выбраться на Невский проспект, чтобы погулять с местными театрально-киношными аристократами в восточном зале "Европейской" или там на "Крыше", - нету ну ни малейшей возможности. Новые деньги, вошедшие в жизнь советских людей с начала этого года, стали уходить с большей скоростью. Обмен был один к десяти, а шутят теперь так: на старую пятерку (то есть нынешние пятьдесят копеек) можно было пообедать один раз, а на новую... два раза. А уж выпить по-человечески... В баре грязноватого гостиничного ресторана зеленая трешка с желтеньким рубликом ушли в момент, а разговора с компанией командированных, сидевшей в зале, явно не получилось. Слишком много их было, не поняли его... Милицию администратор вызывать не стал, но пообещал завтра выселить, а неоплаченный счет на киностудию прислать. Мол, много эти артисты себе позволяют! Слегка поцарапанный, в рубашке с оторванными пуговицами выходит он на крыльцо. Вот эта высокая красавица с большими глазами наверняка сейчас придет ему на помощь! - Девушка, у вас денег не найдется? Денег у нее самой не нашлось, но она тут же принимается их разыскивать, кого-то спрашивать - безрезультатно. Тогда эта принцесса снимает с пальца золотой перстень с драгоценным камнем и вручает ему, чтобы отдал он его своим недругам в залог, а завтра выкупил, разжившись деньжатами. Что тут можно сделать? Подняться вместе с дамой в ее номер и с порога красиво провозгласить: - Будьте моей женой! Отказа, во всяком случае, не последовало. Для продолжения знакомства он начинает петь - "Татуировку", "Красное, зеленое... ". Она слушает внимательно. Что бы ей еще показать? Чем удивить? А вот: "Эх, вышла я да ножкой топнула... " Помните, Жаров в фильме "Путевка в жизнь" это поет? На следующее утро они вместе отправляются в город. Им, оказывается, по пути - вплоть до киностудии "Ленфильм". И там - один этаж, одна группа, все тот же "713-й просит посадку". А Люся здесь играет главную роль. Вчера она просто не узнала морского пехотинца, когда он был вместо американской формы в русской, да еще в рваной рубахе. Но он-то как мог не опознать Людмилу Абрамову, с которой уже столько времени работает в одном фильме? Ну, может, и понял, кто она, но из гордости - или просто из (блажи решил сыграть в таинственность. Дело актерское, да к тому же и молодое... Заветный перстень выкупили, и в ресторане том не раз впоследствии сидели. За следующую красивую драку Высоцкого не только не сдали в милицию, но более того - премировали бесплатным ужином. Очень уж всем понравилось, как он отключил одного нахального жлоба, приставшего к Люсе с нетрезвыми комплиментами! Но чаще приходится питаться в "Пончиковой", где Высоцкому сердобольные тетки отдают все неправильно выпеченные и потому отбракованные пончики. Хоть они и кривые, а на вкус очень даже ничего... Судьба знает, что делает. Соединила она их, не сверяясь с паспортными данными, не спрашивая мнения родителей с обеих сторон. В Москве Люся знакомит его со своей родней. В двухкомнатной квартире на Беговой обитают Люсина мать, дедушка с бабушкой, сестра бабушки - и вот теперь еще молодые. Жених, мягко говоря, не очень перспективен: ушел из Театра имени Пушкина - вроде по собственному желанию, но что он дальше собирается делать? Откровенно говоря, Люся могла бы подыскать более эффектную кандидатуру. Нина Максимовна и Семен Владимирович - каждый по-своему - тоже озадачены: а как же Иза? К ней они уже привыкли, приняли ее... Ведь Володя собирался ехать к ней в Ростов, работать в одном с ней театре. Что же, теперь каждый год у сына будет новая жена? Изу известили о случившемся общие знакомые. Она звонит в Москву, негодует, бросает трубку. Это называется разрыв. Что тут можно сказать? Только посочувствовать первой жене Высоцкого (как, впрочем, и последующим). В литературе, особенно в драматургии, часто встречаются сюжеты о несчастной любви героя к героине. В жизни же почти всегда страдательной стороной