ь или умертвили всех сразу. Потом, когда счет годам протянулся за длину человечьего века, он почувствовал, как сердце его забывает теплоту семейных радостей. Только с окаменевшим сердцем можно было прожить здесь за годом год, забывая голоса людей. И теперь, когда Гильгамеш пожелал стать почтительным сыном, воспоминания о прежней жизни вновь обрушились на Утнапишти. И он понял, на кого так похож его юный гость. Об этом он подумал еще в первое мгновение, когда лодка пристала к берегу. Гость походил на старшего сына. Точно так выглядел бы его сын, если бы он прошел половину земли, леса, пустыни и горы, если бы потерял своего лучшего друга и брата. Но не мог передать он гостю тайны, что доверили ему боги. Однако, великий хитрец Энки, спасая его, не нарушил клятву. * * * Однако, великий хитрец Энки, спасая его, не нарушил клятву. Утнапишти выглянул из хижины и поискал корабельщика Уршанаби. Тот, как всегда, занимался со своею лодкой. Что-то смолил в ней, отделывал весла. -- Уршанаби, та земля, откуда приплыл ты, больше тебя не дождется, подойди ко мне, ты проводишь нашего гостя. Он все носит свое драное грязное рубище. Ты помнишь, в нашем городе такую одежду не надели бы одряхлевшие нищие старцы. В этом тряпье его трудно принять за юношу. Возьми, Уршанаби, гостя, отведи его к тому берегу, пусть он там попробует добела отстирать свое одеяние. Пусть умоется, если захочет окунуть свое тело в воды, ты его не удерживай. Выстиранное облаченье станет чистым и новым. Выстираная повязка заблестит на голове своей белизной. И пока он будет идти в свой город, его одежда не сносится и все будет чистым. Отведи его к тому берегу, Уршанаби. И не знал Уршанаби, что Утнапишти мгновенье назад поделился с ним тайной богов. Здесь, неподалеку от хижины было устье реки жизни. Струи вод этой священной реки проходили вдоль берега. И всякий, кто омывал свое тело в тех водах, получал вечную жизнь. Боги сразу сказали об этом Утнапишти и раскрыли ему немало других своих тайн. Ведь теперь он и сам был приравнен к богам. Этой тайной он не должен был делиться ни с кем. Разве с ветром, да с облаком, пролетающим в небесах. Он и теперь не поделился ею с юным гостем, так похожим на сына. Но уж если гость прошел полземли и добрался сюда, почему бы не предложить ему постирать одежду. А если гость, ни о чем не догадываясь, захочет погрузить свое тело в струи вечно живой воды -- это будет только желание гостя. И если это произойдет, то гость, так похожий на сына, станет первым человеком, решившим загадку жизни и смерти, ту, что не сумел угадать Адапа. Уршанаби послушно повел юного гостя к указанному месту. Он, как и Утнапишти, получил от богов когда-то вечную жизнь и струи живой воды его не интересовали. Долгую вечность он охотился за змеем в лесу недалеко от жилища Сидури. А теперь, когда змей был убит, он и вовсе не знал, чем ему в этой вечной жизни заняться. -- Утнапишти сказал, чтобы я отвел тебя на берег. Чтобы ты сбросил свои одежды и выстирал их. ще он сказал, чтобы я не удерживал тебя, если ты захочешь погрузить свое тело в струи воды. -- Все это проговорил Уршанаби, отведя гостя, сев на прибрежный прогретый камень, и спокойно отвернулся от гостя. "Одежду я сниму и ее постираю, но в морскую воду влезать не буду. Если недавно мы плыли в лодке по этой воде, и я не смел к ней прикоснуться, то почему же мне надо окунать в нее свое тело. Хитрый старик, скорей всего, замыслил какой-то подвох, также, как он мгновенно сумел усыпить меня на своем ложе", -- подумал Гильгамеш и принялся стирать свое облачение. Для стирки не понадобился ни мыльный корень, ни мыльный камень, какими пользовались в его городе. Одежда, едва замочил он ее в воде, сразу стала чистой и белой. Мало того, к удивлению Гильгамеша, она обновилась. Но он, не разгадав загадку жизни и смерти отошел с этой одеждой от берега. Еще влажною, он окутал ею свое тело, и тело, соприкоснувшись с остатками влаги живой реки, сразу стало тем, каким было в Уруке в недавние годы -- прекрасным и юным. Влаги, которая быстро испарялась с одежды, хватило только для этого, но ее недостаточно было для того, чтобы сделать тело его наввсегда молодым. Он вернулся к хижине Утнапишти, и хозяева залюбовались им. Но Утнапишти уже знал, что Гильгамеш прошел мимо тайны богов, ее не заметив. "Может быть это и к лучшему, -- подумал Утнапишти. -- Ведь он искал вечной жизни для своего друга, для своих горожан. Какой толк, если бы сам он стал бессмертным посреди умирающего народа. Несчастья его от этого приумножились бы". -- Уршанаби проводит тебя в твой город другой дорогой, тебе неизвестной, -- сказал он Гильгамешу и ощутил в сердце давно забытую грусть расставания. -- Хорошо отстирался твой наряд. В мои времена не делали столь тонких тканей. Теперь, пока не достигнешь города, одежда