. Щебень понятно откуда: давным-давно
снаряд об стену грохнул, обломки внутрь церкви летели. А кто сюда в церковь
шпалы притащил? Зачем? Неспроста они тут.
Подложила Настя две шпалы под дверь сейфа. Повернула ручку. С глухим стоном
отвалилась дверь, но немного: уперлась в шпалы.
Теперь шпалы понемногу оттаскивать. Также понемногу дверь раскрывается...
Так граф Монте-Кристо открывал свой сундук.
Сверкнуло в глаза.
Забит сейф. Забит монетами, орденами, слитками.
Неравнодушна Жар-птица к орденам старинным. Что это? Это офицерский Георгий.
Второй степени. А это? Это тоже офицерский Георгий, только не с Георгием,
разящим змея, а с ореликом. Орден с ореликом - для иноверцев. Георгий с
ореликом - редкость. Цены ему нет. А это Владимир с мечами, с мечами по
центру. А этот Владимир с мечами, но мечи на верхнем луче. И еще Владимир,
этот без мечей - просто золотой крест под красной эмалью. А вот Станислав с
короной. Еще Станислав, но без короны, с мечами. А этот Станислав без короны и
без мечей. И еще один. У большинства орденов Станислава у ореликов крылышки
вверх, но попадаются и с ореликами, у которых крылышки вниз. Тут еще и Аннушки
есть. Анна на шею. С мечами. Анна на шею без мечей. Анна первой степени на
ленте, Анна - на грудь, Анна четвертой степени - она на оружии носилась.
Господи, это сколько же пленных офицеров надо было извести, чтобы такую
коллекцию собрать? Офицерский полк. Не меньше. А вот Александр Невский в
бриллиантах. Умели раньше ордена делать. Красив орден Ленина, но офицерский
Георгий краше. И строже. А тут и солдатские кресты. Серебро и золото. Сколько
золота!
Совсем Настя забыла, где она и зачем.
А сейф неисчерпаем. Монеты грудами. Ни дать ни взять - пещера сокровищ, в
которую попал АлиБаба. И бусы, и серьги, и кулоны. Это тоже - расстрельных
подвалов добыча. Слитки, самородки. Тут вспомнила Настя Жар-птица, что если
она - АлиБаба в волшебной пещере, то где-то рядом должны быть и сорок
разбойников. Ладно. Забудем о сапфирах и рубинах. Надо о главном думать.
Есть ли тут главное?
Есть. Главное.
Лежит сейф на боку, и потому полки в нем не полками служат, а разделительными
стеночками. Вот оно, то самое, что она искала, - стальной портфель с острыми
углами.
Еще не раскрыв его, Настя знает, что это то, что ей надо. То, что надо
Сталину. То, что надо Бочарову. Это "Контроль-блок". Это ключ ко всем системам
связи Советского Союза. Тяжеленный портфелище. На боку под ручкой - простая
совсем застежка. Даже обидно, что несерьезная застежечка. Для того только и
прилажена, чтобы створки не раскрывались. Даже разочарованием от этой
застежечки дохнуло.
Положила Жар-птица стальной портфель на пол, расстегнула застежку и подняла
крышку.
Внутри бархат черный. Точно как в футляре для бриллиантового ожерелья. Вместо
бриллиантового ожерелья - две никелированные стальные пластины со множеством
дырочек. Между пластин невероятное переплетение золотых проволочек и всяких
деталек: смесь электротехники и ювелирного искусства. Стальные пластины явно
предназначены для того, чтобы ни при каких ситуациях внутренность
электротехническая не была бы повреждена. Даже на вид, несмотря на всю
ювелирную тонкость внутреннего устройства, штука кажется несокрушимой и
непробиваемой. Как Холованов ухитрился дело такое прошляпить? Как Бочаров
сумел Холованова выследить и эту штуку украсть?
Не время сейчас эти головоломки решать. "Контроль-блок" - в портфель стальной,
портфель - в мешок.
Что тут еще у Бочарова? Еще бриллианты горстями, изумруды, алмазы
необработанные, белый металл в слитках. Серебро или платина? Платина. Все это
неинтересно. Что еще? Еще папки. Папки запечатаны в большие конверты грубой
серой бумаги. На конвертах печати. На одном конверте надпись: "Гуталин" и
смешной портрет товарища Сталина. На двенадцати других конвертах надписи:
"Дракон" и портреты Холованова. Карандашом. Неплохо кто-то рисует. Жар-птица
уважает всех, кто рукой своей владеет. Человек должен уметь рисовать. И писать
стихи.
"Гуталина" - в мешок. А что с другими конвертами делать? Прочитать. Запомнить.
Уничтожить.
Сидит Жар-птица, читает.
Развернулась вдруг перед Настей тайная жизнь Холованова, широко известного под
кличкой Дракон. Читает Настя, удивляется. Так вот ты каков!
Стало совсем темно. Включила фонарь. При фонаре читает. А документов на
Дракона множество. И стенограммы подслушанных его разговоров. И справочки
какие-то. На Сталина всего одна папка. Потому как за Сталиным особенно не
понаблюдаешь. Сталин все время за кремлевскими стенами. Сталин все время в
своих дачах-крепостях. Потому на Сталина всего Одна папочка. Может быть,
что-то еще с дореволюционных времен. Папка с надписью "Гуталин" ее не
интересует. Опечатана печатью Куйбышевского управления НКВД и пусть так под
печатью и остается. Товарища Сталина контролировать не надо Товарищ Сталин вне
подозрений. А вот Дракон должен быть под контролем.
