ении шлепает. Скользнула Настя
с бакена в воду и на фарватер. Медленно буксир против течения идет, но и ей до
средины фарватера плыть. Качают волны ее. Дождик пылью водяной стелется. Без
капель. Успеть бы доплыть, пока караван мимо не пройдет. И вперед соваться
толку мало - под колеса попадешь. Вон как вертит! И не понять в воде, далеко
выплыла или не очень. Кажется, что сутками она плывет, а обернешься - бакен
рядом, вроде и не отплыла от него еще.
Повезло ей. Вообще говорят, что хорошему человеку всегда везет. А разве она у
нас плохая? Зацепилась за борт занозистый, подтянулась, взобралась. Рядом с
бортом огромная рыбина из-под воды пастью - хап. И хвостом бултыхнула как
веслом.
Чем баржа гружена? Баржи с астраханскими арбузами уже прошли. В сентябре. Этот
караван с зерном оказался. Шесть барж парами. Лучшего не придумаешь. Донская
пшеница идет на сталинградские элеваторы, а оттуда - вверх по Волге на север,
на север, на север. Каналами и реками до самой Москвы, до Питера, до
Мурманска, до Архангельска. Холмы зерна. Брезентами укрыты. Нырнула Жарптица
под брезент. Духота жаркая. Тут меж холмами зерна ложбины должны быть. Точно.
Есть ложбины, со всех сторон пшеница, сверху тент брезентовый, почти как над
вождями во время воздушного парада.
Пистолет Настя первым делом от воды отряхнула. Протереть бы, но нечем. Вся
одежда килограммами воды пропитана. Одежду выжала, на зерне под тентом
разложила. Из ботинок воду вылила и на ноги них. Пусть на ногах сохнут. Иначе
покоробятся, потом их на ноги не натянешь. Нагребла себе Настя постель.
Гребет, а зерно горячее, солнцем раскаленное, тепла своего еще северной осени
не отдавшее. Разлеглась-вытянулась. Зерном себя и засыпала. Дрожит вся. Зубы
как у щучки молоденькой клацают. Тянет буксир шесть барж, колесами по воде
шлепает, Побьют волны в борта. Дождик по тенту накрапывает. Никак Жар-птица не
согреется. Ветер крепчает, волны сильнее по бортам лупят. А ведь как хорошо,
что успела. Может, через час такие волны на Волге поднимутся, что не доплыть и
до бакена, такой дождь ударит, что не увидишь огоньков. И повезло. Баржа с
кирпичами могла оказаться. Или с рельсами. А в зерне хорошо. Понемногу дрожь
утихает.
Интересно, что Бочаров сейчас о ней думает? Вплавь ночью через Волгу в
октябре, чтоб за пароход проходящий цепляться и уходить на север? Такого
Бочаров не думает. И улыбнулась себе: ай да Жар-птица.
Снились ей расстрелы. И размышляла во сне: кто же за расстрелы отвечать будет?
Будут ли палачи отвечать? И является ли она сама палачом? Почему-то во сне она
называла людей, которые приводят приговоры в исполнение, палачами. Это
неправильный термин. И во сне она понимала, что неправильный. Не палач, а
исполнитель... Это у них там, у врагов, палачи. А у нас это почетная
романтичная профессия - исполнитель.
Она понимала, что спит, понимала, что во сне мозг человека работает, но мысли
путаются, и потому вместо четкого понятного всем термина использует
непонятный, расплывчатый, оскорбительный.
Итак, является ли она сама палачом? Смешно ей во сне. Какой же из нее палач?
Палач - это кто регулярно. А она только порхала возле этого дела. Важно так
Бочарову представилась: знай наших, я тоже исполнитель. Аж самой стыдно.
Бочаров за свою жизнь настрелял трупов пирамиды египетские, а Настя...
Исполнитель называется... Хотелось бы, конечно, этим делом всерьез заняться,
но, знать, не судьба. В монастыре расстрелы редко-редко бывают, и стреляют
понемногу. Так что ей лично отвечать не за что.
А другие, настоящие палачи? Будут ли они отвечать?
Спрашивается, а им за что отвечать? Разве они придумали Мировую революцию,
социальную справедливость и уничтожение классов, без которого справедливости
быть не может. Так что не за что палачам отвечать. Они просто выполняли
приказ. А будут ли отвечать, хотя бы после смерти, те, кто придумал Мировую
революцию и социальную справедливость?
Но тем и подавно не за что отвечать. Они лично никого не убивали.
И мозг ее, привыкший идеи формулировать, четко вывел формулу: "У теоретиков -
чистые руки, у исполнителей - чистая совесть".
Эту формулу она тут же забыла. Мозг ее нашел требовавшееся оправдание,
наступило успокоение, и больше расстрелы не снились.
Уснуло тело. Мозг не уснул. Мозг продолжает работу. Только свободен мозг
спящего человека. Только оковы сняты. Покачивает баржи на волжской волне.
Грохочет дождь по брезенту, как танковая колонна по булыжнику.
Светло. Выглянула из-под брезента. Холодно. Сыро. Тошно. Шлепает буксир
колесами по воде, словно ямщик нудную песню поет. Волны холодные валят. Ломит
всю Настю. Тело огнем горит. Утро. Слева по борту должны быть Жигули. Нет
Жигулей. Слева по борту рощи и овраги. Не мог буксир с баржами так далеко
уйти. А может, Настя не остаток ночи проспала, а еще целые сутки?
Может, заболела она?

        ГЛАВА 18
Осторожно спустилась с борта. Ноги в воду. В октябре вода в Волге-матушке
теплая. Раз не затвердела - значит, теплая.
Только показалось Насте, что зашипела вода.
Показалось, что ее, горячую, еще и кипятком ошпарили.