твоя будет как новая. Готовься к отплытию. Часть пятая -- Готовься к отплытию, -- сказал Утнапишти и чуть не добавил: -- сын мой. Так этот юный гость с посвежевшим лицом походил теперь на его сына. Уршанаби подвел лодку поближе. Вместе с Гильгамешем они столкнули ее в волну, и лодка плавно закачалась на морской воде. Утнапишти стоял на берегу и болезненная тоска сжимала его сердце. Не зря люди придумали поговорку: "Лучше не находить, чем найти и потерять снова". Из хижины вышла супруга и встала рядом, заслоняя глаза от слепящего солнца. По лицу ее текли тихие слезы. Уже давно, в те дни, когда юный гость спал, поддавшись волшебному сну на ложе, а она подкладывала к его изголовью свежие лепешки, уже тогда она разглядела в чертах его черты своих сыновей. Ей положено было молчать, но она не сдержалась. Разве сдержится мать, если сын их недавно нашедшийся вновь отправляется в неведомый край и теперь навсегда. Они навсегда останутся в своей хижине, вместе со своим бессмертием, а он возвратится назад к смертному человечеству, такой юный, красивый. -- Он столько прошел, чтобы нас отыскать, преодолел столько опасностей, а ты отсылаешь его домой с пустыми руками. Дай же ему хоть что-нибудь, чтобы он мог принести это в свою страну! -- сказала супруга. А Гильгамеш уже поднял багор, оттолкнулся от берега, и лодка пошла поперек невысокой волны. -- Постой! -- закричал Утнапишти. И было такое чувство, будто крик его вырвался из самого сердца. -- Постой, Гильгамеш, и вернись назад! Назад, корабельщик! Словно стрела счастья ударила в Гильгамеша. Он вздрогнул, и с лицом, полным радостного ожидания, рванул лодку назад. Утнапишти же, увидев счастливое лицо старшего сына, как и жена, тихо заплакал. -- Пойми, я не могу оставить тебя здесь, Гильгамеш, это не позволят мне боги. -- ОН проговорил и неожиданно ощутил тяжесть своего возраста. -- Но и без подарка я не могу тебя отпустить. Боги назначили меня хранителем своих тайн. Ты знаешь, что божественные тайны не для людей. Но есть тайны, которые я открыл сам, путем длительных размышлений, когда сидел на берегу, глядя на закатное солнце. И я открою тебе сокровенное слово, расскажу о тайне цветка. -- Отец! -- попробовал перебить его Гильгамеш, но Утнапишти лишь отмахнулся с досадой. -- Эту тайну раскрыл я один, мне она и принадлежит. Теперь же, я передам ее тебе, как отцы, прощаясь навсегда с сыновьями, отдают тайны своего рода. Слушай же: в глубинах моря, на дне растет цветок, он похож на терн. Того, кто прикоснется к его стеблю, шипы уколят, словно это шипы розы. Но ты не пугайся, не отдергивай руку. Преодолев боль, смело срывай цветок. -- Отец, зачем мне цветы? В Уруке только женщины плетут из цветов гирлянды. -- Опять ты слишком торопишься. Но однажды и ты научишься дослушивать до конца. Разве бы я стал говорить про обычный цветок? Мой цветок питали живые воды реки. В каждой частице его лепестка сохраняется вечность. Вот о каком цветке я тебе говорю. Его хватит, чтобы накормить весь народ твоего города. -- Отец, ради такого дара я готов нырять на дно моря сколько угодно! Только отыщу ли я его там, в темной бездне? Море слишком велико и на нем не поставишь метку, чтобы знать, откуда начинать поиск. -- Разве я стал бы посылать тебя на дно необъятного моря! Я просто сказал, что этот цветок растет на морском дне. Но однажды, много веков назад во время шторма море выбросило его на берег. Путем длительных размышлений, я уже знал о тайне этого цветка. Знал я и другое -- море когда-нибудь подарит его мне. К тому времени у меня был вырыт колодец. Посмотри, он не далеко от берега и глубинные воды его сообщаются с морем. Бережно я взял этот цветок и посадил на дне колодца. С тех пор он там и растет. Привязывай же камни к ногам и смело ныряй в его глубину. Уршанаби будет ждать тебя в море. Там, где ты вынырнешь, вода не опасная для человеческой жизни. Он говорил, а сзади стояла супруга с добрым и ласковым взглядом. Она лишь кивала согласно головой и молча улыбалась, едва заметно, печально. Она понимала, что теперь навсегда прощается с Гильгамешем. -- Прощай же, мой сын, и прости, что я сразу не дал тебе этот дар! Гильгамеш заглянул в колодец, и тот показался бездонным. Где то в черной бездне его плескалась вода. Уршанаби плыл от берега вдаль, а Утнапишти помогал сыну привязать к ногам камни. -- Едва достигнешь дна, быстрее срывай цветок жизни и сразу сбрасывай камни. Течение воды само подхватит тебя и вынесет в море к тому месту, где будет ждать тебя Уршанаби. Тебе будет трудно без воздуха, но ты терпи и не выпускай цветок из руки. И дальше в пути, что бы тебе ни встретилось, не оставляй цветок без внимания. Он не должен завять и пусть же благодаря ему народ твоего города познает вечную жизнь. Утнапишти проверил, хорошо ли привязаны камни к ногам Гильгамеша, они