Срывает Настя печати с пакетов, разворачивает папки и читает жадно. Дракон по
свету летает. Там самолет заправляли. Тут самолет ремонтировали. Там он в
гостях был, тут - на концерте. И соревнований у него вереница. И девки вокруг
него, и девки. Гирляндами. Гроздьями. И фотографии "в папочках. Холованов на
отдыхе... Холованов в кругу... Холованов в Ялте. Холованов в Сухуми. Холованов
в "Метрополе". Вот и себя Настя нашла. Вот она отбирает букет у здоровенной
девахи, а на лице написано: "Отдай, гадина, букет. Застрелю". Тут же в кадре
Холованов. Или вот Настя в передничке белом с серебряным подносом, из-за
кулис... А вот Настя пушистая, как полярник. И Холованов рядом. Вот Настя в
белом гранитном дворце, в своих покоях. Раздевается. Срам какой. Качество
фотографий бесподобное. Все видно. А Холованов в другом крыле дворца. Вот и
его фотография. Он тоже раздевается. Тоже парится в бане финской. Тоже в
бассейне плавает. Так у него и свой бассейн был, и своя баня.
Если бы он в ту ночь пришел к Насте, то она бы его прогнала.
Но он не пришел.
Голоса.
Прокололо ее, пронизало. Где это она? Огляделась. Она в церкви. Отчего с
фонарем сидит? Оттого, что день кончился и сумерки спустились. Увлеклась. День
ушел. Пришла ночь. А ночью тут в церкви опять пляски до утра.
Открывают дверь. Идут.
А Настя рычагом дверь сейфа закрыть решила. Чтоб в глаза дверка открытая не
бросалась. Не получается. Привалила шпалой, чтоб нутро его растерзанное
бриллиантами не сверкало. И ладно. И сойдет. И между колонн - тенью. Тенью. К
стропе. А они уже тут. А они уже зажигают свечи.
По стропе - вверх она. Вверх. А зал все светлей. Внизу от свечек растаял мрак,
а на хорах, под куполом - тьма. И туда, во тьму. Настя по стропе, как паучок
расторопный по паутинке, взбирается. Скользнула на балкон, стропу вздернула.
Затаилась. Не увидели ли ее? Не услышали ли?
Мет. Люди в полумраке своим заняты. Столы накрывают.
Тогда по лестнице - на вершину колокольни, через пролом - на кирпичные узоры,
осторожно по ним вниз на крышу, а там уже совсем просто. Жалко, что груза на
ней больше, чем на верблюде из фильма "Джульбарс".
Что с папками делать? Все тринадцать далеко не унесешь. У нее на спине в мешке
еще и "Контрольблок". Шестнадцать килограммов, а давит на плечи, как плита
минометная.
"Контроль-блок" она с собой понесет, а от папок надо освобождаться. Одну, ту,
которая на Сталина, - спрятать. Остальные сжечь. Куда прятать? Где жечь?
Пролеском Жар-птица неслышно бежит, как лиса, курочку укравшая.
Куда же папку на Сталина прятать? В могилу зарыть? Как потом найти? И если она
спрячет, а Бочаров найдет? Надо так прятать, чтоб не нашли. И сама себе под
ноги - нафталину, нафталину. И табаку. Чтоб собачки потом чихали.
Из зарослей сиреневых видит Жар-птица, нутром чувствует: тихая паника на
спецучастке НКВД. Еще никто не стреляет, еще никто в горн не трубит, никто в
колокола не бьет. Но тревога. Дело понятное: холуи из тайного блудилища каждую
ночь в щебне видели огромный ржавый опрокинутый сейф. Привыкли к нему.
Психология людская: если лежит на виду, если ржавый и опрокинутый, значит,
пустой. Запер его кто-то когда-то, так он запертый и лежит. А сегодня вошли
холуи в церковь переходом подземным, принялись за дело свое привычное, вдруг
ослепил их сейф открытый бриллиантами. Что-то взять из открытого сейфа не
посмели. Знают силу гнева бочаровского. Знают руку хозяйскую. Побежали к
Бочарову, сообщили, на колени пали: не виноваты...
Ночь на спецучасток НКВД ложится, паника нарастает.
Выбралась на лужайку к загону. Шкафы вдоль стеночек подковой. А ворота в загон
не заперты. Потому как нет сейчас тут никого. Потому как загон на территории
спецучастка. Незачем его охранять, как незачем охранять пустой барак, как
незачем запирать пустой карцер. Осмотрелась Настя и - в загон. Кто здесь
искать додумается?
Вытоптан расстрельный загон, как бывают вытоптаны загоны для скота на
мясокомбинате. Собачкам тут трудно будет искать. Тут запахи тысяч людей
смешаны.
Какой шкаф выбрать? Крайний справа. Грунт - песок. Руками Настя песок гребет
из-под железного шкафа. Роет, как лисонька под курятник.
Вырыла. Конверт опечатанный с делом на Сталина - в ямку под шкаф железный. И
зарыла.
И табаком вокруг. Табаком. Кто догадается? А ей потом найти легко. Даже если
шкафы уберут, место, где они стояли, еще год будет проглядываться.
Что с другими двенадцатью делать? Костер разжечь? Много тут ям. Разжечь в яме
костер. Со стороны не увидят. И времени много не потребуется. Потом уходить.
Но как из зоны выйти? Не выйдешь. В обычной обстановке не выйдешь. А сейчас
караулы везде усилены, сейчас все на ноги подняты... Войти сюда было легко,
имея документ Центрального Комитета, а выйти как? Не зря товарищ Сталин
говорил, что на смерть посылает. Бочарову труда не составит ее тут по чахлым
пролескам изловить, впихнуть в самолет и сбросить с парашютом, предварительно
узлов на стропах навязав. И доложить в Москву: жаль, но погибла. А можно и не
докладывать в Москву. Для Бочарова сейчас ситуация: пан или пропал. Не в
Москву докладывать, а связь под контроль брать...
И власть.
Прижала Настя "Контроль-блок" к груди как существо любимое: не отдам.
Мысль ее точным хронометром стучит: у-хо-ди, у-хо-ди, у-хо-ди.
