Вам надписанный конверт с маркой, и Вы ответьте мне лично, потому что мне не хотелось бы, чтобы то, о чем я буду писать, упоминалось в печати. Пожалуйста, ответьте мне сразу или как только сможете, потому что я очень расстроена и должна скорее что-нибудь предпринять. На случай, если Вы забыли, я Вам хочу напомнить, что я работаю вместе с одним человеком, который возглавляет наш отдел, и вообще во всех отношениях это самый замечательный человек, какого только можно себе представить. Для меня это большая честь, что я работаю вместе с таким специалистом, который к тому же очень развитой и культурный человек, прирожденный руководитель, а также истинный художник и образец хорошего воспитания. Разными мелкими знаками внимания он дал понять, что отдает мне предпочтение перед другими девушками, и, хотя он еще не сказал этого, потому что он не из тех, кто легко смотрит на вещи, я уверена, что он любит меня самым достойным образом. Однако я при нем не испытываю таких чувств, про которые наши девушки рассказывают, что они их испытывают со своими знакомыми мужчинами, и какие можно увидеть в кино. Но я, мне кажется, испытываю такие чувства к другому, но он совсем не такой замечательный человек. Во-первых, он англичанин и потому во многих отношениях никак не Настоящий Американец. Дело не только в том, что у него акцент или как он ест, а в том, что он относится цинично ко многим вещам, которые должны быть Священными. Он даже, наверное, не имеет никакой религии. Правда, я сама тоже не имею, потому что в колледже у меня были передовые взгляды и воспитание в смысле ре- лигии у меня очень неудачное и в остальных смыслах тоже, но зато у меня есть этика. (Поскольку письмо это личное, я могу также сказать Вам, что мать у меня была сильно пьющая алкоголичка, и, наверно, это заставляет меня быть более чувствительной и застенчивой, чем другие девушки.) У него также нет понятия о Гражданском и Общественном Долге. Он поэт, и в Англии у него вышла книжка, которую очень положительно критиковали их критики. Я сама видела эту книжку и некоторые из этих рецензий, поэтому я знаю, что это правда, но свою здешнюю работу он очень окутывает тайной. Иногда он упоминает, как будто он работает в кино, а иногда, как будто он ничего не делает и только пишет стихи. Я видела его дом. Он живет один, потому что его друг (мужского пола), с которым он жил вместе, завершил путь полтора месяца назад. Я не думаю, чтоб он встречался с какой- нибудь другой девушкой или был женат. Денег у него не очень много. С виду он очень представительный мужчина, как Неамериканец, конечно, и вообще с ним очень весело, когда он не бывает непочтительный. Взять, к примеру. Творения Искусства в Мемориальном парке компании "Шелестящий дол", он часто о них говорит непочтительно, а это ведь, по-моему, самая вершина всего, что есть прекрасного в Американском Образе Жизни. Так вот, могу ли я при этом надеяться на истинное счастье? К тому же он совсем некультурный. Вначале я думала, что он должен быть, потому что ведь он поэт и был в Европе и встречался там с Искусством, но многим из наших великих писателей он как будто не придает значения. Иногда он бывает очень нежный и любящий, но потом вдруг ведет себя неэтично. Так что мне очень нужен Ваш совет. Надеюсь, это длинное письмо не показалось Вам слишком большим. С сердечным приветом Эме Танатогенос Он написал для меня много стихотворений, некоторые из них бесподобные и вполне этичные, но другие не в такой степени". Мысль о том, что почта уже унесла это письмо, отягчала совесть Эме, и она рада была, что утро прошло без каких-либо других знаков внимания со стороны мистера Джойбоя, кроме обычной приветственной улыбки с покойницкой тележки. Она старательно расписывала клиентов, и Деннис Барлоу был тоже сильно занят у себя в "Угодьях лучшего мира". У них работали обе печи, так как им предстояло разделаться с шестью собаками, одной кошкой и одним диким козлом. Никто из хозяев при этом не присутствовал. Деннис и мистер Шульц могли действовать энергично. На кошку и собак у них ушло двадцать минут. Деннис выгре- бал не остывшую еще золу и складывал ее для охлаждения в ведра с этикетками. На козла ушел почти час. Деннис поглядывал время от времени в смотровое окошечко и в конце концов сокрушил рогатый череп кочергой. Потом он выключил газ, распахнул дверь топки и стал готовить контейнеры. Только одного из владельцев удалось склонить к покупке урны. - Я ухожу,- сказал мистер Шульц.