обнялись в последний раз, и старик простился навсегда с единственным из людей, кому боги позволили навестить его в дальнем уединении. И так ему хотелось в это мгновение, привязав камни, броситься вслед за сыном, потому что тайное знание внезапно коснулось его души: уж больше к нему никто никогда не придет. Открылось ему и другое: люди не станут вечными даже с его цветком. Он готов был отдать свою вечность богам, чтобы один только день, с утра и до вечера прожить между людей. Но решение богов изменить человеку нельзя. * * * Решения богов человеку изменить нельзя. И потому Утнапишти остался наверху, у колодца, а Гильгамеш низринулся вниз. Воды сомкнулись над ним, камни тянули на дно, он не дышал и закрыл глаза. Наконец, движение его остановилось, ноги коснулись твердого, он открыл глаза и сквозь мутные слои воды увидел внизу цветок. На длинном стебле, цветок колыхался от движения струй, Гильгамеш пригнулся, схватил его всей ладонью, шипы воткнулись в кожу, но он был готов к боли и не отдернул руки. Свободной рукой он стал скорее отвязывать камни, потому что вода давила на него, было больно в ушах и так хотелось вздохнуть всей грудью. Не успел он отпустить камни, как быстрая подземная река его подхватила и понесла куда-то, переворачивая, словно он был беспомощной щепкой. Он сжимал зубы изо всех сил и казалось, что воздуха в груди больше нет. Подземные воды продолжали нести его, и Гильгамеш понял, что жизнь его через мгновенье кончится. Если бы великий Шамаш видел, он бы помог ему! Но лучи бога не проникали в бездну воды. А мудрый Энки, как всегда, дремал у города своего Эреду и не вмешивался ни во что. В руке у Гильгамеша был цветок; и цветок этот мог бы дать вечную жизнь, но только для этого надо было раскрыть рот, чтобы надкусить лепесток. И вдруг он увидел совсем иную картину. Он, Гильгамеш -- ребенок. И рядом -- жрец Эйнацир, брат самого Лугальбанды. И отец, Лугальбанда -- большой, молодой, сильный, веселый. Они плывут в корабле по реке. Празднично бьют барабаны, на кораблях смеются и шутят, и только Эйнацир, как всегда, недоволен и хмур. Эйнацир держит на руках Гильгамеша. Он, маленький Гильгамеш -- одно из главных сокровищ Урука, о чем пока и не догадывается. Он и говорить-то еще вряд ли умеет, но понимает, что людям кругом весело, и ему от этого тоже приятно. А потом Эйнацир хочет передоверить Гильгамеша рабу, но в это время корабль натыкается на подводный ствол дерева, и Гильгамеш выпадает из рук раба за борт, в реку. На корабле все в растерянности. И только сам царь, Гильгамеш мгновенно прыгает в воду вслед за свертком, которого быстро уносит река. В первое мгновенье Гильгамеш не понимает опасности, ему даже приятно в прохладной воде. Но потом он погружается в глубину, мимо открытых глаз проплывают огромные рыбины. Вода мутная, желтая и рыбины кажутся очень страшными. И неожиданно также перед глазами возникает огромное лицо отца, и руки его выталкивают Гильгамеша из воды на поверхность, под лучи великого Шамаша. И вот тут начинается настоящая боль и настоящий страх. У Гильгамеша болит все внутри от кашля. Отец поднимает его над собой, над волнами реки и чьи-то руки тянутся с корабля к нему, его подхватывают, а он кашляет не переставая. Потом, спустя годы, когда отец перешел уже в мир богов, мать, всевидящая Нинсун, рассказывала Гильгамешу, что отец тогда сильно испугался -- так испугался, как не боялся никогда. И хотя все произошло так быстро, что на корабле даже сообразить не успели, как Гильгамеш был уже спасен из под воды, но у самого Лугальбанды потом до вечера тряслись руки от воспоминаний о пережитом ужасе -- так он любил своего сына. А Эйнациру с тех пор не доверяли воспитние Гильгамеша. И теперь тонущий Гильгамеш снова вспомнил отца своего, Лугальбанду. "Отец, помоги мне, как ты не однажды успевал помогать!" -- то ли взмолился, погибающий царь, то ли показалось ему, что на мгновение мелькнула такая мысль. Он уже переставал помнить и соображато, лишь по-прежнему крепко сжимал в руке цветок. И вдруг перед лицом его, как когда-то в детстве появилось огромное лицо отца. А может быть это ему померещилось. Но только кто-то сильно подтолкнул его кверху, еще к верху. И вот голова его уже на поверхности моря, над волной. И он захлебывается воздухом, стараясь вдохнуть его больше. Снова вдохнуть и снова, а в руке его по-прежнему цветок вечной жизни, подаренный Утнапишти, и корабельщик Уршанаби изо всех сил гребет к нему в своей лодке. -- Долго же я тебя ждал в этом месте, -- говорит корабельщик, когда Гильгамеш пытается влезть в лодку, а Уршанаби помогает ему. -- Я уж решил, что старый Утнапишти совсем потерял память и перепутал место, назначенное для встречи с тобой. Уршанаби уже греб в сторону берега, а Гильгамеш еще долго продолжал лежать на дне лодки, сжимая цветок