Как уйдешь? Как входят в зону, так и выходить надо. Завтра исполнение на
спецучастке НКВД. Значит, сегодня эшелон телячьих вагонов в зону загнали...
Огромен спецучасток. Все у них тут. Даже станция. Вся прожекторным светом
залита. Паровоз шипит, семь товарных вагонов. От прожекторов свет слепящий,
почти синий. Патрули с собаками вокруг.
Только все внимание - на вагоны. Сюда, на станцию, паника пока не докатилась.
Вышла Настя на рельсы и спокойно к паровозу идет. Глупо, но что еще
придумаешь. Внимание охраны на вагоны, а не на паровоз; на кусты, что вокруг
вагонов, а не на открытое полотно железнодорожное.
А ей всего две минуты до паровоза дойти.
Дошла спокойно. Поднялась по лесенке в кабину. Мешок тяжеленный - на пол.
Пистолетным затвором клацнула:
     - Именем товарища Сталина...
А их трое.
Один с лопатой. Второй с ключом разводным. Третий без лопаты и без ключа. Но
лапы как клешни. Возьмет клешнями и выбросит из паровоза. И тесно в кабине.
Настя с пистолетом, а они как бы вокруг нее. Хорошо именем товарища Сталина
прикрыться. Только мало ли таких по России шастает, чужим Именем прикрывается.

     - Именем товарища Сталина... - а дыхание срывается.
И они слышат, что срывается. Волнуется девочка. Волнение - признак
неуверенности.
     - ... Приказываю! Не орать. Не шуметь. Пары поднимать. Сейчас едем. Куда едем?
Вперед едем. Папки из этой сумки жечь. Только трепыхнитесь, перестреляю к
чертовой матери.
Делать нечего. Нехотя, лениво эдак, зачерпнул кочегар уголька и в топку
бросил.
     - Больше, гад, бери. Копай глубже, кидай дальше! Дальше кидай. А то башку
запломбирую.
Другой в топку папку бросил с надписью "Дракон". И еще одну.
     - Быстрее.
Еще бросил папку. И угля в топку влетело. И еще. И еще пара папок.
А третий, главный самый, с лапами-клешнями улыбается. Недоброй улыбкой.
     - А пистолет у тебя настоящий? - и лапы-клешни к пистолету потянул. И нельзя
Насте пока стрелять. Нельзя. Пока паровоз стоит. Пока... Но что делать? Нажала
легонько на спуск, пистолет и грохнул. Прожгло плечо главному. Не в грудь
Жарптица ему, чтоб не до смерти.
Пуля "Люгера" имеет хорошее останавливающее действие. И отбрасывающее. Бросило
главного в сторону, осел он и вывалился из будки.
     - Вперед!
Бросил второй дядя ключ, ухватил за рычаги, потянул какие следует, дал пару в
цилиндры. Провернуло колеса. Дернуло поезд. Лязгнули буфера, и покатился лязг
от первого вагона к последнему. Выдохнул паровоз со свистом тонну пара и снова
вроде вздохнул, и выдохнул с шумом. Снова дернуло состав, и снова покатился
лязг к концу поезда. Медленно-медленно тронулся поезд.
В будку паровозную морда красная заглядывает.
Сам на земле. Только морду видно да штык. На уровне Настиных ног морда. Но
ухватился за поручни и все выше взбирается:
     - Куды? Куды! Тудыть твою!
Можно было бы ухватиться руками за поручни и ногой вышибить красную морду из
кадра. Но понимает Жар-птица в секундные доли, что ухватиться руками за
поручни - потеря времени. Ухватиться руками за поручни означает - пистолет
опустить, потом колено к подбородку вознести и рубить ногой вниз. На все это
время надо. Нет у нее времени. И в будке она не одна.
Все это она не умом понимает, а внутренним чувством. И потому у нее наоборот:
вначале решение исполняет, потом его принимает, а уж после обосновывает. Как
только краснорожий со штыком полез в будку, за поручни хватаясь, Настя, не
глядя на него, не целясь, от контроля за кочегаром и машинистом не отвлекаясь,
подняла "Люгер" и нажала на спуск. Грохнул выстрел, гильзу из патронника
вышвырнуло, звякнула гильза по будке железной и затерялась в кусках угля, в
мусоре на полу. А после поняла, что единственно правильное решение - стрелять.
Стрелять без разговоров и прямо в морды. Между глаз.
Не целясь.
Помощник машиниста с кочегаром мигом сообразили, что тут не шутят: пошла
лопата мелькать, летит уголек в топку так, вроде сам товарищ Стаханов
вкалывает. Выдохи паровозные чаще и чаще. Ух-ух, и снова ух-ух. Потом
ух-ух-ух. Скорости все больше. Папок в сумке все меньше. Вот и последняя с
углем в топку влетела.
На паровозе порядок революционный. Прет паровоз. Знает Настя: впереди заперт
путь паровозу воротами железными. И караул у ворот с пулеметом, с собаками.
Только это ее пока мало заботит. За паровозным тендером - вагон. Не простой, а
с тормозной площадкой. Вот главная забота. Потому как на тормозной площадке
охрана. Это она тоже не разумом понимает, а чувством внутренним. Так быть
должно.
Так и есть. И с тормозной площадки еще одна морда красная через тендер
угольный выглянула: куда это мы вне расписания катим, и что это за стрельба?
Глянула морда и скрылась. Только штык торчит.
Ждет Настя на угольной куче. Выглянула морда. А она - бабах. Скрылась морда. А
винтовка со штыком грохнулась и вылетела в черную ночь.
Но ведь не один же он там. Двое должно быть.
Швырнула Жар-птица туда кусок угля. Вскочила сама на груду угля и туда в
площадку тормозную два раза: бабах, бабах.
А над нею лопата свистит.
