рошла все уроки, - неожиданно сказала Вирджиния. - Уроки? - Да, подготовку. Священник Уэлд говорит, что он готов принять меня в любое время. - Ну что ж, ему виднее, - проговорил дядюшка Перегрин с сомнением в голосе. - Все это, оказывается, совсем не трудно, - продолжала Вирджиния. - Я не понимаю, почему романисты так много рассуждают о людях, которые якобы потеряли веру во всевышнего. Для меня, например, все это ясно как белый день. И почему только меня никто не наставил на путь истинный раньше? Я хочу сказать, что в действительности все это совершенно очевидно, стоит только как следует подумать. - Для меня это очевидно, - сказал дядюшка Перегрин. - Я хочу, чтобы вы были моим крестным отцом, дядюшка. Это не значит, конечно, что я хочу получить от вас подарок; во всяком случае, не обязательно что-нибудь очень уж дорогое. - Она усердно заработала иголкой, демонстрируя свои красивые руки. - Ведь это вы, дядюшка, приобщили меня к церкви, понимаете? - Я? Боже мой, каким же это образом? - Просто тем, что вы очень милы ко мне, - ответила Вирджиния. - Вам ведь нравится, что я живу здесь, не правда ли? - Да, конечно, дорогая. - Я долго раздумывала, - продолжала Вирджиния, - и мне очень хотелось бы родить ребенка здесь. - Здесь? В этой квартире? - Да. А вы разве возражаете? - А не будет ли для вас здесь не совсем удобно? - Для меня? О нет, здесь очень уютно. - Уютно, - повторил ошеломленный Перегрин. - Уютно. - Вы можете стать крестным отцом и для ребенка. Только не будете ли вы возражать?.. Если родится мальчик, мне не хотелось бы называть его Перегрином. По-моему, Гай пожелает назвать его Джервейсом. А вы как думаете? 3 А Людович все писал и писал. Начиная с середины декабря он, не ослабляя темпов, писал ежедневно по три тысячи слов; более чем сто тысяч слов. Сочинял он теперь совсем по-иному. Фаулер и Роже лежали в стороне, он не обращался к ним. В отыскании нужных слов необходимость уже не возникала. Все слова были правильными. Они неудержимым потоком соскакивали с кончика его пера. Он писал безостановочно, никогда ничего не исправлял и не переписывал. Он просто выполнял стоящую перед ним задачу. Людович писал как одержимый, как будто ему кто-то быстро диктовал, как будто это были совсем не его мысли. Писал для чего? Он не задавался этим вопросом. Он просто писал. Его рукопись росла, как маленький Триммер в утробе Вирджинии, без осознаваемого соучастия. 4 Поступить на работу в оккупационные силы мечтал любой житель Вари. На службу в офицерскую гостиницу ухитрились устроиться целые семьи со всеми их ответвлениями. Шесть старцев жили и питались за счет того, что с раннего утра до позднего вечера тщательно вымывали и натирали линолеумовый пол в вестибюле. Все они замерли как вкопанные, когда утром следующего дня Гай шел мимо них, и все, как один, бросились вытирать оставленные им следы на полу. Гай прошел к кабинету, в котором был накануне вечером. Здание в лучах утреннего солнца прямо-таки преобразилось. Теперь Гай заметил, что во внутреннем дворике когда-то бил фонтан. "Настанет время, - подумал Гай, - и фонтан, может быть, снова забьет". Здесь же, среди колосовидной растительности, стоял последний потомок великих предков - высеченный из камня тритон с открытой пастью. Часовой был занят разговором с мотоциклистом связи и не окликнул Гая. На лестнице Гаю встретился Джилпин. - Как вы прошли сюда? - Я же прикомандирован сюда, разве вы не помните? - Но у вас нет пропуска. Сколько еще надо учить этих солдат, что офицерская форма сама по себе еще ничего не значит? Часовой не имеет права пропускать вас без пропуска. - А где я могу получить его? - У меня. - Ну что ж, хлопот будет намного меньше, если вы дадите мне его. - А у вас есть с собой три фотокарточки? - Конечно нет. - Если нет, то пропуск оформить невозможно. В этот момент послышался голос сверху: - В чем там дело, Джилпин? - Офицер без пропуска, сэр. - Кто? - Капитан Краучбек. - Ну так дайте ему пропуск и пошлите наверх. Голос исходил от человека на лестничной площадке; это был бригадир Кэйп, прихрамывающий, худой человек с эмблемой уланского полка. Когда Гай представился, бригадир сказал: - Дотошный парень этот Джилпин. Слишком ревностно относится к своим обязанностям. Извините, что вчера меня не было. И в данный момент не смогу поговорить с вами, ко мне должны прийти югославы с жалобой. Вам лучше всего, пожалуй, пройти сейчас к Каттермоулу, он познакомит вас с обстановкой. А потом уж мы решим, как вас использовать. Майор Каттермоулу находился в комнате рядом с комнатой бригадира Кэйпа. Это был мужчина примерно того же возраста что и Гай, высокий, несколько сутулый, истощенный, аскет с веселой улыбкой. - Баллиол, двадцать первый - двадцать четвертый год, - сказал он. - Да. Вы там тоже были? - Вы меня не помните, конечно. Я вел там очень тихую жизнь. А я вспоминаю, что видел вас с другими