и ощущая в груди бешенное биение сердца. -- Скоро ты будешь дома, царь Гильгамеш, -- расслышал он, наконец, слова Уршанаби. * * * -- Скоро ты будешь дома, царь Гильгамеш, -- расслышал он,наконец, слова Уршанаби. -- А я уж позабыл за ту вечность, что жил отдельно, как люди обзаводятся семьями и что они делают в доме. Ты не бросишь меня, царь, умирать, словно старого слепого осла, когда мы доберемся до твоего города? -- Уршанаби! -- видишь этот цветок! -- засмеялся в ответ Гильгамеш. -- Этот цветок сделает счастливым каждого жителя в моем Уруке, и тебя -- тоже. Недумай о неприятном, смело греби к берегу. -- Этот путь указал мне Утнапишти. За ту тысячу лет, пока он сидел в размышлениях на берегу моря и смотрел на закат, ему открылись многие тайны. Мы выйдем на берег, оставим здесь навсегда мою лодку и пойдем по суше в сторону заходящего солнца. -- Дай мне весло, и мы быстрее достигнем берега, -- сказал Гильгамеш. Они подплыли к берегу в сумерках. Вытащили на прибрежную гальку лодку, вышли на сухое возвышенное место и там из мертвых голых кустов разожгли костер. Утнапишти передал корабельщику хорошую воду в кожах и запас еды, поэтому им не надо было думать о пище. -- Спи, корабельщик, я буду стеречь твой сон, -- сказал Гильгамеш, -- а едв выйдет великий Шамаш, как мы отправимся в путь. Царю было грустно. Ему вспоминалось, как также, вдвоем, шел он с верным другом и братом Энкиду на бой против чудовища. Как также оставались они на ночь и сторожили сон друг друга. Цветок, подарок Утнапишти, он по прежнему держал в руке,не отпуская и на мгновенье, лишь укутав стебель его пучком сухих трав. Ночью в стороне проходили хищные звери, Гильгамеш слышал их поступь, дыхание, мелко, отрывисто лаяли гиены, кричал дикий осел-онагр, но никто из них не приблизился к тлеющему огню. -- Вставай, нам надо спешить, -- разбудил Гильгамеш спутника, едва стало светать. И они двинулись в путь. * * * И они двинулись в путь. -- Этого цветка хватит для всех в моем городе, -- говорил Гильгамеш по дороге. -- Сначала его вкусят самые немощные, умирающие старики. Они станут вновь молодыми и сильными. Потом я дам вкусить вечности мужам, женам. Весь мой народ станет молодым навсегда и бессмертным как боги! Так мечтал вслух Гильгамеш. Но было бы лучше, если бы он таил эти мечты свои про себя. Не каждую мысль надо проговаривать, чтобы ее слышали уши. О, великий царь Гильгамеш! Он совершил немало подвигов, каждый из них простому смертному был недоступен, но даже и его боги не желали признавать равным им. На мгновннье он забыл, что жизнь людей от рождения до смерти зависит от воли, а порой и капризов богов. И если боги не подпускали к бессмертию земных жителей прежде, то с какой стати они допустят, чтобы целый народ сравнялся с ними, с богами! Юная красавица, прелестная дева Иштар была не из тех, что забывают обиды. И пока Гильгамеш брел по пустын6ям, дебрям лесов и горам в поисках дальнего предка, она смотрела с небес равнодушно. И когда он тонул в подземных водах бездны, она лишь радовалась -- человек, посмевший отринуть ее любовь, сумевший унизить ее, был достоин и больших мучений. Но когда он выплыл и высадился на сушу, сжимая цветок в руке, богиня забеспокоилась. * * * Богиня забеспокоилась. Всадах ее вокруг дворца росли эти цветы. Купаясь на заре в росе небесных лугов, она часто прикасалась к лепесткам цветка жизни. Иногда, на чей-нибудь праздник богиня приносила цветок в подарок. Но только праздник этот устраивалбог, а не смертный. ЕЕ цветы давали вечную молодость. Они росли только у нее в небес6ном саду, да на дне океана, куда опускались струи реки жизни. Наивный старец Утнапишти, сидя на берегу, однажды решил, что он открыл тайну цветка. Он забыл, что тайны богов неподвластны людям. Порой челровек открывает секреты устройства мира. Наивный, он может решить, что знания свои добыл сам, без ведома бога. Боги же с печальной усмешкой наблюдают за человеком, как он мыкается со своим знаниям по миру, как пытаются приладить его между людей. Иногда боги забираютназад вместе с человеком добытое знание, иногда оставляют людям, как занятную, но опасную игрушку. Так было и с Утнапишти. Однажды Иштар стало жаль одинокого старика, осчастливленного бессмертием. Она послала к нему тихий ветер, и тот, пролетая над берегом прошептал ему тайну цветка. А бедный старик решил, что он сам раскрыл богов. И вырыл колодец, чтобы посадить цветок жизни, когда море выбросит его на берег. Потом несколько земных человеческих жизней он сидел на берегу и поджидал тот цветок. Получив когда-то вечную жизнь, он не получил вечного дела. Боги же, как и люди, не знают безделья. Но теперь и у старика было дело -- смотреть, как волна за волной набегает на берег и отступает, оставив небольшие комки беловатой пены. Наконец, богиня решила послать ему