выступает женщина, а мужчины Ведут себя отнюдь не героически, предпочитая уходить от ответственности. Нашему герою не исполнилось еще даже двадцать четыре года. Он, как говорит его ровесник в классическом произведении, "не создан для блаженства". А для чего он создан - пока еще не совсем ясно. В театре его недисциплинированность стала притчей во языцех. Фаину Раневскую, как известно, трудно чем-нибудь удивить - она сама регулярно ошарашивает театральный мир неожиданными репризами с использованием крепких словечек. Но даже она, стоя у доски объявлений и читая бесконечный перечень объявленных В. С. Высоцкому выговоров, растерянно спросила: "А кто же этот бедный мальчик?" С октября "бедный мальчик" практически исчезает из репертуара. В кино "Семьсот тринадцатый" свою посадку совершил, а новых полетов пока не планируется. Да, была еще съемка в антирелигиозном фильме "Грешница". Высоцкий там довольно бодро сыграл инструктора райкома Пыртикова, который приезжает в колхоз и допрашивает бедную Ию Саввину, как она смогла так низко пасть и стать сектанткой. Потом судили-рядили, да и выкинули этот эпизод (причем, как выяснилось впоследствии, имя Высоцкого из титров вычеркнуть забыли). Почему выкинули-то? Да очень может быть потому, что темпераментом Высоцкого слишком оттенен идиотизм правоверного атеиста, его дуроломность советская. Форсировав идеологический нахрап, Высоцкий придал ему пародийный оттенок. И решил режиссер на всякий случай не дразнить гусей. Зато песни пошли. До конца шестьдесят первого года сочинены "Я был душой дурного общества", "Ленинградская блокада", "Бодайбо", "Город уши заткнул", "Что же ты, зараза... "... Гарик Кохановский, заглянув на Большой Каретный, послушал - и просто обалдел. Вдохновленный примером друга, тут же сочиняет "Бабье лето", которое здесь теперь все поют - и соло, и хором. Чужой театр Играть хочется всегда. Когда ему случается остаться со сценой наедине - глядя на нее из пустого зала или из-за кулис в нерабочее время, - он минуту-другую думает о том, как много можно всяких штук сделать с этим деревянным помостом и как бездарно ухитряются люди использовать данное им пространство абсолютной свободы. Год шестьдесят второй - сплошные разрывы. Началось с очередного ухода из Пушкина. Сам ушел: хватит хвостиков! Сосватали ребята в Театр миниатюр - Тамара Витченко, Высоковский, Кузнецов долго уламывали главрежа Полякова и добили-таки. Местонахождение хорошее, в Каретном ряду, но больше, пожалуй, достоинств и нету. Попал в спектакль "Путешествие вокруг смеха". Именно, что вокруг... Миниатюра называется "Ревность", получил в ней роль любовника, одного из скольких-то там. Выйдя на сцену и увидев героиню, он должен остолбенеть и выпить воду из вазы для цветов. А потом, конечно, прятаться в платяном шкафу. Юмор тонкий! Публика ржет, как будто ее режут. Присвоил себе новое звание - Вовчик-миниатюр - и четырнадцатого февраля с новым коллективом ту-ту! - на восток. Гарик Кохановский провожал, с "Бабьим летом" и рассказами о любовных страданиях. Потом все пошло как обычно: бабы принялись вязать, мужики пить. Он спел им несколько своих блатных, особенно "Татуировка" всех тронула. Только после этого нелегко было уклоняться от питейных приглашений, но выдержал, сославшись на все возможные недуги: дескать, у меня язва, печень, туберкулез - и вообще перпетуум-мобиле... Приехали в город Свердловск, девичье имя - Екатеринбург. Недавно эти места сильно потравили радиацией, и люди мрут как мухи. Гостиница "Большой Урал" - с маленькими номерами и с совсем уж мизерным комфортом. Соседом оказывается артист Рудин, человек тихий, песни слушает внимательно, но и сам пишет, на беду, да еще пьесы - что твой Чехов. Тщательно так, строчки по четыре в день. Будит утром, чтобы показать очередной остроумный диалог: "Она. Он обязательно уйдет от Ольги! Он. Нет! При ней заложником - его сын!" Что можно ответить на такое, да еще