- А вы, будьте добры, подождите, пока остынет зола, чтоб можно было их упаковать. Всех, кроме кошки, будем развозить по домам. Кошку в колумбарий. - Хорошо, мистер Шульц. А как быть с карточкой для козла? Не можем же мы написать, что он виляет хвостом на небесах. Козлы хвостами не виляют. - Когда оправляются, виляют. - Да, и все же для поминальной карточки это как-то не подходит. Козлы не мурлычут, как кошки. Не поют славу, как птички. - Вероятно, они просто вспоминают. Деннис написал: "Ваш Билли вспоминает вас сегодня на небесах". Он поворошил серую дымящуюся кучку золы на дне каждого ведерка. Потом вернулся в контору и снова принялся разыскивать в "Оксфордской антологии английской поэзии" стихотворение для Эме. Книг у него было немного, он уже начал испытывать недостаток в материале. Сперва он попытался сам писать для нее, но она отдавала предпочтение более ранним мастерам. К тому же собственная муза не давала ему покоя. Он забросил поэму, которую писал еще во времена Фрэнка Хинзли, казавшиеся такими далекими. Не этого требовала сейчас его муза. Она пыталась внушить ему весьма важную, отнюдь не простую и не лаконичную мысль. Это было как-то связано с "Шелестящим долом" и лишь косвенно касалось Эме. Рано или поздно он должен будет ублаготворить музу. Она стояла на первом месте. Что до Эме, то она пусть кормится из корыта антологий. Однажды он был на волосок от разоблачения: она сказала вдруг, что "Сравню ли с летним днем твои черты" напоминает ей какие-то школьные стихи; в другой раз - на волосок от позора, когда она сочла "На ложе твоем" неприличным. "Пурпурный лепесток уснул и белый" попало в самую точку, но он знал не много стихов, которые были бы столь же возвышенны, роскошны и сладострастны. Английские поэты оказались ненадежными гадами в лабиринте калифорнийского флирта - почти все они были слишком меланхоличны, стишком жеманны или слишком требовательны; они бранились, они заклинали, они превозносили. А Деннису нужно было что-то рекламно зазывное: он должен был развернуть перед Эме неотразимую картину не столько се собственных достоинств и даже не столько его собственных, сколько того безмерного блаженства, какое он ей предлагает. Фильмы умели делать это, популярные певцы тоже, а вот английские поэты, как выяснилось,- нет. Промучавшись полчаса, он бросил поиски. Первых двух собак уже можно было упаковывать. Он поворошил козла, еще тлевшего кое-где под серо-белым налетом пепла. Сегодня Эме обойдется без стихов. Вместо этого он поведет ее в планетарий. Бальзамировщики ели за обедом то же самое, что и прочие служащие похоронной фирмы, но сидели отдельно, за главным столом, где, согласно не очень давней, но свято соблюдаемой традиции, они ежедневно бросали кости и проигравший платил за всех. Мистер Джойбой бросил кости, проиграл и бодро заплатил по счету. В конечном итоге за месяц все они проигрывали примерно одинаковую сумму. Зато игра эта позволяла им продемонстрировать, что они люди, для которых какие-нибудь десять или двадцать долларов в неделю не так уж много значат. В дверях столовой мистер Джойбой замешкался, посасывая таблетку, способствующую пищеварению. Девушки выходили поодиночке и парами, закуривая у дверей; Эме единственная из них не курила. Мистер Джойбой увлек ее в мемориальный парк. Здесь они остановились под аллегорической группой, изображающей "загадку бытия". - Мисс Танатогенос,- сказал мистер Джойбой.- Я хотел сообщить вам, что я очень высоко ценю вас как работника. - Благодарю вас, мистер Джойбой. - Я упомянул об этом вчера в разговоре со Сновидцем. - О, благодарю вас, мистер Джойбой. - Мисс Танатогенос, с некоторых пор Сновидец строит планы на будущее. Это человек, безгранично устремленный в будущее. Он считает, что пришло время, когда женщины смогут занять подобающее место в "Шелестящем доле". Работая на низших должностях, они проявили себя достойными более высоких постов. Более того, он считает, что многих чувствительных и тонких людей от выполнения долга по отношению к своим Незабвенным удерживает чувство, которое я бы назвал не чем иным, как щепетильностью, хотя доктор Кенуорти видит тут естественное нежелание подвергать своих Незабвенных чему-либо, что пусть даже в малейшей степени отзывалось бы нескромностью. Короче говоря, мисс Танатогенос, Сновидец намерен подготовить женщину- бальзамировщицу, и его выбор, его в высшей степени разумный выбор, пал на вас. - Ах, мистер Джойбой... - Можете не говорить. Я понимаю ваши чувства... Могу ли я передать ему, что вы согласны? - Ах, мистер Джойбой... - А теперь, если мне будет позволено внести в наш разговор некоторый личный элемент, что вы думаете о том, чтобы как-то отпраздновать это событие? И не сделаете ли вы мне честь, согласившись отужинать со мной сегодня вечером? - Ах, мистер Джойбой, даже не знаю, что сказать. У меня на сегодня было что-то вроде свидания. - Но ведь оно было назначено до того, как вы услышали новость. Теперь, мне кажется, все предстает в несколько ином свете. К тому же, мисс