пижонами. - Я пижоном никогда не был. - Но вы казались мне таким. Вы дружили со Слиттером. Он всегда относился ко мне очень хорошо, но я в его компании не бывал. Я вообще не бывал ни в какой компании. Мое свободное время уходило на работу. Я был вынужден работать. - Кажется, вы выступали в студенческом клубе, правда? - Пытался. Но хорошего из этого ничего не выходило. Так вы, значит, в Югославию? - Я? В Югославию? - По-моему, вас прислали именно для этого. Завидую вам. Я выбрался оттуда под Новый год, и доктора больше не разрешают мне ехать туда. Меня посылали туда в связи с шестым наступлением, но я совсем сдал там. Последние две недели меня носили на носилках. Я был для них только обузой. Партизаны никогда не оставляют своих раненых. Они знают, как поступит с ними противник. В нашей колонне было семьдесят мужчин и пятнадцать женщин. Привалы делали только на несколько часов, а потом - все вперед и вперед. Я не знаю, как бы отнеслись к этому переходу мои коллеги-ученые. Мы сожрали всех своих ослов в первую же неделю, а к концу перехода питались корнями и корой. Тем не менее мы благополучно дошли, и меня вместе с другими ранеными отправили на самолете. А вы участвовали в этом довольно трудном отступлении с Крита? - Да. Откуда вы узнали? - Это все есть в присланном нам досье. Ну что ж, вам, наверное, не надо рассказывать, что значит настоящее изнурение. У вас галлюцинации были? - Да, были. - У меня тоже. Но вы поправились лучше, чем я. Доктора говорят, что я к боевым действиям теперь уж совсем не пригоден. Приходится вот сидеть здесь и инструктировать других. Давайте приступим к работе. - Он развернул большую карту. - Положение весьма неустойчивое, - продолжал он. - Но мы постарались нанести на карту самые последние данные. В течение двадцати минут он знакомил Гая с обстановкой. Здесь - освобожденные районы; по этой дороге движется одна бригада, а по этой - другая; здесь был штаб дивизии, а здесь - штаб корпуса. Четкими академическими формулировками Каттермоул изложил весь план крупной и очень сложной операции по окружению и контратакам сил противника. - Я не представлял, что все это происходит в таких крупных масштабах, - признался Гай. - И никто не представляет. Никто и не представит, и так будет до тех пор, пока роялистское правительство будет сидеть в изгнании в Лондоне. Партизаны припирают к стенке в три раза больше войск, чем мы во всей Италии. Помимо группы армий фон Вейхса там пять или шесть дивизий четников и усташей. Вам эти названия, вероятно, незнакомы. Это сербские и хорватские квислинговцы. У противника там, должно быть, не менее полумиллиона человек. - Но и партизан там, кажется, много, - заметил Гай показав на карту, где было нанесено множество соединений. - Да, да, - согласился майор Каттермоул. - Разумеется, не все части полностью укомплектованы. Ничего хорошего из того, что мы отправим на поле боя людей больше, чем в состоянии материально обеспечить, не получится. А нехватку мы ощущаем почти во всем - и в артиллерии, и в транспортных средствах, и в самолетах, и в танках. Мы вынуждены вооружать себя тем, что удается захватить у противника. До недавнего прошлого те, кто сидит в Каире, посылали оружие Михайловичу, которое он использовал против наших людей. Сейчас дело обстоит лишь немногим лучше. Вооружение и другие запасы понемногу поступают, но организовать снабжение ими движущихся сил с воздуха не так-то легко. Прислали свою миссию и русские, ее возглавляет генерал. Вы не можете себе представить, пока не увидите сами, какое влияние это оказывает на партизан. Это нечто такое, что я считаю своим долгом объяснить всем нашим офицерам связи. Югославы считают нас союзниками, но русские для них нечто большее. Однажды во время шестого наступления, когда мы переправлялись через реку, нас атаковали пикирующие бомбардировщики. Так вот парнишка из загребского университета - один из тех, кто нес меня на носилках, - сказал совершенно искренне: "Каждая бомба, сброшенная здесь, значит: долой еще одну из тех, которые предназначаются для бомбардировки русских". Мы для них - иностранцы. Они принимают, конечно, то, что мы посылаем, но особой благодарности нам не высказывают. Сражаться и умирать приходится им, а не кому-нибудь еще. Некоторые наши малоумудренные опытом люди приходят в замешательство и думают, что здесь играет роль какая-то политика. Уверен, что вы не совершите этой ошибки, но на всякий случай я говорю об этом каждому, кого мне приходится инструктировать. В этот момент дверь приоткрылась и в ней появилась голова бригадира Кэйпа. - Джо, зайдите ко мне на минутку. - Изучайте пока карту, - сказал майор Каттермоул. - Я скоро вернусь. Читать карту военной обстановки Гая научили неплохо. Старательно просматривая ее, он задался вопросом: где конкретно на этой сложной, пересеченной местности он окажется в ближайшем будущем? Майор Каттермоул