со сна?! Тут никакого юмора не хватит. - Ты лучше напиши: "При ней заложником его сукин сын!" Обижается. Чем меньше искусства - тем больше борьбы. Все кругом суетятся, интригуют, домогаются, как манны небесной, "ставки с четвертью", а он как-то в стороне. Стоит ли бороться за новые вводы, когда от миниатюрной этой жизни хочется бежать на все четыре стороны?! Однако же гитара понемногу начинает примирять с окружающими. Коллеги все чаще заглядывают в номер 464: кто просит спеть, кто сам уже приобрел инструмент и хочет получить бесплатный урок у маэстро Высоцкого. Находятся все-таки люди того же, что и он, "резуса крови", как сказалось однажды в шутку. Распевают "Татуировку" и даже обсуждают, как ее можно инсценировать. Сам Высоцкий поет, а два артиста в это время разыгрывают сюжет. При словах "Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху... " исполнитель роли Леши разрывает рубаху на груди, демонстрируя умопомрачительный портрет дамы. На сцене циферблат, и когда поется: "Гляжу, гляжу часами на тебя", - стрелки начинают крутиться, отсчитывая час за часом. Это уже тебе не миниатюра, это спектакль! Жаль только не из кого худсовет составить, чтобы утвердили... С Поляковым конфликт назрел неминуемый, и по возвращении в Москву режиссер увольняет актера Высоцкого из театра с уникальной формулировкой: "за полное отсутствие чувства юмора". Высоковский с Сашей Кузнецовым хотели было пойти просить, но он их остановил. Зачем? Действительно, не тот юмор, не та группа творческой крови. Следующий чувствительный афронт - "Современник". Уж эти-то, казалось, будут поближе, почти со всеми он знаком по Школе-студии. Сначала по-свойски говорят: приходи, мол, сразу на второй тур. Выбрал для показа Маляра из чешской комедии и блатняка по кличке Глухарь из пьесы "Два цвета". Готовился тщательно, придумывал походку, жесты, ухватки. А они не по-доброму глядели - поджав губы. Один спектакль потом дали сыграть, но это было безнадежное сражение. Хотя играл в полный накал: было для кого. Пришли Лева с Инной, Артур, Гарик, Олег и Глеб Стриженовы... В роль он попал точно, если уж по-честному, да и добавил кой-чего, заострил. Ну, невозможно же настоящую жизнь один к одному сыграть: либо больше, либо меньше получается всегда. Раздухарился так, что потянуло сымпровизировать. "Был у меня друг... " - идет по тексту. А он вдруг продолжает от себя: "друг-Левка Кочарян, Толян-Рваный, Васечек... " Свои-то понимают, смеются, а те - не очень. Все же возникло ощущение удачи. Вышли после спектакля на площадь Триумфальную, постояли за широкой спиной бронзового Маяковского - и отправились всей гурьбой к Кочарянам отмечать дебют. Через два дня, однако, звонят и извещают, что в "Современник" его на работу не берут: мол, играл "не в ансамбле", похоже на "дурную эстраду"... Чуть ли не розыгрыш первоапрельский получился. Очень он огорчен, и для Люси это тоже обидная неожиданность. Потом кто-то комментирует: не надо, мол, было браться за роль, которую Евстигнеев играет. Ну, если так подходить... А уж возвращение в Театр Пушкина... Сказать, что вернулся не от хорошей жизни, - значит сильно эту самую жизнь приукрасить. Те же "Хвостики" с "Аленьким цветочком" в придачу. Снова выдали лапти и хламиду Лешего: играй - не хочу. Иной раз накувыркаешься вдоволь, народ посмешишь, но все-таки не в этом, наверное, смысл жизни. Начали репетировать пьесу "Романьола", где ему досталась роль японского консула - интересная роль, только уж больно тихая. Надо вместе с изображающим немца Броневым подойти к какой-то дурацкой статуе и сыграть искреннее японское недоумение: мол, не пойму - мужик это или баба. Но без слов. Вершина его карьеры пушкинского периода - хороший парень Саша из пьесы Константина Финна "Дневник женщины". Из пьесы, но не из жизни. До Саши его допустили уже в Свердловске - все гастрольные дороги ведут в этот уральский Рим. Пьеса до ужаса правильная. Саша - шофер, влюбленный в хорошую девушку. Но как-то выплеснулась страсть, что-то свое проклюнулось сквозь оболочку роли. Поздравляли потом, Лилия Гриценко вся обрыдалась. Вроде и народу, то есть зрителям, тоже не противно. Жаль только, песня здесь не своя - "Думы мои, думочки - дамочки и сумочки... ", на так называемых шефских концертах ее приходится петь по многу раз. А свои песни он начинает под сурдинку подбрасывать Лешему: детская публика недоумевает, конечно, но в целом с рук сходит. За десять дней семнадцать спектаклей - все во имя длинного рубля. Прочитал кусок маяковского "Клопа" - и беги взмокший в другой театр на "Хвостики". Коллеги понадорвали глотки, он тоже три дня промаялся с ангиной. Но главное - атмосфера чем-то заражена: то ли уральским стронцием, то ли привезенным из Москвы всеобщим недоброжелательством. Приезжает "фюрер" - так ласково здесь зовут Равенских - и начинает наводить порядок, собирать "материал" на актерскую братию: вот и в газетах местных вас ругают, и пьянства много, а Стрельников и Высоцкий еще и с грузинами подрались в гостинице. В целях самообороны? Как же, как же... Общий перепуг. Мэтры - Раневская, Чирков - под благовидными предлогами удаляются в столицу, но не каждый может себе такую роскошь позволить. Новое ощущение и прилив энергии он испытывает, играя в "Дневнике женщины" перед телекамерами. Интересно, сколько теперь у него зрителей. "Жаль, лапик, ты не видела, очень я был... " - пишет он Люсе на следующий день, с удовольствием воспроизводя тут же, в письме, сочинившую-ся за ночь новую песню: Весна еще в начале, Еще не загуляли, Но уж душа рвалася из груди... Да, "снова перегоны, вагоны, вагоны, и стыки рельс отсчитывают путь... ". Путь не в Сибирь пока, а в Челябинск. Там его подстерегает депрессия и - полный срыв. Домой приходится возвращаться уже вчистую уволенным из рядов служителей Мельпомены. А, была без радости любовь... Одну незаконченную работу он, впрочем, иногда вспоминает. Это "Поднятая целина" - ее репетировал режиссер Успенский. Доверили молодому артисту тогда аж роль секретаря райкома, которую потом сократили ввиду недостатка времени. А мизансцена такая была: прежде чем встретиться с Давыдовым и начать с ним задушевный партийный разговор, секретарь бежал по донской степи навстречу зрителям, останавливался, раскидывал руки в стороны, потом срывал с головы черную кубанку и кричал в пространство: "А-а-а!" Крик был что надо, он точно выражал настроение и шел из самой глубины Время взросления О театре долгое время не хотелось даже говорить. Зато в важнейшем из искусств кое-какие сдвиги. Позвали сниматься в комедии "Штрафной удар", где нехороший спортивный деятель Кукушкин (его играет знаменитый Пуговкин) нанимает за деньги для участия в спартакиаде в качестве "сельских спортсменов" матерых мастеров спорта. Почему-то этот проходимец перепутал, кто есть кто, и в результате все персонажи должны выступать не в своих видах спорта. Наезднику, которого играет Игорь Пушкарев, придется прыгать с трамплина, а гимнаст Никулин, роль которого досталась Высоцкому, должен будет скакать на лошади. Все это для смеху. Гимнаст, само собой, не в состоянии лошадь даже оседлать - падать он будет раз за разом. И вот с конца июля идут репетиции на ипподроме, падения с лошади начали получаться, но одно из них привело к серьезному ушибу ноги. Начинаются хлопоты с лечением, зато отпадают проблемы с военкоматом: весной дергали его насчет призыва на действительную службу, а осенью, судя по всему, оставят в покое. В сентябре Лева Кочарян, занятый на "Мосфильме" у Столпера вторым режиссером ("Живые и мертвые", по Константину Симонову), без всяких проб и ошибок оформляет его в съемочную группу. Осенью выехали в пионерский лагерь под Истрой: и съемки, и зарплата, и суточные идут своим чередом. Участвовать довелось всего в трех эпизодах, два без текста, а в роли "веселого солдата" - реплика что-то около тридцати