Танатогенос, в мои намерения не входило ужинать с вами наедине. Я приглашаю вас к себе домой. Мисс Танатогенос, мне кажется, я заслужил величайшую честь и удовольствие представить первую женщину-бальзамировщицу "Шелестящего дола" моей мамуле. Этот день был полон треволнений. После обеда Эме никак не могла сосредоточиться на своей работе. К счастью, на ее долю выпало на сей раз не так уж много важных заданий. Она помогла девушке из соседней кабинки приклеить накладные волосы к какому-то необычайно скольз- кому черепу; она наспех прошлась кистью по коже ребенка, возвращая ей телесный цвет; однако мысли ее уже витали в бальзамировочной, а слух ловил шипение и свист кранов, шаги служителей, выносивших почечные лоханки, накрытые крышкой, негромкие голоса, требующие нить для шва или перевязку для сосудов. Эме никогда не бывала за клеенчатой занавеской, отделявшей бальзамировочные от косметических; скоро она получит доступ в любое из этих помещений. В четыре старшая косметичка сказала ей, что можно кончать. Эме, как всегда, аккуратно уложила краски и флаконы, промыла кисти и пошла в гардеробную переодеваться. Она должна была встретиться с Деннисом на берегу озера. Он заставил себя ждать, а когда явился, воспринял новость о том, что она приглашена на ужин, с раздражающим спокойствием. - С тем самым Джойбоем? - сказал он.- Что ж, это должно быть забавно. Однако новость о предстоящем повышении настолько переполняла ее, что она не удержалась и рассказала ему все. - Ого...- сказал он.- Вот это уже кое-что. Сколько же это даст? - Не знаю. Я этим не интересовалась. - Ты будешь теперь зарабатывать прилично. Как ты думаешь, сто долларов в неделю они дадут? - Вряд ли кому-нибудь, кроме самого мистера Джойбоя, столько платят. - Ну, полсотни-то дадут. Полсотни тоже неплохо. Тогда мы уже могли бы пожениться. Эме остановилась как вкопанная, изумленно на него глядя. - Как ты сказал? - Мы могли бы пожениться, сама подумай. Ведь меньше полсотни они тебе не положат, верно? - А с чего ты взял, скажи на милость, что я за тебя выйду? - Как же, детка, меня ведь только деньги и останавливали. Теперь, когда ты можешь содержать меня, нам ничто больше не мешает. - Любой американский мужчина стал бы презирать себя, если б жил на деньги жены. - Это правда, по я, видишь ли, европеец. В наших более древних цивилизациях не осталось всех этих предрассудков. Я не говорю, конечно, что полсотни - это много, но я согласен первое время потерпеть. - По-моему, это просто низко с твоей стороны. - Не будь дурой. Нет, смотри, ты что, и вправду разозлилась? Эме и вправду разозлилась. Она сразу повернулась и ушла, а в тот же вечер, еще до того, как отправиться на ужин, второпях нацарапала записку Гуру Брамину. "Пожалуйста, не трудитесь отвечать на мое утреннее письмо. Я теперь сама знаю, что мне делать". Письмецо это она отправила в редакцию срочной почтой. Уверенной рукой Эме исполнила весь ритуал, предписываемый американской девушке, которая готовится к свиданию с возлюбленным: протерла подмышки препаратом, который должен закупорить потовые железы, прополоскала рот препаратом, освежающим дыхание, а, делая прическу, капнула на волосы пахучей жидкостью под названием "Яд джунглей". "Из глубин малярийных болот,- гласила реклама,- оттуда, где колдовские заклинания барабанов взывают к человеческим жертвам, точно каннибал, вышедший на охоту, неумолимо подкрадывается к вам "Яд джунглей", последнее высококачественное творение "Жанеты". Полностью экипированная таким образом для домашней вечеринки, Эме с легким сердцем ждала, когда у входной двери раздастся мелодичный голос мистера Джойбоя: "Хэлло! Я здесь!" Она готова была откликнуться на недвусмысленный зов судьбы. Однако все в этот вечер было не совсем так, как она представляла себе. Самый уровень, на котором проходило свидание, оказался гораздо ниже ее ожиданий. Она почти не бывала в гостях и, вероятно, именно по этой причине имела преувеличенное представление о том, чего можно ждать. Мистер Джойбой был известен ей как человек блистательный в смысле профессиональном, как постоянный корреспондент "Гроба", близкий друг доктора Кенуорти и вообще единственное светило похоронного отделения. Эме благоговейно обводила киноварью неподражаемые контуры его творений. Она знала, что он член Ротарианского клуба и кавалер Пифийского ордена; его костюмы и его машина были безупречно новыми, и, когда он с щегольским шелестом шин уносился в свою личную жизнь, ей казалось, что он переносится в мир совершенно иной, во всех отношениях более возвышенный, чем тот, в котором жила она. Однако это было не так. Они долго ехали по бульвару Санта-Моника, прежде чем свернули в какой-то захудалый район. Создавалось впечатление, что квартал этот знавал