возвратился к Гаю. - Извините, что оставил вас. Текущие дела. Мой инструктаж, собственно, можно считать законченным, да и бригадир освободился, чтобы побеседовать с вами. Он скажет вам, куда и когда вас направят. Вам предстоит весьма интересная работа, куда бы вы ни попали. Партизаны - это поистине откровение в буквальном смысле слова. О противнике майор Каттермоул говорил с безличной профессиональной враждебностью, с такой же, с какой хирург смотрит на злокачественную операбельную опухоль; о товарищах по оружию он говорил с чувством преданности, хотя также безличной, почти с мистической любовью, которую можно заметить на картинах чувствительных художников, писавших в стиле барокко. - Офицеры и солдаты, - продолжал он возбужденно, - едят одно и то же и живут в одних и тех же помещениях. И женщины тоже. Вы видите, что девушки служат в тех же рядах, что и парни. Некоторые из них убежали к партизанам, едва успев окончить школу и оставив свои буржуазные семьи сотрудничать с врагом. Я был свидетелем таких смелых и отважных действий, в подлинность которых не поверил бы, несмотря на самые достоверные описания. Даже когда мы располагали анестезирующими средствами, девушки часто отказывались пользоваться ими. Я видел, как они, дабы доказать свое мужество, переносили мучительнейшие операции, не вздрогнув ни единым мускулом, а иногда даже напевая песни в то время, когда хирург делал свое дело. Впрочем, все это вы увидите сами. Вы будете свидетелем удивительных превращений. Дверь открылась, и в ней снова показалась голова бригадира Кэйпа. - Пойдемте, Краучбек, - пригласил он. Гай последовал за ним в соседнюю комнату. - Очень рад, что вы прибыли, - продолжал бригадир. - Вы уже третий алебардист у нас. Я с удовольствием принимаю всех, кого мне присылают. Вы, наверное, знаете де Саузу. Он сейчас выполняет боевое задание. Мне известно, что вы уже побеседовали с нашим офицером разведки. А значка парашютиста у вас разве нет? - Я не сдал зачета, сэр. - Да? А я был уверен, что сдали. Значит, произошло какое-то недоразумение. У нас сейчас есть два или три места, куда мы можем сбрасывать парашютистов. А сербскохорватский язык вы знаете? - Ни слова. Когда со мной беседовали, то интересовались только, знаю ли я итальянский. - Ну что ж, как это ни странно, но незнание языка нисколько не помешает. У нас были ребята, знающие этот язык. Некоторые, кажется, перешли к партизанам, а кого-то вернули обратно за неправильное поведение. Югославы предпочитают пользоваться своими переводчиками, они узнают при их помощи, о чем и с кем говорят наши ребята. Джо Каттермоул, конечно, рассказал вам о них. Он прямо-таки энтузиаст. А теперь я обрисую вам обстановку с другой точки зрения. Но все равно помните, Каттермоул - первоклассный парень. Он никому не рассказывает об этом, но поработал там отлично. Югославы любят его, а этим могут похвалиться лишь немногие из нас. Да и сам Джо любит югославов. Однако к тому, что говорит он, вам следует относится критически. Он, вероятно, сказал вам о том, что партизаны припирают к стенке полмиллиона человек. По моему мнению, обстановка там несколько иная. Немцев интересуют лишь две вещи: коммуникации с Грецией и оборона своего фланга от сил, которые могут быть высажены в Адриатике. Имеющиеся в нашем распоряжении данные говорят о том, что немцы оставят Грецию этим летом. Им нужен чистый путь для отступления домой. Вопрос о прорыве к Суэцкому каналу сейчас не стоит. Но немцы очень опасаются продвижения крупных англо-американских сил к Вене. И хорошенько запомните: мы солдаты, а не политики. Наша задача - сделать все, чтобы причинить противнику наибольший ущерб. Ни вы, ни я не собираемся жить в Югославии после войны. Перед отправкой я еще повидаюсь с вами. Сказать вам сейчас, куда и когда вас отправят, я не в состоянии. Бари - неплохой городок, и вы не заскучаете в нем. Ежедневно являйтесь к нашему офицеру разведки. Желаю вам хорошо отдохнуть. В период от крестовых походов до падения Муссолини Бари посетили лишь немногие иностранцы. Немногие туристы, даже из числа самых любознательных, побывали на Апулианском побережье. А в Бари много такого, что должно было бы привлечь их: старый город с множеством зданий в норманнском стиле, мощи святого Николаев в серебряной раке, просторный и удобный новый город. Несмотря на это, в течение нескольких веков город не интересовал никого, кроме местных бизнесменов. И только теперь, в начале 1944 года, в городе снова почувствовалось такое же космополитическое военное оживление, какое было присуще ему лишь в средние века. Его улицы заполнили находящиеся в краткосрочных отпусках солдаты союзных армий, некоторые из них, по довольно интересному случайному совпадению, носили эмблему с мечом крестоносцев; госпитали города были переполнены ранеными; штабы многочисленных служб занимали новые, поврежденные обстрелом