Отскочила Настя с того места, на котором стояла, скользнула и падает. И в
падении "Люгер" наводит и стреляет. В страшного дядьку с лопатой. Взревел
кочегар. Со всех сторон - стрельба. Навалился на нее кочегар. У самого кровь
горлом.
Вырвалась Жар-птица из-под убитого кочегара.
Она ему в лицо одну пулю всадила, а в спине у него десяток пробоин.
Тут и врубился паровоз в ворота.
Если бы успела Настя встать, то при ударе понесла бы ее инерция вперед и
бросила на рычаги, трубки, манометры; на топку распахнутую.
Но не успела Настя встать, и потому в момент удара подбросило ее на угле,
потеряла она сознание на мгновение, не слышала потому ни грохота, ни скрежета.

Ждало тело ее падения в бездну, но удержался состав на рельсах. Открыла
Жар-птица глаза: вроде как в новом мире. Всю обстановку заново оценить надо.
Она ее сразу всю ухватила, не успев даже словами выразить. Стучит паровоз по
рельсам, значит, проломал ворота, сам при этом с рельсов не сошел. Скрежещет
что-то. Это обломки ворот и обрывки колючей проволоки по земле волочатся. Жива
она. Тоже понятно. Она с кучи угля по охранникам на тормозной площадке
стреляла. Кочегар в это время на нее лопатой замахнулся. И убил бы. Но
выстрелила Настя ему в лицо, и в это же время охранники у ворот всю будку
паровозную пулями изрешетили, заодно изрешетили помощника машиниста и
кочегара. Кочегар упал на нее, прикрыв от пуль.
Темнота. В темноту поезд несет. Во мрак. Это тоже понятно: обломки ворот
разбили прожектор и фонари паровозные. Только топка внутренность кабины
паровозной белым светом освещает.
Одна. В кабине паровозной. Взбесился паровоз.
Выдыхает энергично, как спринтер на дистанции. За какой рычаг тянуть? За этот?
Страшные рычаги: потянешь не тот, взорвется котел. Стрелки и так все
зашкалило. И скорость выше и выше. И ритм колесный, точно как танец смерти у
людоедов племени тумбу-юмбу.
Ничего не видно. Только слышно: по крышам бегут. Прикинула Жар-птица. Было у
нее два полных магазина. Два магазина по восемь. Шестнадцать патронов. Сколько
осталось? Сколько охранников на тормозных площадках? И куда бегут? И пуст ли
поезд? Может, он зэками забит? Ясно, забит. Вечером эшелон в зону расстрельную
загнали. В четыре утра разгружать планировали. И группами по пятьдесят - к
шкафам. Ясно, забит эшелон. Иначе не охраняли бы его пустой.
Однозначно: в эшелоне приговоренные, к смерти.
Это строители подземного города в Жигулях. Износившиеся строители.
Прет эшелон во мрак и вроде качается слегка. И вроде рев прибоя Настя слышит.
Все сильнее поезд качает. Даже в паровозе качание ощутимо. Из стороны - в
сторону. Из стороны - в сторону. И рев: ухх. Влево понесло: ухх. Вправо: ухх.
Рассказывала Анна Ивановна, учительница интеллигентная, полный срок
оттянувшая, что есть такой прием из-под расстрела уйти. Если понимают люди,
что везут их на смерть, и если везут их не в столыпинах, а в краснухах, то
есть шанс освободиться. Не всем.
Все, сколько есть людей в вагоне товарном, разбегаются и валятся на стенку:
ухх. Разбегаются и. валятся на другую: ухх. И песню орут: "Мы умрем!" Припев у
нее: ухх!!
Поначалу толчки влево-вправо никак на вагон не действуют. Они - людишки тощие,
немощные, а он - вагон многотонный. Но упорству человечьему покоряются даже
вагоны многотонные. И паровозы. Понемногу начинает вагон раскачиваться.
Вправо. Влево. Вправо: ухх! Влево: ухх! Чем больше скорости, тем лучше.
Конвою, ритм уловив, лучше прыгать с тормозных площадок. Тут уже ничем не
поможешь: если охрана ритм раскачивания уловила, то и зэки в других вагонах
его уловили. И поддержали. Пафос самоубийственного освобождения по закрытым
вагонам как по бикфордову шнуру передается. И по эшелону песню орут: "Мы
умрем!" И во всех вагонах бросаются на стены в едином порыве, в едином ритме.
Перед смертью к человеку освобождение приходит. Остается человеку несколько
минут жить, но понимает, что мертв уже, что от смерти уже не увернуться, и вот
она сейчас... Вот именно в этот момент человек становится свободным. Он
бояться перестает. Нечего ему больше бояться!
И не в том свобода, что кто-то из них, может быть, не свернет шею, а в том,
что не боятся люди смерти и вообще ничего не боятся.
Стоит только отрешиться от этого липкого, от этого мерзкого страха смерти, и
человек свободен. Если смерти не бояться, то все остальное не страшно.
А чего, спрашивается, ее бояться? Один же черт, всем нам подыхать. И вот
только перед смертью люди понимают, что зря всю жизнь боялись. Отрешиться бы
давно от страха, совсем бы другая жизнь была...
Стонет эшелон, стонет, раскачивается: вправо, влево, вправо, влево... Ухх,
ухх, ухх...
Настя узнала: это именно тот гул, это именно то раскачивание смертельное. Мало
кому живым из катастрофы уйти удастся. Может, никому. Кто знает, под какой
откос лететь предстоит. Кто знает, на какие скалы вагоны упадут, в какой реке
утонут. И сейчас смерть заберет всех. А пока свобода ликует по запертым
вагонам. А пока орут люди и бросаются от стены на стену в веселье
самоубийственном, в восторге предсмертном. Нарастает ритм, как пляс шамана.
Все чаще, все чаще. И конвоиры на крышах вагонных больше не стреляют в Настю.
Не до нее. Тем, кто на тормозных площадках остался, хоть прыгать не высоко. А
тем, кто на крыши забрался, каково им?