лучшие времена, но потом счастье изменило ему. Многие дома до сих пор пустовали, но и те, что были обитаемы, уже утратили первоначальную свежесть. Деревянный домишко, возле которого они наконец остановились, не отличался сколько-нибудь выгодно от своих соседей. Дело в том, что похоронщикам, даже самым выдающимся, платят меньше, чем звездам кино. К тому же мистер Джойбой был человек предусмотрительный. Он откладывал на черный день, а также выплачивал страховку. Он старался производить на окружающих благоприятное впечатление. В один прекрасный день он обзаведется домом и детьми. Пока это не случилось, тратить деньги просто так, незаметно для окружающих, тратить их на мамулю - все равно что бросать деньги на ветер. - Никак не соберусь заняться садом,- сказал мистер Джойбой, словно уловив невысказанное порицание во взгляде Эме, озиравшейся вокруг.- Этот домишечко я купил в спешке, просто так, чтобы пристроить мамулю, когда мы перебрались на Запад. Он отпер парадную дверь, пропустил Эме вперед и громко заулюлюкал у нее за спиной. - У-у-у, мамуля. А вот и мы! Угрожающие раскаты мужского голоса сотрясали крохотный домишко. Мистер Джойбой распахнул дверь и повел Эме к источнику шума - радиоприемнику, который стоял на столе посреди невзрачной гостиной. Миссис Джойбой сидела, уткнувшись в приемник. - Сидите тихо, пока не кончится,- сказала она. Мистер Джойбой подмигнул Эме. - Старушка страсть как не любит пропускать международный комментарий,- сказал он. - Тихо! - злобно повторила миссис Джойбой. Они сидели молча минут десять, пока хриплый голос, изливавший на них поток дезинформации, не сменятся другим, более вкрадчивым, который принялся расхваливать новый сорт туалетной бумаги. - Выключи,- сказала миссис Джойбой.- Слышал, он говорит, что в этом году снова будет война. - Мамуля, это Эме Танатогенос. - Хорошо. Ужин на кухне. Ужинай, когда захочешь. - Проголодались, Эме? - Нет, да. Немножечко. - А ну-ка посмотрим, что за сюрприз приготовила нам старушечка. - Что и всегда,- сказала миссис Джойбой.- Нет у меня времени сюрпризами заниматься. Миссис Джойбой повернулась в кресле к какому-то странному, накрытому платком предмету, который стоял тут же, на столе, рядом с приемником. Она откинула край остатка - под ним оказалась проволочная клетка, а в ней почти совсем лысый попугай. - Самбо,- сказала она зазывно.- Самбо. Попугай склонил голову набок и моргнул. - Самбо,- повторила она.- Ты не хочешь поговорить со мной? - Ты же отлично знаешь, мамуля, что птица уже много лет не говорит. - Говорит сколько угодно, когда тебя нет. Правда ведь, мой Самбо? Попугай склонил голову на другой бок, моргнул и, взъерошив жалкие остатки перьев, вдруг засвистел, как паровоз. - Вот видишь,- сказала миссис Джойбой.- Не будь у меня Самбо, который меня любит, незачем было бы и жить. На ужин был консервированный суп с вермишелью, миска салата с консервированными крабами, мороженое и кофе. Эме помогла принести посуду из кухни. Эме и мистер Джойбой вместе сняли приемник и накрыли на стол. Миссис Джойбой недружелюбно следила за ними из своего кресла. Матери знаменитостей часто обескураживают поклонниц своих сыновей. У миссис Джойбой были маленькие злобные глазки, волосы в мелких завитках, пенсне на непомерно толстом носу, бесформенное тело и прямо-таки омерзительное платье. - Так мы жить не привыкли, и тут мы жить не привыкли,- сказала она.- Мы перебрались сюда с Востока, и, если бы меня кто- нибудь слушал, мы бы и сейчас там жили. В Вермонте нам каждый день помогала за пятнадцать монет в неделю цветная девчонка, да еще рада была радехонька. А здесь разве найдешь такую? Да и вообще, что здесь найдешь? Вы только поглядите на этот салат. Там, где мы жили раньше, там всего было больше, и все было дешевле, и все было лучше. Конечно, вдоволь у нас дома никогда ничего не было, еще бы, попробуй-ка вести хозяйство на те деньги, что мне дают. - Мамуля любит шутить,- сказал мистер Джойбой. - Шутить? Хорошенькие шутки - вести хозяйство на такие деньги, да еще чтоб гости ходили! - Потом, уставившись на Эме, она добавила: - А девушки в Вермонте работают. - Эме очень много работает, мамуля. Я же тебе рассказывал. - Хорошенькая работа. Да я бы свою дочь и близко не подпустила к такой работе. А ваша мать где? - Она уехала на Восток. Наверно, умерла. - Уж лучше умереть там, чем жить тут. Наверно? Это так нынешние дети заботятся о своих родителях. - Полно, мамуля, как можно говорить такие слова. Ты ведь знаешь, как я забочусь... Некоторое время спустя Эме смогла наконец проститься, не нарушая приличий; мистер Джойбой проводил ее до калитки. - Я бы вас отвез,- сказал он,- но мне не хочется оставлять мамулю одну. Трамвайная остановка за углом. Вы легко найдете. - Да, конечно,- сказала