Минуту плыла, за корявый деревянный борт держась. И отпустила его. Качнуло
Настю на волне. Пошла баржа рядом, пошла, пошла дальше. А Настя Жар-птица
поплыла к правому берегу. К оврагам. К оползням. К рощам. К унылым полям.
Ногами отмель почувствовала, встала, долго к берегу брела. Выбралась. Решение
готово: "Контрольблок" с собой не нести. Не донесешь. Тяжеленный. Еле с ним
выплыла. И попадешься с ним, тогда всем плохо будет.
Еще когда плыла к берегу, обломки баржи разглядела. Никого вокруг. Остов баржи
в берег врезан и наполовину песком засыпан. Бока просмолены, не сгниют
никогда. Лежит разбитая баржа тут лет уже сорок. Значит, и еще столько
пролежит. Баржа - ориентир. Легко описать словами: на правом берегу Волги,
вверх от Жигулей, под песчаным откосом, на откосе две березки. Кому надо,
найдет. Кому надо, все разбитые баржи на правом берегу Волги перевернет.
Вытащила Жар-птица из мешка стропу, поднырнула под киль, завязала конец стропы
за обломки руля, вынырнула, вторым концом стропы завязала "Контроль-блок"
двойным крестом и швырнула дальше в воду. Плеснул блок, словно волжский
сом-людоед.
Теперь собраться в путь. Проверила, что в мешке. В мешке - сухой паек
диверсанта. Усмехнулась: десантник, вооруженный сухим пайком, практически
бессмертен. Вспомнила: день в лесу, ночь и день в церкви, еще непонятно
сколько времени у железнодорожной насыпи и на барже, а голод не чувствуется
вообще никак. Удивительно. Теперь ей надо рассчитать запас продовольствия на
ближайшие дни. Это уравнение со многими неизвестными. Неясно, сколько времени
она проспала в барже и потому неясно, как далека она от разъезда 913-й
километр. А если дойти до 913-го километра, то неясно, сколько дней там ждать.
"Главспецремстрой" на 913-м километре по субботам бывает, а сегодня неизвестно
какой день.
Допустим, за три дня она дойдет до 913-го километра, но сколько времени там
ждать? Может, она придет туда, а "Главспецремстрой" ее ждет. Это одна
ситуация. Другая: она дойдет до 913-го километра, но, ремонтного поезда там не
окажется. Может быть, он только ушел. "Тогда ждать недели. Тогда продукты
делить совсем по-другому надо. В этой задаче только количество продуктов -
величина известная. У нее в запасе: две стограммовых плитки шоколада
швейцарской фирмы "Нестле", две двухсотграммовые банки тушенки, стограммовая
банка сгущенного молока, банка канадского лосося - 212 граммов,
двадцатиграммовый пакетик кофе, тоже "Нестле", пять ненамокающих спичек, две
таблетки сухого спирта. Тушенку можно есть так, а можно разогреть на огне от
таблетки, не разводя костра. На таблетке сухого спирта можно и кофе сварить.
Представила Настя, как будет в котелке булькать кофе. Двумя руками она возьмет
котелок и будет пить, согревая руки теплом и обжигая губы. Ощутила аромат, и
вдруг запах кофе ей стал невыносим. Пакет еще не открыт и еще ничем не пахнет,
но она представила, как это будет ужасно.
Не раздумывая, бросила пакет в Волгу. Тушенка? Тушенку туда же. И сгущенное
молоко. Банку лосося туда же - рыбам в воде плавать полагается. Остался
шоколад. Запах его чуть сочится через упаковку. А если открыть? Это будет
невыносимо. Шоколад - в Волгу.
Теперь разобраться с остальным имуществом. Сбросить все, что ненужно. Бросить
мешок. В воду его. Плыви. Может, к Бочарову доплывешь. Можно было мешок песком
набить и утопить, но в горячую ее голову такая мысль не пришла.
Спички больше не нужны, как и таблетки спирта. Какой ужасный запах у таблеток.
У спичек еще хуже. Пистолет на боку. В магазине осталось семь патронов. Второй
магазин пуст. Найти патроны к "Люгеру" в приволжской степи вероятным не
представляется. Потому пустой магазин - подарок Волге. Как же отвратительно
пахнет пистолет. Никогда раньше она этого не замечала. А у него сразу столько
запахов - оказалось: запах металла, пластмассовые бока рукоятки свой отдельный
запах имеют, и ружейное масло, и нагар в стволе, нечищеный после стрельбы в
паровозе. Как же раньше она не замечала все эти запахи? Но "Люгер" пока
выбрасывать нельзя. Как же его терпеть?
Раньше у нее темп был отработан: один марафон - малый отдых, второй марафон -
большой отдых, еще марафон - малый отдых, еще один - большой отдых. Малый
отдых - час. Большой - пять часов со сном.
Но то были другие времена и другие условия. Марафонцам легко: они по дорогам
бегут, а Настя пробирается местностью нехоженой: мелколесьем, колючими
кустарниками, болотами, жгучей осокой. Одно дело - по мостам и дорогам, другое
     - пахотой, песком, грязью, через откосы и овраги, через орешник и заросли
малины, через камни, кочки, бурелом. Ей еще и ориентироваться надо,
препятствия обходить, прятаться, на глаза не попадаться. И еще: как километры
отсчитывать? Приняла она стандарт - пятьдесят тысяч пар шагов за один марафон
считать. И пошла. Условие: если со счета собьется, начинать счет с самого
начала. Лучше не сбиваться.
Идет.