административные здания; небольшие военные корабли украшали разрушенную гавань. Конкурировать с Неаполем, с этой огромной импровизированной фабрикой войны, Бари, разумеется, был не в состоянии. Его подвижный и бесхитростный преступный мир состоял главным образом из небольших величин. Лишь на немногих машинах развевался флажок высокопоставленных деятелей, и лишь несколько загородных вилл было занято офицерами в чине выше бригадира. Все шишки из военно-воздушных сил находились в Фодже. Ничего и никого, внушающего благоговейный страх, в Бари не было, но в нем были мрачные дома, занятые балканскими и сионистскими эмиссарами, издателями небольших пропагандистских газеток, печатавшихся на нескольких языках, агентами соревнующихся друг с другом разведывательных служб и даже итальянцами, которых обучали искусству местного демократического самоуправления. Союзники недавно значительно осложнили свое положение тем, что разрушили игорный дом, но расплачиваться за это святотатство пришлось пехоте на передовой линии. Это никоим образом не затронуло миролюбивых и нечестолюбивых офицеров, которые с радостью устроились в Бари. Они образовали небольшой мирок офицеров - часть молодых и неважно одетых, часть пожилых и шикарно одетых, - освобожденных от какой бы то ни было ответственности и неприятностей, связанных с командованием. Встречавшиеся иногда на улицах низшие чины выполняли при этих офицерах обязанности шоферов, денщиков, полицейских, писарей, прислуги и солдат охраны. В этой раздражающей обстановке Гай прожил более недели, пока февраль не сменился мартом. Он ежедневно являлся в штаб. - Пока никаких новостей, - говорили ему. - Связь в последние несколько дней работает неудовлетворительно. Командование военно-воздушных сил не желает ничего предпринимать, пока не выяснит, как там дела. "Желаю вам хорошо отдохнуть", - сказал бригадир Кэйп. Ритчи-Хук так не распорядился бы. Ничего похожего на "уничтожение и уничтожение" противника в Бари не было. Мучимый бездельем, Гай направился в старый город и разыскал там полуразрушенную романскую церковь, в которой священник принимал исповедующихся. Гай дождался своей очереди и сказал: - Отец, я хочу умереть. - Да. Сколько раз? - Почти все время, отец. Неясная фигура позади решетки наклонилась к Гаю: - Чего вы хотели-то, сын мой? - Умереть. - Да?. Вы пытались покончить жизнь самоубийством? - Нет. - За что же вы просите прощения? Желание умереть - это самое обычное желание в наше время. Это может даже рассматриваться как очень хорошее намерение. Вы же не обвиняете себя в отчаянии? - Нет, отец, только предположение. Я не готов умереть. - В этом нет никакого греха. Только угрызения совести. Искренне покайтесь за все грехи ваши в прошлом. После отпущения грехов священник спросил: - Вы иностранец? - Да. - Не дадите ли мне несколько сигарет? 5 Почти в то же самое время Вирджиния впервые покаялась в своих грехах священнику в Вестминстерском кафедральном соборе. Она рассказала ему все - полно, точно, ничего не скрывая и ни в чем не оправдываясь. На перечисление грехов и дурных поступков, совершенных ею на протяжении всей сознательной жизни, потребовалось менее пяти минут. - Благодарение богу за ваше откровенное и смиренное признание, - сказал священник. Грехи были отпущены. Ей сказали об этом теми же словами, что и Гаю. Ей была дарована такая же милость господня. Маленький Триммер зашевелился, когда она опустилась на колени перед боковым алтарем и произнесла слова покаяния. После этого Вирджиния снова принялась за шитье приданого. Вечером в этот день она сказала дядюшке Перегрину то же, что говорила раньше: - Не понимаю, почему люди делают из этого так много шума? Все это, оказывается, очень просто. И все же чувствовать, что в будущем тебе уже не придется каяться в чем-нибудь серьезном, очень приятно. Дядюшка Перегрин ничего не ответил на это. Он никогда не считал, что обладает особой способностью распознавать души людские. Все, что делало или говорило большинство людей, просто озадачило его, когда он начинал думать об этом. Такие Проблемы он предпочитал оставлять на суд божий. 6 Лето в лесистых горах и плодородных долинах Северной Хорватии наступило быстро и щедро. Мосты на небольшой, одноколейной железнодорожной ветке, связывавшей когда-то Бигой с Загребом, были опущены, шлагбаумы подняты. Магистральная дорога на Балканы вилась в восточном направлении. Немецкие грузовые машины двигались по ней непрерывной лентой днем и ночью, а немецкие гарнизоны в прилегающих районах сидели в ожидании приказа отступать. Здесь же, на островке освобожденной территории, крестьяне, как это бывало всегда в прошлом, обрабатывали свои поля, священники, как всегда, служили в церквях обедни. В одной магометанской деревушке в первые дни независимости Хорватии усташи сожгли мечеть. В самом Бигое та же банда, обученная в Венгрии, взорвала православную