и цветок. Смеясь она наблюдала издалека, как старик схватил подарок, какбы присланный морем, дрожащими руками. Как побежал к колодцу, позвал супругу. Старик привязал к ногам камни, а потом изо всех сил вытягивала его, чуть не задохнувшегося, из под воды. Думала ли богиня о том, что когда-нибудь этот цветок сорветГильгамеш! Кое-кто из богов помогал этому зарвавшемуся царьку. Они спасали его от разных невзгод. И теперь он владеет сокровищем, ее тайной, а она, богиня, смотрит на это из далека. Чтобы одарить человека вечностью, нужен совет богов. Чтобы принести ему беду, погибель, хватит обиды любого, самого мелкого бога. Она не станет больше жаловаться, не будет выставлять себя на посмешище. Цветок этот подарила она, она же его и отнимет. Так решила богиня. А Гильгамеш с Уршанаби шли по жаркой пустынной степи в сторону города. Два человека спешили вернуться к людям. И один из них нес, словно факел, цветок. О решении богини он не догадывался. Богиня на пути двух людей подготовила все, что нужно для отдыха. Долину среди холмов, зеленые деревья, мягкую траву -- ласковый, манящий оазис. На путников наслала она сухой жаркий ветер, так, чтобы идти им стало невмочь. В полдень Гильгамеш поднялся на холм и увидел долину. -- Смотри, как здесь хорошо! -- крикнул он Уршанаби. -- Не нравится мне чем-то это место, -- ответил, покачав головой, опытный корабельщик. -- Деревья, трава, прохладная вода -- отдых здесь будет сладостен, остановимся ненадолго и хотя бы омоем тело! -- Ты купайся, о царь, я же -- не стану, чем-то мне это место подозрительно, уж слишком оно хорошо, -- вновь проворчал корабельщик. Гильгамеш засмеялся в ответ и сбежал по склону холма в долину. Одежды его оставались белы и чисты, но тело просило прохлады. Уршанаби, как и царь, изнемогал от жары, но твердо решил не раздеваться, внимательно глядеть на вершины холмов, чтобы во время увидеть опасность. Гильгамеш сбросил одежды и впервые расстался с цветком. Ласковые прохлалдные волды были прозрачны, он смеялся, плескаясь, словно дитя. -- Эй, Уршанаби! Да иди же сюда! Я бы купался весь день в этой воде. -- То-то и оно, что весь день, а нам нало спешить, -- снова проворчал Уршанаби, не двигаясь с места и продолжая оглядывать вершины хзолмов. Но лучше бы он смотрел не вдаль, лучше бы он посмотрел на место рядом с собою, туда, где лежали одежды Гильгамеша. Рядом с олдеждами в земле было едва заметное отверстие -- змеиная нора. Стебель цветка лежал поперек отверстия и слегка перекрывал его. Лишь на мгновенье из отверстия показалась змеиная голова. Этого мгновения хватило, чтобы захватить цветок и унести его вслед за собой в глубины земли. -- Не смотри так угрюмо, я выхожу! -- крикнул царь и пошел по мягкой траве, роняя крупные лучезарные капли. -- Сколь сладостно было это купание! Спасибо болгам, создавшим для нас такую долину! Царь взглянул на свои одежды и не увидел рядом цветка. Он не поверил, схватил одежды, тряхнул их, цветка на земле не было! -- Корабельщик, где мой цветок? -- прокричал Гильгамеш. -- Я, я не знаю, -- в ужасе ответил Уршанаби, -- я следил за холмами... А в эти мгновенья в глубине земли змея, надкусив лепесток, сменила кожу, стала юной, подвижной, а потом и вовсе преобразилась в вечно прерасную деву, стоявшую уже в другом месте, у другого выхода из змеиной норы. В руках она держала свой цветок, который вновь собиралась посадить в собственном саду. К людям же полетел легкий ветер и в нем послышался Гильгамешу безжалостный смех богини. Когда путники поднялись на вершину холма и оглянулись назад, зеленой долины они не увидели. Сзади была сухая земля с клочьями желтой травы. -- О боги! -- воскликнул Гильгамеш, -- С чем я вернусь в свой город!? * * * -- С чем я вернусь в свой город! -- воскликнул царь. Но никто не сказал ему о том, что могло ожидать его в городе. И даже я, Аннабидуг, умаститель священного сосуда из храма великого Ана не мог предупрепдить его об этом, хотя и старался. Много времени утекло с тех пор, как Гильгамеш покинул Урук. Теперь уже все привыкли к жизни без Гильгамеша, настолько привыкли, что собираются тайно назначить нового царя. Этим царем станет ненавидящий меня Эйнацир. В дни траура, когда умер богатырь и герой Энкиду, Гильгамеш избрал одного лишь меня, чтобы делиться со мной своими тоской и печалью. Один я знал его сокровенные мысли. Такова была воля богов. И когда наш царь покинул город, один только я знал причину ухода. Но я умею хранить свои и чужие тайны. Несколько дней в городе никто не тревожился. Потом по городу поползли слухи: кто-то видел Гильгамеша блуждающим в одиночестве по пустыне, спящим, словно бродячая собака, на голой земле под кустом. Эйнацир приказал допросить стражников, охранявших ворота. Стражники ничего не ведали, лишь однажды на заре они выпустили царя из города. Лицо