А Насте хорошо. Она тоже в самоубийственном ритме. Ей тоже весело. У тех в
вагонах выхода нет. Двери - в замках, окна - в решетках. А у нее есть
возможность прыгать. Только из ритма выходить не хочется: ухх! ухх! Вправо.
Влево. Вправо. Влево.
В любой момент наступит резонанс, совпадение амплитуд, и полетим все вверх
колесами. Полетим в смерть.
Последняя мысль в голове Жар-птицы: бросить ли "Контроль-блок" в топку? Если
бросить, оплавятся контакты, и получится слиток золота и стали. Никому им не
воспользоваться, и пусть сами выкручиваются, как знают. И пусть сами делят
власть, как умеют.
И еще одна мысль: а почему же я не прыгаю, если возможность есть?
Упрекнула себя: слишком. Жар-птица, смертью увлекаешься. "Контроль-блок" можно
спасти. Можно товарищу Сталину доставить и заработать еще один орден Ленина...
или пулю в затылок.
     - Трудно ей из самоубийственного ритма возвращаться, это так же трудно, как
уходить от хороших друзей навсегда.
Сбросить бы скорость паровозную.
Дернула Настя за один рычаг, за другой - нет толка. По ступенькам - вниз.
И уже локомотив раскачивается в общем ритме. Не с такой амплитудой, как
вагоны, но скоро и он буду качаться, как они.
Мешок за плечи, руками за, голову - и вниз под откос.
И острые камни, и "Люгер" на боку, и "Контроль-блок" за спиной, и ветки злых
деревьев, и свист ветра - все обрушилось на нее сразу.
Парашютистка-десантница, самбистка, знает она, что скрутиться надо мячиком,
сгруппироваться. Борцы про это положение говорят: чтобы ничего не торчало.
Так Жар-птица и поступила. Летит в темноту, комочком сжавшись. И сразу рот
кровью горячей переполнило. И катится Настя под откос, и видит черный страшный
поезд над собою. Гремит поезд сталью и людскими воплями.
И не понять, летит одна под откос, кувыркаясь, или вместе с нею летит
локомотив с вагонами, с орущими людьми...
Не понять.

        ГЛАВА 17
Нет страшнее боли, чем боль возвращения к жизни...
Лежит Настя лицом вниз. Вся до последней клеточки соткана из боли, вся
переполнена радостным Ожиданием освобождающей смерти. Вот сейчас смерть
подойдет, едва коснувшись, поцелует, улыбнется ей Настя тихой улыбкой. И
заберет ее смерть с собой.
Это сладостное ожидание ей знакомо: парашют хлопнул над головой и тут - земля.
И ждешь...
Но не пришла тогда смерть. Нет ее и на этот раз. Вместо смерти возвращается
жизнь. И это самое страшное.
Так бывает в жизни народа: тысячу лет карабкается вверх, вверх, вверх. И
надоело карабкаться, ломать ногти и задыхаться. Устал. Остановился народ. А на
высоте удержаться можно - карабкаясь. Остановился народ и заскользил.
Заскользил и сорвался. И так хорошо вниз лететь, никакого напряжения, ничего
делать не надо, летишь, воздух свежий, думать не надо, ни о чем заботиться не
надо. И всем ОБИДНО: народ в движении. С ускорением. Аж в ушах свистит.
Потом удар.
Для некоторых народов удар бывает смертельным.
И исчезают народы. Но некоторые не погибают, и не исчезают. И чудовищная боль,
боль хуже смерти переполняет тело и душу народа. И сознает: переломаны руки и
ноги, возможно, хребет и шея, все в крови, все болью пропитано. И боли
мучительны. И колышутся голоса: как хорошо было падать! И есть возможность
падение продолжить: вокруг пропасти, и там за карнизом - пустоты бездонные,
только вскользнуть... Боли невыносимы. Карабкаться снова? Тысячу лет? И
хочется в пропасть...
Страшно возвращалась жизнь в ее тело. Лучше бы не возвращалась. Гудит голова
колокольным набатом, чугунные молоты дробят позвоночник. Она шевельнула рукой
и вскрикнула. Она прокляла жизнь, в которую злая судьба возвращает ее. И
решила никогда не жалеть жизни. Ни своей, ни чужой. И встретить смерть кроткой
улыбкой, когда бы ни выпала ей смерть, сейчас или потом, какой бы ни выпала ей
смерть: в собачьих зубах или в опилках расстрельного подвала.
Лучше бы скорее. Лучше бы прямо сейчас.
Но смерть гуляет близко, Настю не замечая. Гдето рядом летел вверх колесами
поезд. Вот там сейчас пирует смерть. Где-то рядом рыщут чекисты с собаками,
добивая тех, кто выбрался из-под разбитых вагонов. Но ищут они Настю. Даже не
ее, а "Контроль-блок". Им не дано знать, зачем. Им приказали. Им приказал
Бочаров. Для Бочарова получить "Контроль-блок" - вопрос жизни и смерти. И для
Ежова. И для Фриновского. И для Бермана. Так что не над одной Настей смерть
крылья распустила. И для товарища Сталина вырвать "Контроль-блок" из лап НКВД
     - вопрос жизни и смерти. Отключить Сталина от связи - это отключить от власти.
Отключат связь и будут передавать приказы от сталинского имени...
Непонятно, почему смерть не идет. Разве трудно Бочарову догадаться, что Настя
могла выпрыгнуть раньше и сейчас лежит где-то рядом с насыпью. Разве трудно
найти и убить?
Тихо совсем Настя позвала смерть. Ответила смерть лаем своры чекистских псов.
Ответила прямо с насыпи.
Но не подошла.