церковь и осквернила кладбище. Итальянцы отступали, усташи следовали за ними, а партизаны спускались сюда с гор и устанавливали свою власть. Ряды партизан непрерывно пополнялись просачивавшимися через немецкую линию фронта небольшими, разрозненными отрядами. Ощущался недостаток продовольствия, но голода никто не испытывал. Партизаны взимали небольшие налоги, но до грабежа дело не доходило. Партизаны подчинялись приказам, ибо расположение крестьян имело для них первостепенное значение. Все буржуа покинули Бигой вместе с отступавшим гарнизоном. Магазины на небольшой главной улице стояли пустыми или использовались как помещения для постоя. Липовые аллеи были варварски вырублены на дрова. Однако в городе кое-где все еще встречались явные признаки габсбургской империи. В конце прошлого столетия город, благодаря его теплым источникам, благоустроили, и он стал-сравнительно известным курортом с лечебными водами. В доме лечебных ванн по-прежнему была горячая вода. Два пожилых садовника все еще поддерживали декоративные насаждения в относительном порядке. В густых зарослях между палаточными лагерями партизан еще встречались аккуратные нивелированные дорожки, с каждой из которых открывался особый вид, а по сторонам от них еще можно было увидеть поломанные скамейки и беседки, в которых когда-то отдыхали больные, принимавшие курс лечения. Расположенные вокруг города шикарные виллы, поспешно оставленные их владельцами, использовались для различных служебных надобностей партизанами. В самой большой из этих вилл разместилась русская миссия. В двух милях от города находилось бывшее пастбище - ровный участок земли, который использовался теперь как аэродром. Заведовали аэродромом четыре авиатора английских военно-воздушных сил. Они занимали одну сторону четырехугольника из деревянных домов, составлявших ранее находившуюся по соседству с пастбищем сельскохозяйственную ферму. Дома с другой стороны четырехугольника, отделенные от первых кучами навоза, занимала английская военная миссия. Обе эти миссии неутомимо обслуживались тремя черногорскими вдовами военного времени; функция охраны миссий была возложена на партизан, а роль переводчика выполнял некто по имени Бакич - политический изгнанник тридцатых годов, живший в Нью-Йорке и в какой-то мере усвоивший там английский язык. Каждая миссия располагала собственной радиостанцией, при помощи которой осуществляла связь с различными штабами. Сержант-связист и денщик составляли немногочисленный штат миссии, возглавляемой Гаем. Офицер, которого Гай сменил на этом посту, впал в меланхолию, и его отозвали для медицинского обследования. Он улетел на том же самолете, который доставил Гая. Между ними состоялся десятиминутный разговор, пока группа девушек выгружала из самолета запасы. - Эти товарищи - хитрые люди, - сказал он. - Не держите у себя никаких копий шифровок. Бакич читает все, что попадается под руку. И не говорите при нем ничего такого, что могло бы заинтересовать его начальство. Командир эскадрильи заметил, что этот офицер стал в последнее время чертовски нудным. Страдает манией преследования. Совсем не тот человек, который необходим на этом месте. Джо Каттермоул хорошо проинструктировал Гая относительно его обязанностей. Они были необременительными. В это время года самолеты прилетали в Бигой почти каждую неделю, доставляя помимо запасов и грузов не называвших своих имен людей в форме, которые сразу же после посадки самолета направлялись в штабы своих товарищей. В обратный рейс самолеты забирали тяжело раненных партизан и союзников-летчиков, которые выбрасывались с парашютом из поврежденных бомбардировщиков, возвращавшихся из Германии в Италию. Наряду с доставкой на аэродром запасы просто сбрасывались с самолетов в различных районах освобожденной территории: бензин и оружие - парашютом, а менее уязвимые - одежда и продовольствие - в свободном падении. Рейсами всех самолетов руководил командир эскадрильи. Он назначал время вылетов и принимал самолеты на аэродроме. В обязанности Гая входило направлять в штаб доклады по военной обстановке. Местный штаб партизан вел ночной образ жизни. Утром партизаны спали, во второй половине дня ели, курили и отдыхали, с заходом солнца начинали работать. Штаб и аэродром связывал полевой телефон. Один или два раза в неделю раздавался телефонный звонок, и Бакич объявлял: "Генерал просит прибыть немедленно". Затем Бакич и Гай с трудом плелись по изрытой глубокими колеями дороге на совещание, которое проводилось при свете иногда керосиновых ламп, а иногда электрической лампочки, которая тускнела, мигала и гасла так же часто, как и в штабе в Бари. На совещании обычно рассматривался перечень заявок на предметы снабжения. В нем могли быть и предметы медико-санитарной службы, и полное оборудование для госпиталя с подробнейшим списком препаратов и инструментов, на зашифрование и передачу