Эме. - Вы очень понравились мамуле. - Правда? - Ну конечно. Я это сразу чувствую. Когда человек нравится мамуле, она обращается с ним запросто, без церемоний, как со мной. - Она и правда обращалась со мной запросто. - Ну еще бы. Она обращалась с вами запросто - это уж точно. Вы наверняка произвели на мамулю очень большое впечатление. В тот вечер, прежде чем лечь спать, Эме написала еще одно письмо Гуру Брамину. Глава VII Гуру Брамином были двое мрачных мужчин и способная юная секретарша. Один мрачный мужчина писал в рубрику, другой, мистер Хлам, занимался письмами читателей, на которые нужно было отвечать лично. К тому времени, когда мужчины появлялись в редакции, секре- тарша успевала рассортировать письма и положить каждому на стол. Мистеру Хламу, который работал здесь еще со времен "Тетушки Лидии" и сохранил ее стиль, обычно доставалась меньшая пачка, ибо корреспонденты Гуру Брамина любили, чтобы их проблемы обсуждались публично. Это преисполняло их чувства собственной значимости, а иногда и помогало завязать переписку с другими читателями. Над письмом Эме еще витал запах "Яда джунглей". "Дорогая Эме,- диктовал мистер Хлам, присовокупляя новый окурок к бесконечной цепочке выкуренных сигарет.- Меня чуточку встревожил тон Вашего последнего письма". Сигареты, которые курил мистер Хлам, были, если верить рекламе, приготовлены медиками с единственной целью - уберечь его дыхательные пути от страданий. И все-таки мистер Хлам страдал ужасно, а вместе с ним ужасно страдала и юная секретарша. С самого утра мистера Хлама по нескольку часов бил кашель; он поднимался откуда-то из самых глубин ада и облегчить его могло только виски. В особо тяжкие дни безмерно страдающей секретарше начинало казаться, что еще немного - и мистера Хлама вырвет. Сегодня выдался особо тяжкий день. Мистер Хлам тужился, корчился, содрогаясь всем телом, и отирал лицо носовым платком. "Хозяйственная и домовитая американская девушка не найдет ничего предосудительного в том приеме, который Вам был оказан. Ваш друг оказал Вам самую большую честь, какую только мог, пригласив Вас, чтобы познакомить со своей матерью, а она не была бы матерью в истинном смысле этого слова, если бы не пожелала Вас увидеть. Настанет время, Эме, когда Ваш собственный сын приведет домой незнакомку. Тот факт, что человек этот помогает матери по хозяйству, тоже, на мой взгляд, не бросает на него тени. Вы пишете, что в переднике он выглядел недостойно. Нет сомнения в том, что помогать другим, не считаясь при этом с условностями, и есть высшее проявление истинного достоинства. Единственное, чем можно объяснить перемену в Вашем отношении к нему,- это то, что Вы не любите его так, как он того заслуживает, но тогда Вы должны сказать ему об этом прямо при первом же удобном случае. Вам отлично известны недостатки Вашего второго друга, о котором Вы упоминаете, и я уверен, что Ваш здравый смысл поможет Вам отличить внешний блеск от истинного достоинства. Стихи - вещь неплохая, но, на мой взгляд, человек, который с таким энтузиазмом и скромностью возлагает на себя бремя домашней работы, стоит десятка речистых поэтов". - Не слишком ли я сильно? - Да, это сильно сказано, мистер Хлам. - А черт, я себя сегодня премерзко чувствую. Да и девица, судя по всему, первостатейная сука. - Мы уже привыкли к этому. - Да. Ладно, смягчите чуть-чуть. Тут еще одно письмо, от женщины, которая кусает ногти. Что мы ей советовали в прошлый раз? - Размышлять о Прекрасном. - Напишите ей, чтоб продолжала размышлять. А в пяти милях от редакции, в своем крошечном косметическом кабинете, Эме, прервав работу, перечитывала стихи, которые получила утром от Денниса. Бог дал ей смелых глаз разлет И спрятал в них огни. Под пеплом сердца моего Пожар зажгут они. Лилейна шея, и на ней Златая бьется прядь. И хочет красок понежней День у нее занять. Как ручки нежные мягки, Их дрожи не стерпеть. За малый знак ее любви Так мало умереть. О нежный, резвый, милый друг! Святыня глаз моих... Одинокая слеза сбежала по ее щеке и упала на застывшую в улыбке восковую маску трупа. Эме спрятала стихи в карман полотняного халатика, и ее нежные, мягкие ручки вновь забегали по мертвому лицу. В конторе "Угодий лучшего мира" Деннис сказал мистеру Шульцу: - Мистер Шульц, я хотел бы получить прибавку к жалованью. - Пока это невозможно. Дела у нас идут не так уж блестяще. И вы знаете это не хуже меня. Вы и так получаете на пять монет больше, чем тот, который был до вас. Я не хочу сказать, что вы их не заслужили, Деннис. Если дела пойдут в гору, вы первый получите прибавку. - Я подумываю о женитьбе. Моя девушка не знает, что я работаю здесь. Она любит романтику. И я вовсе не уверен, что ей понравится мое занятие. - A у вас есть на примете