Если она где-то между Казанью и Ульяновском, то слева Волга течет почти с
севера на юг. Надо все время Волгу слева иметь. Километрах в
двадцатипятидесяти западнее параллельно Волге течет Свияга. Только в обратном
направлении - с юга на север. Карту Настя хорошо представляет. Однажды на
экзамене по географии ответила она на три вопроса и дополнительный ей:
"Назовите притоки Волги". "А я вам нарисую", - отвечает. Взяла мел и на доске
сверху вниз провела волнистую линию в форме вопросительного знака. У самого
начала точечку поставила - это деревня Волговерховье. Высота над уровнем моря
     - 228. Вот озера Стерж, Вселуг, Пено, Волго, вот Селижаровка из Селигера
течет, вот впадают Молога, Шексна, Кострома, Унжа, вот Тверда подходит. Ой,
забыла: тут же река Вазуза, из воды Вазузы водку делают. Вот Гжать впадает в
Вазузу, а Вазуза у Зубцова - в Волгу. Вот Лама впадает в Шошу, а Шоша в Волгу,
вот подходит Дубна, Медведица, Кашинка... Не знали учителя, что у Волги
столько притоков. Вот и до Камы добрались. Притоки Камы рисовать? Нет? И
называет Настя деревеньки справа и слева, справа и слева. И города... И
глубины реки у городов и ток воды в районе каждого города. А в каком это году
такой был сток? Это рекордный - весной 1927 года. Но если хотите, Настя
назовет сток в районе любого волжского города в любой год, когда, конечно, был
учет. И скорость течения на фарватере.
Смотрел-смотрел старый учитель на Настины рисунки, а потом повернулся к
комиссии экзаменационной: "А ведь вы не поняли главного. Она все извилины рек
наносит совершенно правильно, смотрите на карту: вот тут Вазуза пошла чуть
вправо, а тут чуть влево. Так ведь она по памяти рисует изгибы рек точно так,
как они на карте нарисованы..."
Давно это было. Никак учителя понять не могли, откуда у Насти такие знания. А
ларчик просто открывался: однажды сосед забыл в их квартире книгу какую-то
истрепанную без обложки. Все про Волгу. Насте как раз читать было нечего. А
тут - географическое описание Волги. Прочитала все 932 страницы, а прочитав,
запомнила со всеми приложениями, со всеми таблицами и схемами, со всеми
картами, со всеми городами и деревнями по волжским берегам...
И вот оказалось, что лишних знаний не бывает. Теперь по очертаниям волжского
берега определила она свою точку стояния, мысленно рассчитала маршрут.
И пошла.
Пошла в уверенности, что заблудиться невозможно.
Исцарапаны руки колючками и лицо, шнурки изорваны, ногу из ботинка легче
вытащить, чем ботинок из грязи. День и ночь. И еще - день и ночь. Солнце точно
луч гиперболоида инженера Гарина. Луч солнца так страшен, что не слепит, а
сверлит глаза. Еще в первый день оторвала она край куртки, завязала глаза
повязкой, только маленькие дырочки для глаз. Все равно слепит ей глаза словно
электросваркой. И болит голова. И тело ватное горит.
Но она идет. А солнце свирепствует, как конвоир на расстрельном участке.
Никогда в октябре не было такого страшного солнца. Откровенно говоря, и в
августе такого не бывало. Потому Настя старается ночами идти. А днями - если
только лес впереди. Если нет впереди леса - отдыхает, чтобы всю ночь без
остановок идти.
И еще день. И еще ночь. Продирается Настя орешником. Бредет кустами.
Оглянется: та гора, которую утром прошла, все еще и к вечеру видна. Кажется,
за последние десять часов сто километров позади осталось, сил отдала на тысячу
километров, а если разобраться, то больше десяти не наберется.
Знает Жар-птица, что мысль свою все время от дороги отвлекать надо. Ноги пусть
несут, глаза пусть видят, но мозг совсем о другом думать должен. О чем? О
жизни. Бредет, своим мыслям улыбается.
Идет и идет. Вспоминает всю свою прошлую жизнь. И вдруг открытие. Простое
совсем. В ее жизни было и плохое, и хорошее. Так вот у нее оказывается выбор
есть: можно жизнь свою сделать счастливой или несчастной. Это так же просто,
как выбрать фильм в правительственной гостинице - выбирай, что хочешь: драму,
комедию, трагедию, фарс, приключения и вообще что нравится. Так вот, если
выбирать в памяти все хорошее, то хорошая жизнь получается. А если вспоминать
все плохое, то получается плохая жизнь. От нас самих зависит, что из прошлого
наша память выбирает. Захотел жизнь превратить в триумф, скажи себе только:
моя жизнь - триумф, и выбирай в памяти моменты великих свершений. Хочешь
счастья в жизни - вспоминай моменты счастья. У каждого есть что вспомнить. Как
каждый для себя жизнь прошлую сформулирует, такой она для него и будет. Можешь
жизнь свою по собственному желанию превращать во что нравится: в приключения
или в героическую эпопею. Но если так легко прошлую жизнь сделать счастливой,
то почему жизнь будущую не превратить в один яркий взрыв счастья? Надо просто
отрицательные эмоции отметать. Надо просто о плохом не думать. Все будет
хорошо. Надо только верить, что все будет хорошо. Надо только отрешиться от
плохих воспоминаний. Надо только душу не пачкать мечтами о мести, надо злую
память давить. Надо прощать людям зло. Надо его забывать. Смеется Настя над
собою: многим ли она прощала, многих ли намерена прощать?
Бредет счастливая Настя. Со счета шагов не сбивается. Только каждый шаг все
труднее достается. Помнит она счет шагам в каждом марафоне, только не помнит,
сколько марафонов прошла, не помнит, сколько дней она идет. Перепутались дни и
ночи. Потрескались губы, кожа на лице совсем тоненькая. Скулы под тоненькой
кожей как каркас проступают. И ребра каркасом. Голод ее не мучит. И жажда не
мучит. Удивляется Настя. Сколько энергии отдано продиранию сквозь орешники и
малинники, сколько километров пройдено, должен бы голод проявиться. Не
проявляется. Ну и хорошо. Чувствует Настя, что с каждый днем она все легче
становится. Почти невесомая. Один вопрос: если энергия расходуется и никак не
пополняется, то на чем же она до 913-го километра дойдет?