Свиреп и страшен старший майор государственной безопасности Бочаров. Если бы
на нее у него шерсть была, так стояла бы та шерсть сейчас дыбом. И взгляд его
не прям, а вроде чуть скошен, вроде он себе все за спину смотрит, вроде без
лая и без рева вцепится сейчас зубами в глотку кому-то невидимому за своей
спиной. Та самая в нем неподвижность, которая у собак бывает в самый последний
момент перед яростным броском, когда стоит пес и
Не знает она, сколько времени лежала не шевелясь. Может, минуту. Может, час.
Может, день. Мозг ее работает ясно и четко. Как всегда. Но времени не
замечает. Время просто не существует. Точнее, Настя существует вне времени.
Нельзя сказать, что она живет. Не живет, а блуждает между болью и вечностью.
Вновь она прокляла жизнь и поклялась себе не жалеть жизни, когда ее будут
убивать. Ей никогда не приходило в голову, что можно тихо, спокойно умереть.
Она знала, что ее зарубят топором. Знала, что поднимут на нож. Знала, что ей
однажды в затылок стрельнут. Другие возможности она представить не могла. Это
была та самая граница, дальше которой ее воображение не шло. И тут она
чувствовала себя младшей сестрой Сталина. Он тоже не мог умереть сам. Ночами
Настя отчетливо видела морду террориста, который стреляет в товарища Сталина,
руку ближайшего друга, который в стакан с водой порошок сыплет...
Ясно ей, почему смерть к ней не подходит: от каменной насыпи ее отбросило к
лесному озеру, и тело лежит не на острых сухих камнях, а в мягкой холодной
влаге. Протянула руку, опустила ладонь в чистую воду. Зачерпнула воды.
Плеснула в лицо. Еще. Подтянулась к воде. Опустила лицо в воду, непонятно,
куда смотрит, и непонятно, над чем песья голова размышляет.
Подняла голову. Попила воды. Где же "Контрольблок"? Вот он. За спиной. В
мешке. Не поломался? Разве такая штука ломается? Такую железяку хоть с
самолета бросай. А может, он ей жизнь спас, как броневой плитой спину прикрыв.

Попыталась встать Настя. Не вышло. Поползла. Сползла в воду. Обожгла
октябрьская вода, как крапива. Но тренирована Настя. Легче в воде. Ледяной
компресс. Поплыла. Нырнула, чтоб и голове легче. Вынырнула.
Мелкое озеро. По грудь, по шею. Иногда ил под ногами, иногда коряги. Камыш по
берегам. По насыпи цепь идет. Прочесывают. Опять с собаками.
Большой черный пес остановился там, где она совсем недавно была. Принюхался.
Пошел было вперед. Остановился. Огляделся. Вернулся. Еще принюхался. Сумерки.
Не знает Настя: сумерки потому, что темнеет, или потому, что рассветает.
Побежал пес дальше.
Сторонятся подчиненные Бочарова. На глаза стараются не попасть. Потому как
расстреляет. Расстреляет потому, что ему сейчас кого-то расстрелять надо.
А кому-то на доклад к нему идти
Идут.
Самая простая наука - тактика. Нужно представить себя на месте противника и
попытаться понять, каких действий он ждет от вас. И поступить прямо наоборот.
Сделать то, чего он не ждет. Вот и вся тактика. Плохо Насте совсем. Нужно от
боли отвлечься. Нужно о чем-то думать. Думает Настя о Бочарове. Представила
себя на его месте.
Доложили Бочарову: машинист паровоза ранен, но жив. Сообщил: залезла в паровоз
девка в штанах с пистолетом, с мешком заграничным. В топке паровозной папки
жгла. Сколько папок? Десять-пятнадцать. И стреляла, падла, в кого ни попадя.
Взбесилась. Глаза, что у ведьмы.
Одно Насте спасение: к Сталину идти.
Но на дорогах сейчас Бочаров засады выставит и кордоны. И во всех деревнях. На
всех станциях и пристанях. Оповестит Бочаров все почтовые отделения,
телеграфные и телефонные станции. Нет у Насти возможности со Сталиным
связаться. Радиостанции нет, а телефон, телеграф и вообще все системы известно
в чьих руках.
Еще доложили Бочарову: поезд, проломив ворота, прошел девять километров и
сошел с рельсов. Причина катастрофы непонятна. Железнодорожное полотно в
районе катастрофы повреждено, но не это причина катастрофы: не оттого крушение
поезда, что путь поврежден, а путь поврежден оттого, что поезд переворачивался
и под откос летел. Поврежденный путь - не причина катастрофы, а следствие.
Причину катастрофы пока выяснить не удалось. Из-под обломков извлечено сто
тридцать два обезображенных трупа. Нет ли женского трупа? Нет, женского нет.
Но работы продолжаются. Под обломками явно есть еще трупы. Девятнадцать
раненых найдены в районе катастрофы и добиты. Есть предположение, что не менее
сорока заключенных с легкими ранениями и ушибами сумели уйти в разные стороны.
Поиск и преследование организованы.
Молча Бочаров доклады слушает. Церковь он сам обследовал. Сейф вскрыт. Не
взломан, но вскрыт. Чисто вскрыт. Профессионализм за гранью вероятного. Много
на своем веку Бочаров вскрытых и взломанных сейфов видел, а такой чистой
работы не встречал. По долгу службы старший майор государственной безопасности
Бочаров лучших медвежатников страны по почерку знает. Всех в памяти перебрал.
Нет сейчас в Союзе такого мастера. Голову на отгрыз: за последние
десять-пятнадцать лет так чисто медведя никто в Союзе не вскрывал. Понятно,
это не Жар-птица работала. Работал профессионал самого крупного калибра. Но
откуда он взялся? Медвежатников старой классической школы всех извели, вымерли
они, как динозавры. Точнее - истребили их, как волков в Германии, как
горностаев на Руси. В будущем они снова возродятся. Но на данный момент, на
октябрь 1938 года, их пусть временно, но извели. Похоже, вынырнул великий
медвежатник из прошлого, вскрыл сейф и снова в прошлое ушел.