что-нибудь получше? - Нет. - Ну так скажите ей, пусть отложит на время свою романтику. Сорок монет в неделю - это все-таки сорок монет. - Помимо воли я оказался перед дилеммой джеймсовского героя. Вам не приходилось читать Генри Джеймса, мистер Шульц? - Вы же знаете, у меня нет времени для чтения. - Его не нужно читать много. Все его книги посвящены одной теме - американской наивности и европейской искушенности. - Думает, что он нас может обжулить, так, что ли? - Джеймс как раз был наивным американцем. - Ну так я не стану тратить время на мерзавцев, которые капают на своих. - Он на них не капает. Каждое из его произведений - это в той или другой степени трагедия. - Ну, так на трагедии у меня тоже нет времени. Возьмите-ка гробик с этого конца. Через полчаса уже придет пастор. В то утро у них были похороны с полным соблюдением обряда - в первый раз за месяц. В присутствии десятка скорбящих гроб с эльзасским терьером был опущен в могилу, обсаженную цветами. Преподобный Эррол Бартоломью отслужил заупокойную службу: - Пес, рожденный сукой, краткодневен и пресыщен печалями; как цветок, он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается... После похорон, вручая в конторе чек мистеру Бартоломью, Деннис спросил его: - Скажите мне, пожалуйста, как становятся священником Свободной церкви? - Человек слышит Зов. - О да, конечно. Но когда он услышал Зов, какова дальнейшая процедура? Я хочу спросить, есть ли какой-нибудь епископ Свободной церкви, который посвящает в сан? - Нет, конечно. Тот, кто услышал Зов, не нуждается в человеческом посредничестве. - Просто вы можете в один прекрасный день заявить: "Я священник Свободной церкви" - и открыть лавочку? - Требуются значительные расходы. Необходимо помещение. Впрочем, банки, как правило, охотно идут навстречу. Ну и потом, конечно, каждый рассчитывает на радиопаству. - Один мой друг услышал Зов, мистер Бартоломью. - Знаете, я бы посоветовал ему крепко подумать, прежде чем на этот Зов откликнуться. Конкуренция с каждым годом становится все ожесточеннее, особенно в Лос-Анджелесе. Некоторые новички ни перед чем не останавливаются, берутся даже за психиатрию и столоверчение. - Это нехорошо. - Это совершенно выходит за рамки писания. - Мой друг хочет специализироваться на похоронах. У него есть связи. - Жалкие крохи, мистер Барлоу. Гораздо больше можно заработать на свадьбах и крестинах. - Моего друга свадьбы и крестины интересуют в меньшей степени. Для него важно положение в обществе. Можно ли сказать, что священник Свободной церкви в социальном отношении стоит не ниже бальзамировщика? - Бесспорно, мистер Барлоу. В душе американца живет глубочайшее уважение к служителю культа. Уи-Керк-о-Олд-Лэнг-Сайн стоит у самого края парка, вдали от Университетской церкви и мавзолея. Это низкое строение без колокольни и каких-либо архитектурных украшений, призванное скорее пленять душу, чем потрясать. Храм посвящен Роберту Бернсу и Гарри Лодеру, и в приделе развернута выставка предметов, связанных с их памятью. Скромный интерьер церкви оживляет лишь неяркий шотландский ковер. Снаружи стены ее поначалу были обсажены вереском, но под калифорнийским солнцем вереск разросся так пышно, что живая изгородь превзошла все размеры, какие могли привидеться доктору Кенуорти в его сновидениях, так что в конце концов он велел повыдергать вереск, а участок вокруг церкви огородить стеной, выровнять и замостить, в результате чего он стал походить на школьный двор - в полном соответствии с высоким общеобразовательным уровнем той нации, которую этот храм обслуживал. Однако безыскусная простота и слепая верность традиции были в равной степени чужды вкусам Сновидца. Он ввел усовершенствования; за два года до поступления Эме в "Шелестящий дол" он устроил в этом аскетически строгом дворике Гнездо Любви; конечно, здесь не было столь пышной растительности, как на Озерном острове, располагавшем к поэтическому флирту; зато, по мнению доктора Кенуорти, здесь было нечто сугубо шотландское, в таком уголке можно договориться о сделке и заключить контракт. Гнездо Любви представляло собой возвышение с двухместной скамьей из грубо отесанного гранита. Скамью разделяла пополам гранитная плита, про- резанная окошечком в виде сердца. Надпись на ступеньке гласила: СКАМЬЯ ЛЮБВИ Эта скамья сделана из подлинного шотландского камня, добытого в древних горах Эбердина. Она включает старинный символ - Сердце Брюса. По традиции шотландских раздолий влюбленные, которые дадут друг другу обет на этой скамье и запечатлеют поцелуй через Сердце Брюса, увидят веселотворных много дней и под гору сойдут, не разнимая рук, как бессмертная чета Андерсонов. Рекомендуемый текст обета был вырезан на возвышении, чтобы сидящая чета могла прочесть его