И решила: на гордости.
Бредет.
На юг. На юг. На юг.
Идет рощами. Чахлыми перелесками. Идет степью. Ложится, когда кто-то на
горизонте появляется.
Больше шагов Настя не считает. Решила идти не останавливаясь. Идти, идти,
идти. Звенит голова от недосыпа. Знает: остановится - уснет.
Потому не останавливается.
Бредет.
Мираж пред нею на полмира. Мост. Одним концом в берег упирается. Другим - в
горизонт. Разъезд пустынный. Это 913-й километр. По откосу: "Слава Сталину!"
Рельсы в осеннем мареве. Припекает солнышко и плывут рельсы у горизонта. И
поезд на плывущих рельсах дрожит и колышется. Желанный поезд.
"Главспецремстрой". Он тут бывает по субботам. До 12-ти дня.
Где они, субботы? Потеряла Настя счет дням. И времени не знает. Давно стукнула
часы, давно остановились они, давно их бросила, чтоб руку не давили, чтоб
лишнего веса не тащить. И "Люгер" давно бросила. Солдату в походе даже иголка
тяжела. А тут "Люгер". Железяка чертова. По бедру все лупил, в Волге ко дну
тянул. К чертям его железного. Бросила - и легче идти. Давно бросила его. С
ним не прошла бы такой путь. Ни за что не прошла бы.
Потрогала Настя место на бедре, где "Люгер" висел, удивилась: он все еще
висит, зараза железная. Все хотела бросить, да так и не дошли руки. Как же она
с такой тяжестью столько километров? Сама себе удивляется. А часов точно нет.
По солнышку полдень вырисовывается. Жаль, по солнцу часы определять легко, а
минуты - не очень. И если верить солнцу, то сейчас "Главспецремстрой"
тихонечко двинется и покатит. И покатит. Быстро он разгоняется. Быстро за
горизонт его уносит. Черт с ним. Разве жалко? Понимает Настя, что не настоящий
это мост, не настоящий разъезд, не настоящий поезд. Не могла же она, больная,
избитая, дойти до магистрали. Не могла. Это сверх человеческих сил. И не могла
же она выйти к разъезду прямо в то время, когда "Главспецремстрой" тут стоит.
Не могла. Просто ей хочется дойти до магистрали. Хочется встретить поезд.
Хочется войти в вагон и упасть. И спать. Не просыпаясь. Спать всегда. И пусть
с нее снимут ботинки. Она никогда не будет больше ходить в ботинках.
Бредет.
В руки себя взять надо. Так надо идти, чтобы ботинки не цеплялись один за
другой. Не цеплялись. Не цеплялись. Очень может быть, что мост и разъезд -
вовсе не мираж. Очень может быть, что дошла она. И может, ей повезло, что
дошла в тот момент, когда поезд тут стоит. В субботу до полудня. А может,
товарищ Сталин прислал "Главспецремстрой" и приказал ждать, и ждать, и ждать.
Ее ждать. Ждать, пока птичка не прилетит. Ну этого быть не могло. У поезда
других дел много. И у других таких же поездов дел много. Вон какая страна, и
всю ее контролировать надо. Может быть, суббота сегодня. Только вот в чем
проблема: если она добредет до поезда, хватит ли сил по ступенькам
вскарабкаться? Не хватит. Что тогда делать? Стучать кулаком по двери. А хватит
ли сил стучать? Услышит ли ее кто? Ослабели руки. Это когда-то она в морду
могла подвести мастеру Никанору. Теперь руки висят, как крылья у раненой
птицы. Смешно: издыхающая Жарптица. Может, самое время "Люгер" бросить? Легче
станет. На целую тонну станет легче. Если опоздает на поезд, то упадет у
рельсов, поспит минут десять, вернется в поле и "Люгер" найдет. Следующей
субботы ей все равно не дождаться. Вот "Люгер" в самую пору ей и сгодится.
Стрельнуть в себя. А если дойдет она до поезда и успеет в него забраться, то
скажет, чтобы сбегали в поле да "Люгер" и подобрали. А сейчас без него легче
будет. Легче. Будет совсем легко.
Некоторые думают, что власть Сталина - это самое страшное, что выпало на долю
России. И осуждают мою героиню Настеньку Жар-птицу за то, что людей стреляет
без трепета душевного.
Я не стал расстрелы в деталях описывать, а допросы полностью опустил. Но ясно
без описаний, на допросах Жар-птица не праздным наблюдателем была и на
расстрелах - отнюдь не зрителем. Допрос и расстрел - работа.
На допросах и расстрелах Настя работала. Уверенно и спокойно.
Отдавая себя работе полностью.
Потому что власть Сталина не считала худшим вариантом.
В монастыре свободно Настя могла читать хоть Троцкого, хоть Бухарина, хоть
Радека. Не запрещалось. Даже рекомендовалось. И висели фотографии вождей,
которые врагами оказались. Настя на Троцкого часто смотрела. В глаза портрету.
А однажды на руки посмотрела. Большая фотография, спокойное лицо, свободное
положение тела, руки на животе. А на руках - маникюр. Ногти товарища Троцкого
длинны и ухоженны, как ногти стареющей придворной красавицы.
Почему-то эти ногти Насте покоя не давали. Почему-то возненавидела она их.
Предлагал товарищ Троцкий ликвидировать семью и собственность. Предлагал всех
организовать в трудовые армии. Только не сказал товарищ Троцкий, кто этими
трудовыми армиями будет командовать. И как-то пальцы холеные товарища
Троцкого, и полированные длинные ногти под ярким красным лаком не вязались с
идеей трудовых армий. Или очень даже с этой идеей вязались. Просто закрыла
Настя глаза и представила себе, что есть трудовая армия...