Гуталин сам урка. Тифлисское казначейство с партнерами курочил. Вся Европа
восторгом исходила, когда товарищ Сталин банки грабил. За что ни возьмется,
все у него получается. Гуталин к мастерству вскрытия сейфов явно неравнодушен.
Может, где-то держал Гуталин медвежатника высшего класса для такого случая? А
как тот медвежатник на спецучасток пролез? И куда девался? Был когда-то на
Руси легендарный Севастьян, так нет его давно. Пропал еще в Гражданскую. Вот
только Севастьян один так и смог бы сработать. Больше некому.
Странный Севастьян, однако. В сейфе не тронута коллекция орденов, не тронуты
бриллианты, монеты, слитки и самородки. Севастьян хоть горсть бы бриллиантов в
карман сунул...
Но главное пропало. Пропали папки на Гуталина и на Дракона. Пропал
"Контроль-блок". Без этого двадцатисемикаратовый голубой бриллиант Бочарову не
в радость.
Скрипит Бочаров зубами.
Прикинула Жар-птица: вдоль железнодорожного полотна дороги нет. И вообще рядом
дорог нет. Машины сюда не пройдут. Другого паровоза у них нет. А пешком десять
километров - путь не близкий. Проверить всю линию от спецучастка до места
крушения не просто. Настя может под обломками разбитого поезда лежать. Могла
сгореть. А могла и спрыгнуть. Причем могла спрыгнуть сразу после того, как
локомотив проломил ворота спецучастка.
Лес и болота. Она могла уйти далеко, могла захватить коня, велосипед, машину,
могла выйти на железнодорожную магистраль и прыгнуть на проходящий поезд.
Кроме того, знает Бочаров, что Настя какой ни есть, а все-таки диверсант:
одежда и обувь пропитаны составом "ТК", человек запаха "ТК" не улавливает, а
собаке этот запах вроде молотком в нос.
В общем, если поставить себя на место Бочарова, то задача не такая и легкая.
Ко всему - в разбившемся поезде могли уцелеть заключенные. Те, кто уцелел,
разбегаются. Сколько их, неизвестно. Они могут в округе воровать
продовольствие, одежду, лошадей, машины, оружие, нападать на людей. Сейчас
посыплются доклады из районов, поди разберись, куда силы бросать.
Сидит Бочаров, думает. Машинист уверяет, что одна она в паровозе была. А где
же тот медвежатник, который сейф открыл? Черт с ним, с медвежатником. У нее с
собой были папки и что-то тяжелое в мешке. А в лес она уходила с легким
мешком. Следовательно, все силы только на поиск девчонки. Куда она может
пойти? Может пойти на восток. Откуда-то с Урала может вызвать самолет, и ее
заберут. Может пойти на запад. Но на запад - Волга. Волгу надо переплыть. В
октябре дураков нет через Волгу плавать. А все причалы, пристани, все лодки -
под контроль. Мост через Волгу тут один. Железнодорожный. Мост и так под
полным контролем. Мост ей не перейти. Еще есть мост железнодорожный под
Ульяновском - это сто пятьдесят километров вверх по течению. И мост
железнодорожный под Саратовом. Это триста километров вниз по течению. Но все
мосты под контролем. Железнодорожным мостом не пройдешь и поездом не проедешь.
Проверяются все поезда.
Только слышал давно Бочаров краем уха, что вроде у Гуталина налажена какая-то
система железнодорожного движения. Какие-то поезда по каким-то тайным графикам
носятся по всей стране. Если Жар-птица посвящена в эту тайну, если знает
какой-то полустанок и время, когда там сталинский поезд останавливается, то
подхватят ее и увезут.
Все разъезды под контроль? Не плохо бы. Но уж очень страна велика.
Сидит Настя, думает. Бочаров мог позвонить Ежову, и тогда все НКВД против нее.
Тогда все станции, все аэродромы под контролем. Тогда все телеграфные и
телефонные станции ждут, где она объявится. И не пропустят. Ее поймают, как
только она попытается звонить или телеграмму отправлять. На той стороне Волги,
на разъезде 913-й километр каждую субботу с двенадцати ночи до двенадцати дня
стоит ремонтный поезд "Главспецремстрой". Как через Волгу перебраться? Много у
товарища Сталина поездов-призраков, ходят они регулярно, много тайных мест по
стране, где они останавливаются Но доверен Насте только малый кусочек тайны:
только один разъезд.
И он на той стороне.
На правой...
Куйбышевскому управлению НКВД - боевая тревога.
Оперативная обстановка: в районе спецучастка НКВД вредителями преднамеренно
поврежден железнодорожный путь. На поврежденном участке пути потерпел крушение
спецпоезд с опасными преступниками, которых транспортировали на исполнение. Не
менее сорока преступникам удалось скрыться. Среди них - особо опасная
медвежатница Жар-птица, участница ряда массовых зверских убийств. Приметы:
возраст - 19; рост - 157; телосложение - правильное спортивное, некоторый
недостаток веса; нос прямой; глаза большие синие; лицо - овал; волосы русые
густые; стрижка короткая; одета в мужской костюм черного цвета
спортивно-туристического типа; обувь - черные высокие кожаные ботинки
необычной формы на толстых подошвах, рисунок подошвы и каблука полностью
соответствует рисунку советского армейского сапога офицерского состава; имеет
с собой вещевой мешок иностранного образца; вооружена пистолетом системы Люгер
"Парабеллум308" и немецким охотничьим ножом "Золинген"; исключительно опасна.
При встрече - истребить на месте. Докладывать немедленно.
А что начальник Куйбышевского управления НКВД старший майор государственной
безопасности Бочаров теперь должен докладывать в Москву товарищу Ежову?