которых по радио потребовались бы многие дни, и полевая артиллерия, и легкие танки, и пишущие машинки, и многое другое. Штаб заявлял также, что ему необходим собственный самолет. Гай не пытался оспаривать состоятельность заявок. Он лишь указывал на то, что союзные армии в Италии сами вели войну. Затем он обещал передать пожелания штаба своему командованию. После этого Гай редактировал заявки и просил только то, что считал разумным. Реакция бывала самой непредвиденной. Иногда с самолетов сбрасывали древние ружья, захваченные в Абиссинии, иногда обувь для полуроты, иногда в упаковках обнаруживали пулеметы, боеприпасы, бензин, сухие пайки, носки, школьные учебники. Партизаны вели строгий учет и составляли списки всего полученного, которые Гай также передавал по радио. Ни одного случая пропажи или воровства не было. Несоответствие между тем, что испрашивалось, и тем, что фактически присылалось, лишало Гая возможности чувствовать себя хотя бы косвенным благодетелем. Настоящее лето наступило в мае. Ежедневно после обеда Гай совершал пешую прогулку по городским садам. Там было множество извилистых тропинок, деревьев различных пород, скульптуры, эстрада для оркестра, пруд с сазанами и экзотическими утками, вычурные клетки на месте когда-то бывшего здесь зоопарка. Садовники разводили в этих клетках или кроликов, или кур, или белок. Гай не встречал в садах ни одного партизана. Но улицам города, взявшись под руки и распевая патриотические песни, важно расхаживали низкорослые толстенькие девушки в военной форме, с медалями на груди и болтающимися на поясе ручными гранатами. Однако в садах, где не так давно едва передвигались ревматики с зонтиками и книжечками в руках, эти девушки почему-то не показывались. "Держаться подальше от гражданских людей" - таково было одно из указаний, данных Гаю. Позднее в этом месяце Гай заметил, что настроение в штабе стало настороженным и даже тревожным. Генерал и комиссар почти открыто искали расположения Гая. Ему сказали, что в военной обстановке существенных изменений не произошло. Никаких заявок на предметы снабжения штаб не давал. В саду на костре было сожжено множество документов. Вскоре Гай получил сообщение из Бари, в котором говорилось, что в район Дврара сброшен немецкий воздушный десант, а Тито и его штаб, а также английская, американская и русская миссии были вывезены самолетом, который доставил их в Италию. Знал ли об этом генерал. Гаю известно не было. Прошло две недели. Тито, как сообщили Гаю, развернул свой штаб под защитой союзников на острове Вис. Через несколько дней Гай получил радиограмму открытым текстом: "Р(302)В. Лично Краучбеку. Начало радиограммы. Вирджиния сегодня родня сын. Оба здоровы. Краучбек. Конец радиограммы. Пожалуйста, имейте в виду личные радиограммы передаются только если они очень важные. За бригадира Джилпин". - Запросите, что значат слова "родня сын"? - приказал Гай связисту. Через три дня он получил еще одну радиограмму: "Лично Краучбеку. Нашем номере Р(302)В вместо "родня сын" читайте "розга сын". Это не может рассматриваться как очень важная личная радиограмма. Смотрите нашу предыдущую. За бригадира Джилпин". - Запросите, что значат слова "розга сын"? - приказал Гай связисту. Наконец он получил: Вместо "розга сын" читайте "родила сына". Повторяю "родила сына". Поздравляю. Кэйп". - Пошлите открытым текстом, - приказал Гай связисту. "Личная радиограмма. Краучбеку, дом Бурна, Карлайл-плейс, Лондон. Рад, что оба здоровы. Краучбек. Конец радиограммы. Лично бригадиру. Благодарю за поздравления". 7 Сын Вирджинии родился 4 июня, в день, когда союзные армии вступили в Рим. - Предзнаменование, - заметил дядя Перегрин. Он разговаривал со своим племянником Артуром Бокс-Бендером в "Беллами", где нашел убежище, пока его квартиру "оккупировали" доктор, медицинская сестра и его племянница Анджела. В клубе в эти дни было довольно безлюдно. Большинство членов помоложе отправились на южное побережье в ожидании дня, когда их переправят через Ла-Манш. У более пожилых членов настроения напряженного ожидания не замечалось. Вряд ли они даже знали о предстоящем вторжении. Социальные условности препятствовали разговорам о нем сильнее, чем любые инструкции о соблюдении бдительности. Для Бокс-Бендера рождение племянника было событием отнюдь не радостным. Он был расстроен женитьбой Гая. Он подсчитал месяцы беременности. Всю эту историю Бокс-Бендер считал результатом помрачения ума у людей среднего возраста, за которое Гай платит необычно высокую цену - возможное лишение наследства собственных детей Бокс-Бендера. - Предзнаменование чего? - спросил он довольно резко. - Разве вы ожидаете, что этот мальчишка станет папой римским? - Такая мысль мне в голову не приходила. Впрочем, я должен признать, за последние несколько недель Вирджиния приобщалась к религии довольно необычным способом. Не совсем благочестивым, я