У товарища Сталина тоже есть трудовые армии. Они называются коротко и просто -
ГУЛАГ. У товарища Сталина в трудовых армиях совсем мало людей. Никак не больше
десяти процентов населения. А товарищ Троцкий предлагал - всех. У товарища
Сталина трудовые армии только для перевоспитания. Каждый надежду таит оттуда
вернуться. А товарищ Троцкий предлагал всех туда. Навсегда. Без всякой
надежды... И ногти товарищ Сталин красным лаком не красит...
Так что, если попадались Насте иногда троцкисты, то она допрашивала их с
особым пристрастием и стреляла с особой любовью.
Попадались ей и бухаринцы. Товарищ Бухарин был романтиком революции. Предлагал
вывести новую породу людей. Путем расстрелов. Убивать плохих, чтобы остались
только хорошие. Великолепная идея. Только кому-то надо будет решения
принимать, кого стрелять, кого миловать. И получается сразу класс людей с
абсолютной властью... И если романтика товарища Бухарина расстреляли, так ведь
в соответствии с его же собственной идеей. Он-то себя считал хорошим, а поди
докажи, что ты хороший...
Знала Настя, что будет, если власть возьмет товарищ Зиновьев, который считал
только те структуры прочными, "под которыми струится кровь". Так товарищ
Зиновьев и выражался публично и печатно.
И пока Сталин воевал против всяких радеков и Каменевых, тихо поднялась над
Россией жуткая тень капризного, трусливого, самовлюбленного, изнеженного,
извращенного, предельно жестокого барина по имени Тухачевский. И рядом с
Тухачевским - безграмотный Якир, заливший землю потоками крови невинных. Якир
в каждом занятом коммунистами районе устанавливал процент мирного населения,
которое подлежало истреблению.
И много еще их было.
Спасти Россию - не допустить к власти Тухачевского - Сталин мог, только
опираясь на Ежова. В борьбе против Тухачевского Сталин вынужден был дать Ежову
почти абсолютную власть. И закружилась голова у товарища Ежова. И самого
потянуло на власть... Он мог ее взять. И что бы тогда ждало Россию?
Понимала Настя, что повезло России. Понимала, что власть Сталина - не худший
вариант. Без этой власти миллионы шакалов, выброшенных на гребень революцией,
растерзают страну.
Понимала Жар-птица - бывает хуже.
Занимала она скромный незаметный пост и на этом посту, как тысячи других,
делала все, что в человеческих силах, и сверх того, чтобы худшего не
допустить.
Оптимисты думают, что жизнь - это борьба добра и зла. Ей жизнь не
представлялась в столь розовом свете. Она знала, что жизнь - это борьба зла с
еще большим злом.
Не пропадает мираж на горизонте. Стоит "Главспецремстрой" явный, как
картиночка. И решила: идти до самого миража. И умереть. В движении.
Идет. Пахнет железнодорожный разъезд углем. Пахнут шпалы запахом своим особым.
Их какой-то чертовщиной пропитывают, чтоб не гнили. Издалека Настя запахи
железнодорожные чувствует. Хорошо, но от острого запаха голову ломит.
Идет. Идет Настя и понимает, что не мираж это вовсе. Это поезд. Это
"Главспецремстрой". И ни какой-либо, а именно тот. "Главспецремстрой-12". Его
по очертаниям издалека видно. Дураки думают, что однотипные вагоны все
одинаковые. Но нет. Если присмотреться, у каждого своя индивидуальность.
Спотыкается Настя. На колени падает. А ведь решила так ноги переставлять, чтоб
ботинок за ботинок не цеплялся. Чтоб не цеплялся. А шажки маленькие совсем.
Нет бы пошире шаги. Не получается.
Бредет она и понимает, что мог старший майор государственной безопасности
Бочаров у железнодорожного разъезда засаду поставить. Мог. Вот бредет она, уже
не прячась, нет сил больше прятаться, вот бредет она из последних сил,
спотыкаясь, а они сейчас и выпрыгнут. И захватят ее у самого поезда. Бредет
она, не прячется: может из поезда заметят? Не замечают. А бочаровские тигры в
засаде ее, конечно, видят и выскочат... В них и стрельнуть ей будет нечем. Был
"Люгер" на боку и семь патронов в нем. Но выбросила Настя "Люгер" Нечем ей
теперь отстреливаться. А был бы "Люгер", она бы сейчас в воздух шарахнула, в
поезде услышали бы и спасли...
Солнце высоко. Полдень. Говорил Холованов: от полночи до полудня. До чего
судьба злая: нет бы Насте выйти сюда в прошлую полночь. За двенадцать часов от
леса до разъезда добрела бы. А так... Уйду поезд. И вернется через неделю. Не
доживет Настя неделю.
Идет она, руками машет. Идет и кричит. "Не уезжайте", - кричит. Кричит и
смеется. Кричит и понимает, что не кричится. Смешно: понимает, что губы
спеклись и потрескались. Что и не раскрываются губы ее вовсе. Это ей только
кажется, что кричит, а в горле пересохшем крик не рождается. Не видит ее
никто. Идет Настя, как кавказский пленник. Тот по полю к своим бежал и кричал:
"Братцы! Братцы!" Но те не слышали, а из лесу на скакунах выскочили
краснобородые... Так и Настя к своим идет. Правда, пока не выскочили из леса
на скакунах, но поезд в любую минуту уйти может. В любую. Идет и плачет.
Жалко. Если бы на час опоздала, то не так жалко. Жалко, когда в минуты не
уложилась.
Вконец Жар-птица отощала. Как былиночка. Может, и смотрел кто в ее сторону, но
сквозь нее только поле ковыльное увидел. И часовой у поезда. И часовой не
видит ее. Это ночью часовой бдительным бывает. А тут встал у вагона,
развернулся спиной на осеннее солнышко, да и пригрелся. Кто со стороны поля
подойти может? Никто не может.