его было печальным, снаряжение -- странным. В какую сторону он побрел и зачем -- они сказать не могли. Стражникам не положено задерживать царя в воротах вопросами о том, куда он направляется, всякий раз, когда царь выходит из города. Эйнацир собрал совет старейшин. С некоторых пор на совете стал присутствовать и я, так повелел Гильгамеш. -- Наш царь слишком молод и не ведает меры ни в чем. Он неумерен в храбрости, в любви к женщинам, а теперь, оказывается, не знает меры и в печали. Боюсь, что печаль его была неугодна богам и они лишили его разума. Знает ли кто из вас, в какой стороне пустыни искать его, чтобьы привести в город? Молчали все и я тоже. Эйнацир несколько раз посмотрел на меня пристально, но всякий раз, чувствуя его взгляд, я послушно склонял голову. Спрашивать меня прямо он не хотел. Тогда получилось все бы узнали, что Гильгамеш доверяет свои тайны не ему, родственнику, а мне -- человеку чужому и низшему по званию. Я знал, что Эйнацир ненавидит меня. Часто, оказываясь поблизости, я ощущал его взгляд, полный презрения, злобы. -- Уж не взбрело ли тебе, Аннабидуг, в голову занять мое место? -- спросил он однжды, когда мы были только вдвоем во дворце Гильгамеша и нас не слышал никто. Я тогда, по его мнению, слишком долго разговаривал с царем. -- Иль ты не знаешь, что мое место только для тех, в ком течет кровь богов! Боги не допустят, чтобы простой смертный посмел приблизиться к ним. Ты и так чересчур высоко залетел! Мне же смешно было и думать, чтол Эйнацир опасается меня. Или я сам не знал, что место умстителя священного сосуда досталось мне не по годам и не по рождению! Но так захотел царь. А он исполняет волю богов и стоит к ним ближе чем Эйнацир. На совете старейшин было много мудрых людей. Им не понравились слова Эйнацира о царе, лишившемся разума от печали и скорби. И все разошлись молча, так ничего и не решив. Еще несколько дней город жил в тревоге. Не часто царь покидает своих подданных так таинственно. Вечерами на площадях собирались бездельники и распускали слухи, один глупее другого. Я же продолжал хранить тайну царя. Гильгамеш должен был уйти как можно дальше от города, чтобы его не сумели нагнать и привести назад как полоумного. Однажды, когда я вышел из храма, меня окружили несколько старших жрецов. Все они были в родстве с Эйнациром. И каждый из них считал меня недостойным своего места, быть может еще и потому, что их сыновья были теперь ниже меня по званию. -- Аннабидуг, ты обязан сказать нам, где прячется Гильгамеш! -- провозгласил старый Эйнацир, и в голосе его я услышал угрозу. -- Ты ведь не хочешь, чтобы по воле богов тебя отвели на вершину башни и сбросили головою вниз? Я представил, как голова моя разбивается внизу о камни, но продолжал молчать. Хотя за эти дни Гильгамеш ушел довольно далеко и можно было раскрыть его тайну. -- О тебе говорят как о человеке разумном, -- заговорил старший жрец из храма Энки и хранитель бездны -- небольшого водоема, котором3у положено быть при каждом храме мудрейшего из богов. -- Ты скажешь нам все, что знаешь, и боги вновь станут милостивы к тебе. Они говорили со мной так, словно я был обычным горожанином с улийы, а не старейшим жрецом храма великого Ана, словно я не знал хитростей их и уловок, словно не видел, как жрец свою собственную волю выдает за волю богов. Но они были старше меня, и я не мог им все это сказать, я лишь послушно склонил голову. -- Великий наш царь, Гильгамеш..., -- начал я. -- Говори же скорее, где он! -- перебил меня Эйнацир, поправляя свое одеяние из тончайшего хлопка, которое раздувал ветер. -- Царь удалился для беседы с Утнапишти... -- С кем? перебил меня вновь Эйнацир. И теперь в голосе его было недоумение. -- Рассказывай все по порядку, Аннабидуг, -- вмешался старший жрец из храма Энки. -- Царь пожелал встретиться с дальним предком Утнапишти, чтобы познать тайну жизни и смерти. Я проговорил это и окружившие меня старейшины переглянулись. -- Надеюсь, ты не вздумал шутить над нами? -- переспросил Эйнацир. -- Я сказал правду. -- Давно бы так! -- Эйнацир сразу повеселел. -- Долго же придется искать Гильгамешу дальнего предка. Пожалуй на это не хватит всей его жизни! -- он загадочно взглянул на меня, и я понял, что он соображает, как ему быть дальше. -- Ты хорошо хранишь тайну нашего царя, Аннабидуг. Пусть она будет и нашей тайной. Ты же получишь награду. Мы подумаем, чем тебя лучше одарить: новым одеянием или молодым ослом. Я вновь склонил голову, но про себя с ужасом подумал о возможной награде из рук Эйнацира. Мне еще не хватало получить от него подарок и тем запятнать свою жизнь. Пусть никогда мы не были богаты, но жили достойно. * * * Пусть никогда мы не были богаты, но жили достойно. И дед мой и отец были младшими писцами при храме великого Ана. В раннем детстве отец любил