бы сказал, скорее с помощью болтовни. Духовенству она, кажется, страшно понравилась. Они непрестанно наносят ей визиты, в то время как ко мне никогда не заглядывали. Ей удается вызывать у них смех. Она принадлежит к более веселому типу новообращенных, чем такие люди, как Элоиз Плессингтон. - Прекрасно представляю себе это. - Анджела очень помогла. Ты, конечно, знаешь все о рождении детей. А для меня это оказалось большой неожиданностью. Я никогда не задумывался над такими вещами, но мне казалось, что женщины просто ложатся на кровать и у них начинает немного болеть живот; потом они постонут немного - и вот вам ребенок. На самом деле все оказалось не так. - Я всегда уезжал из дому, когда Анджела рожала. - Мне было ужасно интересно. В конце концов я тоже уехал, но начало было крайне неожиданным, почти лишающим мужества. - Я совершенно уверен, Перегрин, вас ничто и никогда не лишит мужества. - Да. Возможно, это не совсем удачное выражение. В штабе особо опасных операций, в его опустевших отделах царил застой. Более эксцентричные фигуры - знахарь-колдун и человек, который питался травой, - остались, но операторы и боевые офицеры исчезли. На фоне предстоящей операции "Оверлорд" [кодовое название операции по высадке союзников в Нормандии в 1944 г.], этой гигантских масштабов особо опасной операции, от которой, казалось, зависела судьба всего мира, значение авантюр меньших масштабов съежилось до бесконечно малой величины. Генерал Уэйл отдал приказ не об уничтожении, а об отправке в бездонную пучину забвения груды папок, каждая из которых содержала разработанный в деталях проект плана какой-нибудь отчаянной операции. Каждая такая операция носила несколько причудливое кодовое название, и все они в свое время горячо обсуждались и неоднократно перерабатывались. Теперь все эти операции не имели совершенно никакого значения. Йэн Килбэннок без сожаления сообразил, что он прошел зенит своих возможностей и должен уйти в тень. Он уже вел переговоры о работе в качестве специального корреспондента в Нормандии. Эта работа проходила бы недалеко от дома и оказалась бы в центре внимания, но конкуренция здесь была ожесточенной. Йэну надо было подумать о своей будущей профессиональной карьере. Его небольшой опыт в качестве репортера скандальной хроники, казалось, не соответствовал духу времени. Пришла пора, думал Йэн, утвердиться в чем-нибудь серьезном. Тогда появились бы безграничные возможности для военных откровений очевидца, и этих возможностей хватило бы на всю его жизнь. Ему намекнули об Адриатике, и он обещал подумать. Была предложена Бирма, но от этого предложения он уклонился. Из поступавших оттуда донесений Йэну было ясно, что это место не для него. В то же время такое место могло бы оказаться подходящим для Триммера. - Все донесения Триммера свидетельствуют об отсутствии положительных результатов, сэр, - доложил Йэн генералу Уэйлу. - Да. А где он сейчас? - В Сан-Франциско. Он пересек всю страну и везде провалился. Но это вовсе не его вина. Он отправился туда слишком поздно. У американцев теперь полным-полно своих героев. Кроме того, как вам известно, они не обладают полностью развитым классовым сознанием. Они не воспринимают Триммера как предвестника пролетариата. В нем они видят типичного британского офицера. - А что, разве они не замечают шевелюру этого парня? Я имею в виду не то, как он подстрижен, а то, как она _растет_. Что-что, а его шевелюра должна иметь для них достаточно пролетарский вид. Вы согласны? - Такие вещи до них не доходят. Единственное, что нам остается, - это перебрасывать его все дальше на запад. Возвращать его в настоящий момент в Соединенное Королевство, по-моему, нецелесообразно. На то есть причины. Их можно было бы назвать основанными на сострадании. - Перед нами стоит еще более сложная проблема - генерал Ритчи-Хук. Он окончательно разругался с Монти [генерал Монтгомери, командующий английскими войсками, участвовавшими в высадке в Нормандию], остался без должности и продолжает надоедать начальству. Я не совсем понимаю, почему нас считают ответственными за него. - Вы считаете, что они смогли бы работать в паре и поражать воображение лояльных индийцев? - Нет. - Я тоже. Только не Ритчи-Хук. Стоит индийцам увидеть его, как они перестанут быть лояльными. - Ради бога, уладьте все это сами. Меня тошнит от одного имени этого человека. Генерал Уэйл тоже сознавал, что зенит его возможностей миновал и что в дальнейшем он может двигаться только к закату. В его прошлом был такой бредовый эпизод, когда он помог отправить на верную смерть в Дьепп многих канадцев. Он участвовал в планировании еще более крупных авантюр, из которых ничего не вышло. Теперь Уэйл оказался там же, откуда начинал в самый критический час для своей страны, но с незначительными возможностями причинить новый вред. Он занимал ту же комнату, его обслуживали те же люди