слов. Приезжает сам автор романа. Глядя, как Пушкарев и Высоцкий с театральным напряжением и бодрыми криками волокут по брустверу пулемет "максим", деликатно, но властно останавливает съемку: - Поставьте себя на место человека, который вышел на смертельный поединок с другим человеком. Тут уже не до пафоса, не до высоких слов. Слышится только страшный душераздирающий крик. Они уже не воюют, а дерутся - рвут, кусают, превращаются в диких зверей. Убей его, чтобы он не убил тебя, - только так можно выйти живым из боя. Седой Симонов совсем не стар, но облик его отмечен какой-то подчеркнутой взрослостью. Спокоен, сосредоточен, все объясняет самыми простыми и точными словами. Не изображает солидность, но и не суетится, не балагурит, не заигрывает с молодежью. Каким он был, что делал в свои двадцать четыре? С какого он года? Надо будет в Москве заглянуть в энциклопедию. Как-то выдается пауза, окно - три дня без работы. Лагерь, он хоть и пионерский, но все-таки лагерь - опостылел смертельно. Что, если в Истру выбраться, отдохнуть и так далее? Кочарян, конечно, и слышать не хочет: дескать, знаю, чем такие путешествия у вас кончаются. Да еще запер, как воспитательница пионеров, в спальном корпусе, а одежду их цивильную запрятал подальше. Но наш брат артист если чего решил, то сделает обязательно. Прямо в киношной военной экипировке: в гимнастерках с кубиками на петлицах, сиганули из окна - и за лагерные ворота. Мужик на телеге за пару пачек сигарет довозит их до шоссе. Там тормознули грузовик. Шофер, молоденький паренек, сразу опознает Пушкарева: еще бы, знаменитость, кто же фильма "А если это любовь?" не видал? Довез их до места, более того - поводил по городу, показал все стратегические объекты: где главное продают, где закуску. В общем, удачно в разведку сходили. На обратном пути возникает резонная идея запастись свежими овощами. Высмотрели домик с огородиком, открыли калитку - навстречу выходит бабушка-старушка в платочке. Не успевает Пушкарев свою просьбу сформулировать, как она, завидев кубики на петлицах, кидается ему на грудь и рыдает. Оказывается, у нее два сына погибли в сорок первом. И на фотографиях, висящих в горнице, они в формах точно с такими же кубиками. Да, вот какие сценарные ходы жизнь устраивает порой! Двадцати лет, прошедших с тех пор, как не бывало... Бабулька угощает их ужином, наливает по рюмочке - сыновей помянуть. Засиделись допоздна, слушая ее рассказы, а потом и ночевать остались, на печке. Утром, снабженные крестьянской снедью, завязанной в платок, возвращались к своим. Как рассказать? Могут ведь и не поверить. За "Живыми и мертвыми" потянулся некоторый шлейф: Пушкарева то и дело приглашают выступать в войсковые части, и он его берет с собой за компанию. Солдатики - народ живой. Расскажешь им для разогрева пару баек о том, как тебя в "Диме Горине" Демьяненко бил по морде, а потом Коберидзе в "Семьсот тринадцатом" добавлял, - в общем, навешаешь лапши на уши, берешь гитару-и понеслась. Есть в этом что-то новое, отличающееся от актерской работы. Там ты, как мальчик, как школьник, зависишь от дяди Режиссера, который тебе задает уроки, как учитель, ругает за прогулы и пьянки, в редких случаях снисходительно похваливает. Здесь же ты сам проходишь свой путь от первой строки до последней, а потом другие за тобой - по живому следу. Да, это вот взрослое дело - писать. В двадцатых числах ноября Люсю отвозят в роддом на Миусах, и начинается веселое оживление. Ребята его даже зауважали как кандидата в отцы, добывают для Люси апельсины, дорогие ресторанные лакомства, навещают всей компанией. И вот двадцать девятого, после десятка, наверное, нервных телефонных звонков из квартиры на Первой Мещанской, он торжествует: "Мамочка, тетя Гися! Мальчик! Сын у меня, понимаете?!" То, что сын - это принципиально. Только так принято у настоящих мужчин! ... Скромная гостиница высокогорной базы в урочище Чимбулак, километрах в тридцати