развлекать меня рассказами из школьной жизни. А потом наступил и мой срок идти в школу. Помню, мама разбудила меня рано утром, накормила лепешкой, другую лепешку, еще теплую, сунула с собой, отец вывел меня из дома, а мама проводжала со слезами на глазах. С тех пор много лет ежедневно я вставал рано утром, наскоро съедал лепешку, другую брал с собой и ухолдил в школу. Со временем я привык к ней и стал даже лучшим учеником, а в первые дни многое меня пугало. Отец подвел меня к пожилому человеку, назвал его Отцом школы и почтительно перед ним склонился. Я же склониться не успел, и тогда Отец школы больно ударил меня по шее и пригнул мою голову. -- Вот так будешь склонять голову каждый раз при встрече со мной, -- объяснил он мне и повернулся к отцу. -- А он у тебя малопочтителен! Отец принялся извиняться, говорить, что я просто излишне стыдлив и застенчив, что почитанию старших он учит меня с рождения. Отец школы засмеялся, сказал, что застенчивость и нахальство часто уживаются вместе, и повел меня в дом, где было несколько комнат. В комнатах на скамейках из кирпича сидели ученики. И каждым классом ведал Старший брат, помошник Отца школы. В нашем классе, для самых маленьких Старший брат был глубоким старцем и годился нам в прадеды. Зато в среднем классе старший брат был молодым мужчиной. Старший брат готовил к нашему приходу нужные таблички с правильно написанными знаками, а мы под его руководством разбирали эти таблички, учили слова и знаки наизусть, переписывали их в классе. В первый же день на ногу моему соседу забрался скорпион, а он, оказывается боялся скорпионов и испуганно взвизгнул, прервав объяснения Старшего брата. За это в перерыв Старший брат подвел соседа к владеющему розгой, кривоногому широкоплечему невысокому человеку с руками, обросшими волосом. Владеющий розгой растянул моего соседа на полу и, облизнувшись, ударил его гибким прутом поперек спины. Я до конца дня с ужасом смотрел на это красный след от розги. А соселд был совсем маленького роста и, как оказалось, очень пугливый. Старший брат объявил нам, что так будет со всеми, кто станет нарушать полрядок, или плохо выполнит задание на дом, или опоздает на уроки. Но потом мы поняли, что наш Старший брат был вовсе не злобным, и даже три удара розгой редко кому давал, а в других классах были такие, что прописывали и по пять и даже по десять ударов. Дома же меня никогда не наказывали, и я до сих пор не могу смотреть без внутреннего содрагания, когда бьют человека. * * * Я не могу смотреть без внутреннего содрагания, когда бьют человека и тем более, малыша. Мне же достался удар розгой на третий день. В конце дня Владеющий розгой обычно выкликал несколькомальчиков, они выстраивались перед всеми, а потом послушно по очереди вытягивались на полу. И Владеющий розгой хлестал каждого, сколько положено. И вдруг на третий день выкликнул меня. Вместе с пятью другими. Оказывается, те пятеро во время перерыва громко играли на улице перед школой. Я с ними не играл, а разговаривал со своим соседом, 6но Владеющий розгой решил, что я тоже был с ними. Заикаясь от страха, я начал было оправдываться, но мне зашептали, что лучше признаться в своей вине, инче я получу в два раза больше ударов. А если не признаюсь опять, то получу еще столько же. И тогда я вытянулся перед Владеющим розгой, и, подтянув набедренник, сжал зубы. Многие во время наказания кричали и плакали, но я не вскрикнуло и также молча после двух ударов ушел в класс. Соседпрошептал, что у меня на спине две страшные полосы, но я их не видел,а только чувствовал боль. Но вечером, когда я шел из школы домой, я старался поворачиваться к прохожим боком, чтобы они не увидели мою наказанную спину и не смеялись. Мама долго ахала надо мной и сунула горсть фиников, отложенных к праздникам. Отец же смеялся: -- Знал бы ты, как меня били! Мне однажды шесть ударов досталось! И все-таки скоро я стал лучшим учеником. Некоторые знаки я изучил еще до школы. Отец брал иногда работу домой. Каждый хозяин сдавал зерно и другие припасы в храмовые хранилища. А писцы все записывали -- кто сколько сдал. Отец приносил множество табличек и делал из них одну, общую. Или наоборот: брал общую табличку и с нее расписывал подругим, кому и сколько выдать зерна, рыбы, фиников, кунжутногго масла. Я с ранних лет, сидя на корточках рядом перед входом в дом, любил смотреть, как он работает. Может быть поэтому многие знаки мне оказались знакомыми и моя рука писала их увереннее, красивее, чем руки других учеников. Скоро брат стал отличать мои таблички и похвалил их перед Отцом школы. Отец школы спросил, не хочу ли я заниматься с ним дополнительно, и я согласился. Заниматься отдельно с Отцом школы -- особая честь. * * * Заниматься отдельно с Отцом школы -- особая честь. Но когда я сказал об этом дома, все всполошились. Ведь