Идет Настя, ступни ног горят огнем. Так горят, вроде по угольям идет.
Протянула руку и взяла ручку вагона. Теплая ручка, на солнышке разогрелась.
Правое колено на ступеньку. И всем телом вперед. Теперь левую ногу подтянуть и
на ступеньку коленями. Теперь правой ногой надо встать на ступеньку. Теперь
левой Круги оранжевые в глазах. Подниматься надо не ногами, а руками за ручки
хвататься и тянуться. Правую ногу на вторую ступеньку. Теперь всем телом
вперед. Теперь левую ногу поднять на вторую ступень. Не поднимается. Обидно.
Дрожь по поезду. Дернет сейчас - и свалится она в полынь придорожную, и не
увидит ее никто. И уйдет поезд без нее, и не скажет никто товарищу Сталину,
что она почти дошла. Что не дошла она всего одной ступеньки. Не расскажет
никто товарищу Сталину, что папку с документами "она под расстрельным шкафом
спрятала. Не расскажет ему никто, что "Контрольблок" в Волге лежит, стропой
привязан к килю разбитой деревянной баржи. Ладно Ногу вверх. Так. Встала нога
на ступень и прожгло ступню. Теперь правую ногу на третью ступень. И дверь
пред нею распахнута.
Только тут ее часовой заметил:
     - Кудыть, холера! Тудыть твою! Слязай! Стрялить буду!
И затвором - клац!
Но Настя и левой ногой уже в тамбуре Руками обеими за стенки. Шаг вперед. Еще
шаг. Коридор. Шатается коридор. Плывет. В том конце - Холованов. И Сей Сеич.
Улыбнулась им Жар-птица, прижалась спиной к стене.
И уснула.
Старший майор государственной безопасности Бочаров опустил голову на руки. Сон
караулил за углом. И как только его голова коснулась теплой руки, сон вырвался
из-за угла столичным экспрессом и раздавил, и разорвал, и разметал по свету
клочки того, что мгновение назад называлось старшим майором государственной
безопасности.
За семь суток старший майор государственной безопасности спал в общей
сложности одиннадцать часов и тридцать четыре минуты.
Пропала девка. Пропала. Весь левый берег Волги обыскали от Ярославля до
Астрахани. Все мосты под контролем, все пристани, все лодки. Не могла она на
правый берег уйти. Не могла.
Значит, утонула. Значит, погибла.
Игра продолжается. Но старшему майору государственной безопасности теперь надо
спать. Ему надо два часа сна. Сейчас. Опустил Бочаров голову на руки и уснул
тем сном, который вырывает нас на время из жизни, который бьет обухом в
загривок, вышибая все воспоминания и размышления, от которого дуреешь, как от
настоя гриба-самопляса, тем сном, из которого нужно вырваться, как из зубастой
крокодильей пасти, очнувшись от которого, спрашиваешь: кто я?
Скользит Настя спиною по стенке.
Но этого уже не сознает, не помнит.
Бежит к ней Холованов. Бежит к ней Сей Сеич. Слышит она их шаги, и сны видит.
Обрушились на нее сны, которые не досмотрела в пути, на хлебной барже, на
расстрельном пункте - НКВД, в монастыре, в парашютном клубе, в железном шкафу,
в огромной квартире. Навалились сны тысячетонным обвалом, и она видела их все
разом. Она видела сны, бесконечные и мимолетные, радостные и горестные,
страшные и веселые. Ей снились цветы и волны, ей снился товарищ Сталин и
товарищ Ежов. Ей снился майор Терентий Пересыпкин, который в Наркомате связи
сцепился в жестокой словесной перепалке с всемогущим Наркомом связи бывшим
главой ГУЛАГа и замом Наркома НКВД комиссаром государственной безопасности
первого ранга Матвеем Берманом. Ей снился первый урок в первом классе и первый
расстрел, ей снились рыцари и замки, мечи, сабли и револьверы. Ей снится
раненый ротмистр Лейб-гвардии Кирасирского полка и прекрасный пистолет
"Лахти", который стал легок и руке удобен. Ей снилась божественная мелодия
"Амурских волн", снились прекрасные дамы в белых платьях с красавцами
офицерами Кавалергардского полка.
Холованов только десять метров коридором пробежал, а ей уже и поля рисовые
привиделись, и люди в полях, и леса кедровые, и пустынный остров, и глубокие
воды стеклянно-зеленые. И в водах она тонула.
Сей Сеич ворот ее распахнул да быстро обшарил: нет ли чего с собою важного. Но
нет с нею ничего. Вообще ничего. Комбинезон изорванный, ботинки сбитые на
изорванных шнурках. На широком запыленном ремне - кобура и пистолет "Люгер" с
семью патронами.
Подхватил ее Холованов на руки. Открыла она глаза. И закрыла. Вот теперь все
сны отошли разом и остался один глубокий и ясный сон: она тонет. Она - в
глубине, в прозрачной воде. Она уже утонула. Ее больше нет. А тело ее скользит
сквозь толщу воды в бездонную глубину. И зеленая вода превратилась в синюю,
синяя - в черную. А она медленно уходит вниз, вниз, вниз.
Глубже.
Глубже.
Глубже.

        ГЛАВА 19
     - Все ясно, - говорит Холованов. - Давайте, Сей Сеич, меры принимать. Снимайте
ботинки с нее. - Сам телефон сорвал и машинисту: "Гони! Куда гнать? В Москву
гнать, на станцию "Кремлевскую".
Дернуло поезд ремонтный и повлекло.
И повлекло.
До чего быстро скорость набирает. Холованов правительственную по маршруту:
графики движения ломать, поезду "Главспецремстрой-12" - "синюю волну".