от Алма-Аты. В тесной комнатенке собрались артисты Киностудии имени Горького: Пушкарев, Трещалов, Гудков, Яновские и Высоцкий с гитарой. Звучит песня: Но все-таки обидно, чтоб за просто так Выкинуть из жизни напрочь цельный четвертак! Свой "четвертак", то есть двадцатипятилетие, Высоцкий отмечает на съемках "Штрафного удара", вдали от Москвы, от Люси и маленького Аркашки. Его письма полны тоски, слегка приправленной невеселым юмором: "Люсенок! Солнышко! Здесь ужасно скучно! Я скоро буду грызть занавески... " "Лапа! Любимая! Если бы ты могла себе представить, где мы живем! Я писал, что в пещере. Нет! Хуже. На высокогорной лыжной базе. Здесь курева нет, воды нет, света нет, телефона нет, снега нет, лыж нет, солнца нет! Ничего нет. Одни горы, туман и одни и те же рожи. Быстро ходить нельзя - задыхаешься, крепко спать нельзя - просыпаешься, много есть нельзя - объедаешься. Черная жуть в клетку". А в местных газетах пишут: "Здесь, высоко в горах, завязалась дружба спортсменов и артистов... Вечером в клубе шли нескончаемые беседы: гости рассказывали о задачах советского кино, делились творческими планами на будущее, восхищались красотой наших гор". Впрочем, творческие планы на будущее возникли, только ими Толя Галиев, работающий здесь сценарист, делился с Высоцким и еще двумя ребятами. Есть у него идея фильма о жестоко подавленном в 1958 году восстании на комсомольской стройке в Темиртау. Сценарий называется "По газонам не ходить", а под "газонами" имеется в виду молодежь, будущее, которое вытаптывает власть. Договорились. "Штрафной удар" продолжали еще снимать в Москве - на катке, на ипподроме. Тут, в общем, интересного мало, а вот что важно - на Студии Горького звукооператоры в аппаратном цехе записали целый час пения Высоцкого. Пошла эта запись гулять по Москве, переписываться с магнитофона на магнитофон. С этой весны начинается известность Высоцкого как певца - какие песни его, какие нет - это знают немногие. Приписывают ему "Бабье лето" Коханов-ского и "Тихорецкую" Львовского, а многие его вещи считают "народными". Вышли как-то с Мишей Туманишвили прогуляться на Собачью площадку в районе Арбата, а оттуда доносится: "Они стояли молча в ряд - их было восемь". Поет компашка человек из восьми - десяти, и притом врут буквально в каждой строчке. Подошли к ним: "Ребята, вы неверно поете. Надо вот так... " С большим трудом поверили, что перед ними человек, эту песню сочинивший. А то ведь могли бы обойтись с автором и его другом в полном соответствии с текстом. А недавно к Кочаряну наведался не кто иной, как Михаил Таль - самая яркая шахматная звезда. Он всего на два года старше Высоцкого, а успел уже в шестидесятом году завоевать мировую корону, потом снова уступить ее Ботвиннику. Сейчас он приехал на матч Ботвинника с Петросяном. Так, оказывается, он уже наизусть знает фирменную песню этой компании "Большой Каретный", слышал у себя в Риге. И вообще Высоцкого воспринимает как равного себе по известности и уж отнюдь не меньшую знаменитость, чем Окуджава. А между тем знаменитость сидит на мели и не имеет постоянной работы... Затея с фильмом "По газонам не ходить" завершилась самым плачевным образом. Двадцать четвертого апреля прилетел в Алма-Ату. Роль - из главных, "правая рука" центрального персонажа. Договор оформили на сто тридцать рэ в месяц, ставка съемочного дня - шестнадцать пятьдесят. Съемки начались не сразу, пришлось поскучать. На местном базарчике питались дунганской лапшой, запивая ее вином "Иссык". Спасая Высоцкого от депрессии, Галиев перетащил его из гостиницы к себе домой. Там у него был "Днепр", и под настроение Высоцкий напел не меньше чем два концерта, на целую бобину. Когда же дело дошло до съемок, в Алма-Ату пришла страшенная жара, за тридцать градусов. Город в "ковше" находится непродуваемом, между гор. Если подняться на ты-щонку метров - милое дело, а здесь... Полчаса до съемки оставалось, когда он вдруг