вслух: Пока не высохнут моря, Не утечет скала И дней пески не убегут, Клянусь любить тебя. Выдумка эта пришлась по вкусу широкой публике, и в Гнездо Любви зачастили влюбленные. Тех, кто просто прогуливается по парку, сюда мало что может привлечь. Сама церемония длится около минуты, и чуть ли не каждый вечер здесь можно увидеть влюбленные парочки, ожидающие своей очереди, пока не привычные к диалекту губы прибалтов, евреев и славян, преодолевая собственный акцент, справятся с текстом, который звучит в устах этих чужеземцев как священное заклинание африканских племен. Поцеловавшись через прорезь в граните, они уступают место следующей паре и уходят присмиревшие, а то и вовсе исполненные священного трепета после совершенного ими таинственного обряда. Здесь не слышно пения птиц. Его заменяет скрип шотландской волынки среди сосен и остатков вереска. Вот сюда-то через несколько дней после своего визита к мистеру Джойбою Эме, вновь исполненная решимости, привела Денниса, и он, пробегая глазами цитаты, по обычаю "Шелестящего дола" в изобилии нацарапанные на камне, радовался про себя, что врожденное отвращение к шотландскому диалекту помешало ему заимствовать любовные тексты из Роберта Бернса. Они дождались своей очереди и наконец уселись рядышком на скамье. - Пока не высохнут моря,- прошептала Эме. Лицо ее чудно светилось в маленьком сердцеобразном окошке. Они поцеловались, потом торжественно спустились с возвышения и, не поднимая глаз, прошли мимо вереницы ожидающих парочек. - Деннис, а что значит "веселотворных много дней"? - Никогда не задумывался. Наверно, что-нибудь вроде того, как бывает под Новый год в Шотландии. - А что бывает? - Блюют на мостовой в Глазго. - А-а... - Знаешь, как эти стихи кончаются? "Теперь мы под гору бредем, не разнимая рук, дойдем и ляжем там вдвоем, Джон Андерсон, мой друг". - Деннис, почему все стихи, которые ты знаешь, такие грубые? А еще хочешь стать пастором. - Пастором Свободной церкви. Впрочем, в подобных вопросах мне ближе анабаптисты. Так или иначе, для тех, кто уже обручился, все этично. Помолчав немного, Эме сказала: - Я должна написать обо всем мистеру Джойбою... и... еще кое- кому. Она написала в ту же ночь. Письма ее были доставлены утренней почтой. Мистер Хлам сказал: -Пошлите ей наше обычное поздравительное письмо с пожеланиями и наставлениями. - Но она выходит не за того, мистер Хлам. - Эту сторону вопроса обойдите молчанием. В пяти милях от редакции Эме сдернула простыню со своего первого утреннего трупа. Он поступил от мистера Джойбоя, и на лице его было выражение такого безысходного горя, что сердце у нее болезненно сжалось. Глава VIII Мистер Хлам опоздал на работу. Он жестоко страдал с похмелья. - Опять письмо от красотки Танатогенос,- сказал мистер Хлам.- А я-то уж думал, что мы отделались от этой дамочки. "Дорогой Гуру Брамин! Три недели назад я писала Вам, что все уладилось, что я приняла решение и счастлива, но я все равно несчастна и в некотором смысле даже несчастнее, чем раньше. Иногда мой английский дружок бывает со мной очень нежен и пишет стихи, но часто он требует от меня неэтичных вещей, а когда я говорю, что нет, мы должны подождать, он ведет себя очень цинично. Я начинаю даже сомневаться, получится ли у нас когда-нибудь настоящая Американская Семья. Он говорит, что собирается стать пастором. Я уже nucaлa Вам, что у меня прогрессивные взгляды и я не верю ни в какую религию, но мне кажется, что нельзя же к религии относиться цинично, потому что она приносит многим людям большое счастье, и ведь не все могут быть прогрес- сивными на этой ступени Эволюции. Он пока еще не стал пастором, он говорит, что должен сначала закончить одно дело, которое он обещал одному человеку, но не говорит, что за дело, и я даже иногда думаю, что это что-нибудь нехорошее, раз он так скрывает. Теперь о моем продвижении по службе. Мне были предложены Великие Возможности улучшить мое положение, но об этом больше ничего не слышно. Глава нашего отдела - тот джентльмен, о котором я Вам уже писала, он еще помогает своей матери по хозяйству, и вот теперь, после того как я дала обет и обручилась со своим английским дружком и написала обо всем этому джентльмену, он со мной не разговаривает даже на служебные темы, как с другими девушками в отделе. А учреждение, где мы работаем, должно приносить людям Счастье - это одно из главных наших правил, и этот джентльмен для всех Пример, но он очень несчастлив, а ведь цель нашего учреждения совсем другая. Иногда даже кажется, как будто он недобрый, а раньше этого никогда не казалось, нисколько. А мой жених только и знает, что зло смеется над именем этого джентльмена. Еще меня тревожит, что мой жених так интересуется моей работой. Я не хочу сказать, что мужчина совсем не должен интересоваться работой своей девушки, но он уж слишком интересуется. Я просто хочу сказать, что в каждом деле есть такие технические подробности, про которые, наверно, людям не хотелось бы, чтобы говорили после работы, а он как раз про это все время и спрашивает..." - Женщины всегда так,- сказал мистер Хлам.