Пошли столбы телеграфные за окном мелькать. Да все чаще. Сей Сеич Жар-птицу на
руках - в купе свободное. Уснула она сном каким-то подозрительным. Исчерпала
Жар-птица силы до самого дна. Душевные и физические. Исчерпала, и нет больше
воли жить. Уснула, ничего не сказав, но казалось, что засыпает, прощаясь.
Выражение на лице: ничего мне больше не надо. Дошла до вас и все. И конец. И
отстаньте. Сон ее - угасающий. Так котенок умирает - кажется, просто засыпает,
но засыпает не просто, а навсегда. Того и гляди, и Жар-птица не проснется.
Никогда. Этого Сей Сеич не допустит. Девку до Сталина живую довезти надо и
сдать лично в руки. Легко Холованову говорить: ботинки снимай. Как снимать?
Шнурки все изорваны, все узелочками завязаны. Не поймешь, где концы. Достал
Сей Сеич ножичек заморский. Пузастенький такой, красные бока с белым
крестиком. Называется: швейцарский офицерский. Лучший в мире. Один шпион
знакомый в подарок привез. Там в Швейцарии ничего не делают, кроме часов и
ножичков. Да еще деньги считают. Но уж если считают, то так, чтоб себе всегда
доход был. Сверхприбыль. Если уж делают часы, так чтоб вовек не
останавливались. Если ножичек мастерят, так чтоб уж лезвия не ломались. В
ножичке том пятьдесят восемь инструментов: и штопор, и вилочка, и шильце, и
напильничек, и ножнички, и еще множество всяких удивительных штучек, которым,
не прочитав инструкцию, применения не придумать.
Открыл Сей Сеич самое тоненькое, самое острое лезвие да им шнурки и срезал.
Потянул ботинок на себя, она стоном ответила. Осторожнее надо. Ботинки к ногам
вроде как прикипели, приварились. Стянул правый ботинок. Теперь носки. Только
носков на ней нет. От носков тряпочки изорванные остались. Ноги в кровь
истерты, избиты, припеклись тряпочки к ногам. Размачивать надо, иначе не
отлепишь, не отскребешь.
     - Горячая, как печка мартеновская в металлургическом городе Магнитогорске.
     - Полотенце вымочить да протереть лицо.
Мечется Жар-птица в бреду, стонет. Товарища Сталина требует. Коснулся Сей Сеич
губ ее полотенцем мокрым, она и припала к холодному. Ах, головы свиные: не
сообразили напоить.
     - Ну-ка, товарищ Холованов, воду несите, да со льдом.
Жадно пьет Жар-птица, проливая воду и захлебываясь.
     - Ну-ка, товарищ Холованов, давай девку раздевать и телеграфируйте в Москву,
пущай научного профессора к поезду выставят:
Проблема Холованову: что Сталину сообщать?
Выполнила Жар-птица задачу или нет? "Контроль-блок" она с собой не принесла,
что из этого следует? Она его уничтожила или не нашла? Если "Контроль-блок"
остался в руках Ежова и его ребят, то надо бросать карты: игра проиграна. Если
она его уничтожила, то наступило равновесие: Ежов не может взять под контроль
системы связи и Сталин не может. В этой ситуации можно проиграть, а можно и
выиграть. Может быть и лучшая ситуация: она добыла "Контроль-блок", но боялась
его нести с собой и где-то спрятала. Вот это почти победа: привести ее в
чувство и спросить, где блок спрятала... Не выполнив задания, хотя бы
частично, не пришла бы Жар-птица к поезду. На многое надеяться нельзя, но,
видимо, минимум она сделала.
Прет "Главспецремстрой", разгоняет все поезда с пути своего. Прет - только
синим огнем светофоры перед ним горят. Только курьерские из Хабаровска и
Владивостока на запасных путях жмутся, дорогу уступая.
Прет "Главспецремстрой", а впереди него слух и позади слух до самого
Владивостока: троцкисты путь заминировали и взорвали правительственный поезд,
правда, пустой, без товарища Сталина. К месту катастрофы со всего Союза
ремпоезда стягивают. Курьерской скоростью. Ломая графики движения. Зря не
стали бы.
Ночь над Москвой.
Один Сталин.
Пришла правительственная. Зашифрована личным сталинским шифром в три каскада.
Секретарь товарищ Поскребышев расшифровал два первых каскада, подал Сталину
листок и исчез. Снова Сталин один. Достал из сейфа шифровальный блокнот,
разобрал текст. Получилось: "БЛОК НЕЙТРАЛИЗОВАН ТЧК ДРАКОН ТЧК"
Оторвал Сталин использованный лист шифровального блокнота, поднес спичку.
Бумага в шифровальных блокнотах тем хороша, что по составу своему к
целлюлозным взрывчатым веществам близка: возгорается легким хлопком, сгорает
мгновенно, почти взрывается, и пепла не оставляет. Сгорает бумага шифровальных
блокнотов так быстро, что пальцев не обжигает: пых и нет бумажки.
Правильно Холованов делает, что посылает короткие сообщения. Длинное
расшифровывать час. Да и каналы связи непонятно кем сейчас контролируются.
Сообщение означает: ни Ежов, ни Фриновский, ни Бочаров, ни Берман взять под
контроль всю связь страны не могут. Но и он, Сталин, тоже не может. Равновесие
сил.
Усмехнулся Сталин веселым дьяволом.
Прет "Главспецремстрой", а спецпроводник Сей Сеич Жар-птицу кормить пытается.
     - Ну-ка, товарищ Холованов, голову ее держите. Сдохнет девка до Москвы. Скелет
один от ходьбы остался. Ни виду, ни жирности. Страшнее балерины. Товарищу
Сталину показать стыдно. Но мы ее - бульончиком куриным. Не хочет. Морду
воротит. Никакой в ней сознательности, а морду все равно воротит, знать, нутро
принимать отказывается. А мы ей икорочки. Пользительна икорочка. И питательна.