отец и в урожайные годы получал на семью в месяц не так-то много зерна, крупы полбы, кунжутного масла и фиников. Да еще за городом у нас был наследственный огород. На нем мы выращивали овощи. Рыбу мы ели только по праздникам, а мясо я пробовал в детстве лишь несколько раз. В тот год, когда я аошел в школу, многие посевы уничтожила болезнь, и урожай был слабый. И поэтому всем выдавали особенно мало еды из хранилищ. И весь вечер мама с отцом считали, сколько придется выделить за мое отдельное обучение Отцу школы. Утром родитель мой пошел вместе со мной и, как всегда, почтительно кланяясь, заговорил с Отцом школы об оплате. Он так и сказал, что счастлив был узнать об особом внимании к его недостойному сыну. И пусть Отец школы сам назовет, сколько ему приносить зерна в месяц. Ответ поразил моего отца, и он еще несколько лет вспоминал его слово в слово. _ Я старый человек, у меня нет семьи и мне не нужно больше еды, чем я съедаю. А платой мне пусть будут успехи в учении твоего сына, потому что я разглядел в нем ученика, которого ждал всю жизнь. Все-таки однажды, уже потом, когда мы пригласили Отца школы к себе домой, мы подарили ему новое одеяние. А в то утро отец так и отходил от школы пятясь и кланяясь. -- Если ты будешь старателен, а боги -- благосклонны к нам, то я постараюсь передать тебе все свои знания, -- сказал Отец школы в один из первых дней дополнительной учебы. * * * -- Я постараюсь передатьтебе все свои знания, -- сказал Отец школы в один из первызх дней дополнительной учебы. Учиться я любил, так же как и сейчас ежедневно стараюсь приумножать свои познания. В классе мы заучивали написание простых слов. Отдельно -- я заучивал слова сложные. В классе изучали названия трав. Я -- запоминал их свойства, а потом Отец школы привел меня к себе и показал высушенные травы, которые росли в горах. А я и гор-то никогда не видел. -- Обычный писец этого может не знать, ты же -- помни их все, -- говорил мой учитель. В классе узнавали названия речных рыб. Я же рисовал на земле еще и морских, хотя моря тоже не видел никогда. И так было все годы учения. Я запоминал названия каменных предметов, которыми пользовались наши предки, и которые теперь уже все забыли. Решал трудные математические задачи, а в старших классах постигал тайны нахождения руд и извлечения из них металла. Вместе с Отцом школы мы разбирали старинные таблички, в них рассказывалось о жизни других городов и других царей. Каждый день я выходил из школы с грузом табличек и переписывал их дома до темноты. Мне нравилось водить острой палочкой по незатвердевшей глине. Я брал таблички, созданные лучшими писцами прошлого и учился у них красоте знаков. Со временем мне удалось их превзойти. Однажды нашу школу посетил сам Эйнацир. Он уже и тогда был также стар, как теперь. Отец школы, низко склонившийся перед ним, с гордостью показал мои таблички. -- Пусть так и пишет дальше, -- сказал Эйнацир снисходительно, -- но отчего в его табличках столь мало слов, прославляющую великую богиню Иштар? Отец школы засуетился, сказал, что эти таблички посвящены правилу вождения кораблей, что он первым делом учит детей почитанию богов, но Эйнацир его уже не слушал. Потом я специально сочинил несколько гимнов в честь великой богини, они были посланы Эйнациру, но не знаю, стал ли он их читать. Теперь я вспоминаю с приятной грустью те времена. Сколько раз мы сидели с Отцом школы голова к голове над какой-нибудь редкой табличкой, разбирая ее смысл. Начинало темнеть, и учитель мой ставил рядом светильник. Из под камня сыпались искры на трут, наконец он начинал тлеть, слабенький огонек переносился к фитилю. Сосуд для светильника был у Отца школы очень старый, из серой пористой глины, слепленный руками его бабушки. -- Бабушки уже нет, а следы ее пальцев на глине -- живут, -- любил повторять Отец школы. С тех пор, как я стал с ним заниматься, меня не наказывали. Но однажды я сделал такое, за что мог попасть не к Владеющему розгой, а к городскому палачу. И лишь доброта Гильгамеша спасла меня. * * * Лишь доброта Гильгамеша спасла меня. На площади неподалеку от школы мы несколько раз затевали игры с боевыми сетями. Учились набрасывать их друг на друга и ловко от них уворачиваться. Умение владеть сетью -- искусство особое, оно дается не каждому. Но такое свойство дали мне боги -- если я занимаюсь каким-нибудь делом, то стараюсь постичь его в совершенстве. Так было и с сетью. И скоро не стало ученика, который мог бы увернуться от моих бросков. Иногда около нас останавливаясь знаменитые воины, показывали свои приемы. Иногда проходил сам Гильгамеш в сопровождении богатыря Бирхуртура. Мой папа рассказывал, что Гильгамеша в раннем детстве уронили с корабля в реку. И если бы не сам Лугальбанда,царем у нас назвали бы другого. С тех пор воспитателем к Гил