- Для них просто нож острый упустить хоть одного мужчину. На своем рабочем столе Эме часто находила послания от Денниса. Если накануне вечером они расставались недовольные друг другом, Деннис, прежде чем отправиться спать, переписывал какое-нибудь стихотворение, а по пути на работу завозил его в покойницкую. Эти послания, написанные его красивым почерком, должны были заменить ей исчезнувшие улыбки. Незабвенные, подобно самому мастеру, глядели теперь на нее с горестным укором. В то утро по пути на работу Эме вспомнила, как яростно препирались они с Деннисом накануне, но, придя, снова обнаружила на своем столе стихи. Она стала читать, и сердце ее вновь открылось навстречу возлюбленному. Эме, красота твоя - Никейский челн дней отдаленных... Мистер Джойбой в костюме, без халата, прошел через косметическую к выходу. На лице его застыло скорбное выражение. Эме улыбнулась ему смущенно и виновато; неловко кивнув, он прошел мимо, и тогда, повинуясь внезапному порыву, она написала в верхней части страницы, над стихами: "Попытайтесь понять меня. Эме", потом проскользнула в бальзамировочную и почтительно положила листок со стихами на сердце трупа, вверенного заботам мистера Джойбоя. Мистер Джойбой вернулся через час. Эме слышала, как он вошел к себе, слышала, как он включил краны. Встретились они только за обедом. - Эта штука со стихами,- сказал он,- симпатично придумано. - Их написал мой жених - Тот англичанин, с которым я видел вас во вторник? - Да, он очень знаменитый поэт в Англии. - Ах, вот как? Не помню, чтобы мне доводилось когда-нибудь видеть английских поэтов. А чем он еще занимается? - Учится на пастора. - Вот как. Послушайте, Эме, если у вас есть еще какие-нибудь его стихи, я бы с удовольствием взглянул. - О, мистер Джойбой, я и не знала, что вы человек поэтический. - Когда у тебя горе и разочарование, становишься даже где-то поэтическим. - У меня очень много его стихов. Я их тут и храню. - Мне, правда, хотелось бы прочитать их внимательно. Как раз вчера я ужинал в "Клубе ножа и вилки", и там меня познакомили с одним литератором из Пасадены. Я бы хотел показать ему эти стихи. Может быть, он смог бы помочь вашему другу. - О, мистер Джойбой, это так благородно с вашей стороны.- Она запнулась. Они впервые заговорили с самого дня ее обручения. Благородство этого человека потрясло ее.- Надеюсь, миссис Джойбой здорова? - спросила она несмело. - Сегодня у мамули тяжелый день. У нее трагедия. Вы помните Самбо, ее попугая? - Конечно. - Он скончался. Он, конечно, уже был где-то староват, лет сто, если не больше, и все же смерть была неожиданной. Миссис Джойбой, конечно, переживает. - Ах, мне так жаль. - Да, она очень переживает. Никогда не видел ее в таком подавленном состоянии. Сегодня я все утро хлопотал о погребении. Потому я и отлучался. Ездил в "Угодья лучшего мира". Похороны в среду. Вот я и подумают, мисс Танатогенос: у мамули не так уж много знакомых в этом штате. И ей бы, конечно, было очень приятно, если бы на похоронах присутствовал кто-нибудь из друзей. Он был такой общительный, этот Самбо, когда был помоложе. Помню, на Востоке он больше всех радовался, когда бывали гости. Даже обидно, что никто не придет отдать ему последний долг. - Ах, что вы, мистер Джойбой, я бы с радостью пришла. - Правда, мисс Танатогенос? Это будет очень, очень симпатично с вашей стороны. Так Эме появилась в конце концов в "Угодьях лучшего мира". Глава IX Эме Танатогенос изъяснялась на языке Лос-Анджелеса; скудная меблировка ее интеллекта, о которую обдирал себе коленки пришелец из Европы, была приобретена в местной школе и университете; Эме представала перед миром одетой и надушенной в соответствии с велениями рекламы; и мозг, и тело ее едва ли можно было отличить от других изделий стандартизированного производства, но дух - о, дух ее витал в других краях, и искать его нужно было не здесь, в пропитанных мускусом садах западной оконечности земли, но в чистом воздухе горного рассвета, на подоблачных перевалах Эллады. Притоны и фруктовые лавочки, древние темные промыслы (скупка краденого и сводничество), словно пуповиной независимо от воли Эме связывали ее с горными высями, где обитали ее предки. Она росла, становилась старше, и тот единственный язык, которым она владела, все меньше способен был выразить потребности ее созревающего духа; факты, засорявшие ее память, теряли свою значимость; в фигуре, которую отраж