из ближайшего окружения, что и в годы наибольшего расцвета. Однако он потерял свои легионы. В положении Людовича также наметился застой. Его заместитель - он же начальник штаба - остался, но инструкторов отозвали. Ему перестали присылать новых "клиентов" для прохождения курса парашютной подготовки. Однако Людович был доволен. В Шотландии он отыскал себе машинистку. Выбрал он ее потому, что она показалась ему наиболее изолированной от враждебного влияния тех, кто предлагал свои услуги литературному приложению к "Таймсу". На протяжении всей зимы он еженедельно посылал ей пакет с рукописью и взамен получал две отпечатанные копии в разных конвертах. Она подтверждала почтовой открыткой получение каждого пакета, но оставался четырехдневный интервал, во время которого Людович испытывал приступы острого беспокойства. В те дни на железных дорогах многое разворовывали, но так уж получилось, что роман Людовича избежал этой участи. Сейчас, в начале июня, он закончил его полностью, и теперь рукопись лежала перед ним в двух пачках, обернутых в бумагу и перевязанных бечевкой. Он приказал Фидо лечь в корзинку и уселся читать последнюю главу не ради того, чтобы исправить опечатки, так как он писал разборчиво и машинистка была опытная, не для того, чтобы отшлифовать или изменить что-нибудь, так как работа казалась ему совершенной (и, по существу, была таковой), а просто ради наслаждения своим собственным произведением. Поклонники его эссе (а таких было немало) не угадали бы автора этой книги. Это был очень яркий, почти кричащий рассказ о любовной истории и драматических событиях большого накала. Но книга не была старомодной. Людович, правда, не знал этого, но не менее полдюжины других английских писателей, с отвращением отвернувшись от тягот войны и от чреватых опасностями социальных последствий мира, уже в то время, каждый в отдельности и втайне один от другого, от Эверарда Спрюса, Коуни и Фрэнки, создавали книги, которые уводили бы из скучных серых аллей тридцатых годов в ароматные сады недавнего прошлого, преображенные и освещенные расстроенной памятью и воображением. Людович на своем уединенном посту оказался участником этого движения. Несмотря на всю свою яркость, книга Людовича не была радостной. Ее страницы были залиты меланхолией, усиливающейся к концу повествования. Поскольку о каждом литературном персонаже можно было бы сказать, что он имеет прототипа в реальном мире, героиней романа был сам автор. Читая последние страницы, Людович четко осознал, что вся книга представляет собой описание подготовки к смерти леди Мармадьюк - длительному, церемониальному убийству, подобному убийству быка на арене цирка. За исключением того разве, что в книге отсутствовало насилие. Временами Людович побаивался, как бы его героиню не замуровали в пещере или не бросили дрейфовать в открытой лодке. Но то были химеры. В стиле раннего и более счастливого века леди Мармадьюк просто зачахла. Ее недуг был безболезненным и точно не определенным. Под тяжелой рукой Людовича она чахла, худела, становилась прозрачной; кольца соскальзывали с ее пальцев на богатое покрывало шезлонга, когда на далеких восхитительных вершинах гор замирали последние лучи света. Он колебался, выбирая название, примеривая многие невразумительные идеи, возникавшие при недавнем чтении. И вот, наконец решившись, он начертал большими буквами вверху на первой странице: "ЖЕЛАНИЕ СМЕРТИ". Лежавший в своей корзине Фидо, почувствовал, что хозяин возбужден, нарушил приказ, запрещавший ему разделять с ним эмоции, вспрыгнул на крепкие колени Людовича и, не получив замечания, остался там, пожирая его своими глазами, более светлыми и выпуклыми, чем глаза хозяина. - Что мне страшно хочется узнать, - призналась Кирсти, - так это как все сложилось у Гая и Вирджинии после того, как она переехала на Карлайл-плейс. В конце концов прошел добрый месяц, прежде чем ее фигура начала расплываться. - А меня это совсем не интересует, - заметил Йэн. - Вряд ли теперь можно задать ей этот вопрос. После нашей размолвки мы помирились; ничего хорошего в том, чтобы _долго дуться_ друг на друга, нет, правда ведь? Но какой-то холодок все же остался. - Почему тебя так интересует это? - А тебя нет? - Между мной и Вирджинией прохладные отношения сохранялись многие годы. - Кто был там сегодня вечером? - Прямо-таки целый салон. Пердита привела Эверарда Спрюса. Была еще одна - я ее не знаю, - которую звали леди Плессингтон; пришел какой-то священник. Все было бы очень мило, если бы не акушерка, которая то и дело показывала нам младенца. Вирджиния просто не переносит его вида. Если верить романам и фильмам, ребенок должен был бы преобразить Вирджинию. Но этого не случилось. Ты заметила, она всегда называет его "оно" и никогда - "он". Акушерку она зовет Дженни. Старина Перегрин говорит о ребенке как о Джервейсе. Они уже окрестили его. Когда он е