Опять морду воротит. А вы, товарищ Холованов, покрепче держите. Покрепче. Чтоб
не воротила. Вот так. Мы ей икорочки. Во. Понравилось. И еще. Так. Кусается.
Глядите, кусается. Как котенок прозаический.
Длинный черный "Линкольн" с круглыми боками и зеленоватыми стеклами
трехдюймовой толщины зашуршал шинами перед величественным гранитным подъездом.
Вышел человек в сапогах, в серой распахнутой солдатской шинели, в зеленом
картузе, взбежал по ступеням и, навалившись, отворил многотонную дверь,
которая бесшумно и плавно ему подчинилась.
Дверь должны открывать сержанты государственной безопасности, но в четыре часа
холодной октябрьской ночи первый сержант понадеялся на второго, второй - на
первого. И оба решили: пусть уж товарищ сам дверь открывает. Ночь
беспросветная, в такое время важные персоны здание покидают, а не приходят в
него. Ясно, посетитель не из важных. Так пусть уж сам. Да и шинелька на
товарище не того... Важные персоны в таких не ходят.
В общем вышло так, что ночному посетителю самому дверь открывать пришлось.
Холод ночи ворвался в теплый мраморный вестибюль. Два сержанта-часовых
скрестили штыки перед вошедшим, и появившийся неизвестно откуда розовый
лейтенант государственной безопасности (со знаками различия капитана)
требовательно протянул руку: "Вы от кого, товарищ? Ваш пропуск!"
Медленно повернул вошедший голову влево и посмотрел в глаза сержанту. Дрогнула
у того винтовка. Незаметно дрогнула. У винтовки длинный тонкий штык. Кончик
штыка вроде худой чувствительной стрелки точного пробора. Вот этот-то кончик и
дрогнул. Заметить это мог только тот, кто рядом стоял и внимательно за
кончиком штыка следил. Но кто четыре ночи мог стоять рядом с сержантом
государственной безопасности и рассматривать кончик его штыка? Так что у
историков на этот счет разные мнения: одни доказывают, что дрогнул кончик
штыка, другие - не дрогнул. Я лично склоняюсь к тому, что все ж таки дрогнул.
Но чуть заметно.
Как бы там ни было, дрогнул он или нет, но отошел штык, открывая вошедшему
дорогу. Повернул человек в шинели голову вправо и посмотрел в глаза другому
сержанту. И второй штык дрогнул.
Незаметно совсем. И тоже отошел.
Тогда человек в солдатской шинели посмотрел в глаза лейтенанту. Смутился
лейтенант. Потупился. Отвел взгляд на большие стенные часы и постарался
запомнить время. Стрелки показывали 3 часа 56 минут. Не знал лейтенант, зачем
надо запоминать время. А была это просто защитная реакция мозга. Лейтенант
существом своим понял, что это - ОН. Но сознанию надо время, чтобы смириться с
новостью такой сокрушающей силы. Психология наша устроена так, что в
ситуациях, отличающихся крайней остротой и драматизмом, возникает тормозящая
реакция мозга, которая не позволяет Совершенно необычной новости мгновенно
распространиться страшным ударом по всему телу. Мозг не желает принимать такую
новость быстро и сразу и смягчает ее тысячей протестов: такого быть не может!
Никогда! Это просто невероятно. Почему ночью? Почему без предупреждения?
Почему без охраны? Почему машина сразу ушла, не дожидаясь? Что ж он так, один
и остался? Почему была только одна машина? Почему без сопровождения? Он
никогда не ходит один. Тем более - ночью. Это не он! Не похож. На портретах он
другой совсем. А если просто двойник? Загримировали двойника и проверяют
бдительность...
Тяжелый взгляд прошил лейтенанта государственной безопасности насквозь,
вспорол его внутренности, как крестьянская рогатина вспарывала брюхо
бонапартову солдату. Такой взгляд лейтенант ощущал на себе только однажды: в
зоопарке на Красной Пресне так на него смотрел двенадцатиметровый бразильский
удав из дебрей Амазонки. Но тогда между лейтенантом и удавом было толстое
стекло.
Сейчас стекла не было.
Лейтенант качнулся, но сохранил вертикальное положение потому, что взгляд
одновременно толкал, отбрасывал и опрокидывал его тело и в то же время
притягивал. Силы уравновешивались, и лейтенант не падал ни вперед, ни назад.
От этого взгляда ноги лейтенанта стали легкими, живот - невесомым, грудь -
воздушной, зазвенели в мозгу колокольчики, ударили в тело сто миллионов
иголочек, зашумело вокруг. Вот тут и нарушилось равновесие сверхмощных сил,
которые одновременно лейтенанта притягивали и отбрасывали. Магнитная сила
взгляда превзошла силу отбрасывающую, и лейтенанта потянуло навстречу желтым
глазам. Потолок скользнул назад, а пол ударил лейтенанта в лицо. Ему повезло:
пол ударил его не сверкающим мрамором, но толстым мягким ковром. Именно в этот
момент его сомнения рассеялись. Понял лейтенант государственной безопасности:
это не двойник.
Двое со штыками вытянулись струнами и больше не дышали, и не моргали. В голове
левого сержанта змеиным хвостом скользнула мысль помочь упавшему лейтенанту,
но только облизнул сержант пересохшие губы, и тут же мысль эту забыл, как и
все остальные мысли.
Вошедший с интересом и непониманием посмотрел на тело у своих ног и осторожно
переступил его:
     - Какие нежные лейтенанты в государственной безопасности.
Прет "Главспецремстрой", грохочут под ним мосты, стучат колеса на стыках,
Холованов водку пьет. Натура широкая. Много в ту натуру водки вмещается. И не
пьянеет. В седьмом купе Жар-птица в б