Доложить, что Гуталин что-то пронюхал и прислал девку на разведку? Доложи
такое Ежову, перепугается, побежит у Гуталина прощения просить.
Или доложить, что девка пронюхала, где "Контроль-блок" лежит, и украла его?
Или, может быть, доложить Ежову, что эшелон с приговоренными к смерти уже
находился на спецучастке, но угнан девкою и разбился, при этом половина
приговоренных разбежались?
Семь бед - один ответ. Надо переворот начинать. Срочно. А Ежову шифровку:
поезд с приговоренными к смерти разбился на подходе к спецучастку, в поезде
особо опасная...
"Начальникам управлений НКВД Ярославской, Костромской, Горьковской,
Саратовской, Пензенской, Сталинградской, Пермской, Кировской...
... глаза большие синие, лицо - овал... истребить... Ежов".
Листает товарищ Сталин отчеты о московских слухах. Все об одном: в Сибири
объявилась банда. Сорок человек. Все убийцы. Все приговорены к смерти.
Стреляют в кого ни попадя. Банда называется "Птица смерти". Во главе - девка
невиданной красоты. Глаза большие синие. Банда пробивается к Москве, но НКВД
не дремлет: все мосты через Волгу блокированы, все лодки - под контролем, у
каждой лодочной станции - засада, на каждой пристани - патрули с собаками.
Поднял товарищ Сталин телефон:
     - Товарищ Ежов, вы что, банду обезвредить не можете?
     - Товарищ Сталин, подняли на ноги все НКВД и армию. Обязательно найдем и
истребим на месте. Особые указания даны в отношении атаманши. Уничтожим,
товарищ Сталин.
Плывет Настя в черноте чернильной. Страшно. Рассказывали, что щуки на Волге
хуже акул. По два метра длиной. Это сколько же ей в брюхо каждый день надо!
Откусит ногу, и вот тебе ужин. Еще про сомов-людоедов рассказывали. Те по ямам
глубоким лежат. Ночью к поверхности всплывают и хватают шиловцов. Те по пять
метров бывают и весят по триста килограммов. А есть еще и белуги в Волге. Те
тоже по пять метров длиной, только, весом не по триста килограммов, а по
тонне. Живут белуги по сто лет и больше. И много едят... Только и разницы, что
не по одной ноге откусывают, а сразу две.
Старший майор государственной безопасности Бочаров ругает себя: как близок был
к победе! Надо было просто в самый первый вечер взять эту девчонку с собой.
Взять с собой. Какая же стройная, какая изящная девочка! Где еще на Руси такую
найдешь? Она сложена для танца, она рождена для танца. Она подавляет в себе
танцевальный инстинкт. Ее надо было взять с собой, и она не удержалась бы. И
танцевала бы. И забыла бы все свои спецзадания. И рассказала бы ему, зачем ее
прислал товарищ Сталин. Но не взял ее Бочаров с собой. И вот она пропала.
Пропала, украв "Контроль-блок" и папки на Гуталина и Дракона. Как могла она
сообразить, где все это хранится? Как она могла вскрыть сейф? И когда?
Пропала. Провалилась сквозь землю. Или - сквозь воду.
И вот доложили Бочарову: рыбаками пойман вещевой мешок необычной конструкции.
На вещевом мешке, стоимость которого оценивается выше, чем рыбачья лодка, -
вражеские буквы. Персоналом спецучастка мешок опознан. С таким мешком
вражеского покроя в этих краях появлялась только Жарптица.
И Бочаров понял: наступило равновесие. Она утонула. "Контроль-блок" плавает
хуже топора. Топор стальной, а тут золото - тяжелый металл. Сталин не может
взять под контроль системы связи, но и Бочаров не может. Игра продолжается.
Мнится Насте сом усатый прямо под нею. И работает руками. И холод ее не берет
пока - тренированная. Вот если бы снизу кто-нибудь стальной решеткой прикрыл
от страшных рыб, то тогда и ничего. Или были бы у нее длинные лапки, как у
жука-водомера, чтоб по воде скользить, а в воду не проваливаться. Плывет
Жар-птица, за бревнышко держится. Бревнышко для того, чтобы "Контроль-блок"
под воду не тянул. Направления не теряет. Направление на белый бакен. Бакен
путеводной звездой впереди светит. Простой план: доплывет до бакена и будет
ждать караван. По Волге караваны так и шастают: буксир и шесть-восемь барж на
крюке. Караван против течения медленно идет. Особенно, если груженый. У
груженых борт низкий. Надо в темноте сообразить - груженый караван или нет.
Если пустые баржи, на борт не взберешься, будешь хвататься, пока следующая
баржа не накроет. Надо подплывать к самой последней.
Все это хорошо в теории. Только в темноте ничего не видно. На везение Настя
надеется. Больше не на кого надеяться. Делает она именно то, чего от нее не
ждут. План: выплыть ночью на волжский фарватер, прицепиться за баржу и
подняться на ней километров на двести вверх по течению, там - в воду и на
правый берег, потом правым берегом вдоль Волги уйти вниз. До Александровского
моста. До 913-го километра.
Прошел пассажирский пароход вниз по течению. Музыка гремит. Над волжской
волной - "Амурские волны". Но палубы пусты. Наверное, и каюты наполовину
пусты. Завершается сезон. Сидит Настя на бакене, только волнами ее качнуло.
Вверх прошлепал караван: буксир и шесть барж. К ним Настя было поплыла, на
фарватер выплыла далеко, но вернулась. Вонь бензиновая от барж на километр. Из
Баку гадость какую-то нефтяную Каспием до Астрахани гонят, потом Волгой на
север, на север, на север. На нефтеналивных баржах делать нечего, укрыться
негде. Прошел еще один пассажирский пароход. Теперь уже вверх по течению. Тоже
с музыкой: тут - "Славяночка". За пассажирским не угонишься, даже если он
против течения идет.
А вот буксир шлепает колесами. В нужном направл