рухнул без сознания. Вызвали "скорую", а он тем временем в себя пришел, сел и стал беспомощно всех спрашивать: "Что такое? Что случилось?" В "скорой" его везли даже не лежа, а сидя. Тем не менее заключение дали суровое: "сердечный приступ на фоне нервного истощения", порекомендовали "длительный отдых". И на словах еще прибавили, что вполне мог бы ты, товарищ, шестнадцатого мая сего года завершить свой жизненный и творческий путь в возрасте двадцати пяти лет. Директор студии, увидев медицинскую бумагу, в ужас пришел: "Вы меня под статью подводите. Как он будет на высоте, с монтажным поясом сниматься? Заплатите мужику что положено и отправляйте его в Москву". Вот так и поехал артист Высоцкий продолжать рекомендованный ему длительный отдых. Слишком длительным он оказался. Работал худруком на Студии имени Дзержинского (она же - Московский экспериментальный театр), куда его устроил Ялович. Ставили "Белую болезнь" Чапека, где Высоцкий репетировал роль Отца, но премьера в декабре состоялась уже без него. Куда сложнее без всяких репетиций играть роль мужа и отца в реальной жизни. Мама и Гися Моисеевна нашли удачный вариант обмена, и Высоцким досталась двухкомнатная квартира в Черемушках, на улице Телевидения. Двадцать пятого ноября перевезли туда вещи. Мама выбрала комнату со стенными шкафами, туда к ней поставили и Аркаши-ну кроватку. Далековато, правда, от центра и не слишком просторно. Жизнь пока поделена между Черемушками и Беговой, да и Большой Каретный остается местом важных встреч и разговоров. Именно там в декабре произошел напряженный разговор о возможном увеличении семейства в будущем году. Когда Люся об этом известила, молодой супруг был, мягко говоря, обескуражен: денег нет, жить тоже по сути негде, куда второго ребенка заводить? Тут входит Лева Кочарян, и соломоново решение принимает в момент, за обоих: "Ты - молчи, а ты - рожай". Конец цитаты. А работа подвернулась с неожиданного боку. Сидели с Мишей Туманишвили в буфете Театра-студии киноактера, делились безрадостными мыслями о житье-бытье. Вдруг появляется Войтенко, администратор калмыцкой филармонии, осведомляется о творческих планах на будущее. И предлагает турне по Сибири, Алтаю и Казахстану - с тем, чтобы заменить двух столичных гастролеров, которым пора возвращаться домой. Что ж, голому собраться - только подпоясаться. Двадцать шестого декабря артисты кино Высоцкий и Туманишвили из аэропорта "Внуково" вылетают в Томск. Намереваясь прибыть в сибирский город через четыре часа, они свои последние средства потратили на торжественное прощание с Москвой в аэропортовском ресторане. Полет, однако, растянулся на четверо суток. Из-за нелетной погоды садились в Омске, Новосибирске. "Аэрофлот" везде селил бесплатно в гостиницу, а вот насчет питания... Хорошо, у Миши после поездки в Италию составился запас сувениров: Высоцкий галантно дарил их стюардессам, и те брали их с собой в служебную столовую. Насилу добрались, а на завтра, тридцать первое декабря, уже назначено выступление во дворце культуры, вместе с двумя певичками. Стали срочно перерывать свой культурный багаж: у Высоцкого есть стихи Маяковского, у Туманишвили - куски прозы. Но главное, конечно, кино: срочно настригли в конторе кинопроката эпизодов со своим участием, изготовили ролики. Все-таки неотразимый это, при всей банальности, номер. На экране Высоцкий в "Штрафном ударе" потешно валится с лошади, все смеются, но вот дали свет, и на сцену выходит слегка смущенный исполнитель роли. Аплодисменты. Приехали к нам живые артисты! С собой у них оказалась книжка Карела Чапека, выудили из нее смешную сценку, с нее и начали шестьдесят четвертый год. А потом - Колпашево, Бийск, Барнаул, Горно-Алтайск, Рубцовск, Белокуриха, затем перебрались в Казахстан, который насквозь проехали: Джезказган, Караганда, Чимкент, Темиртау, Мангышлак, Гурьев. Важную такую афишу по всем этим городам расклеивали: "Концерт-встреча", фамилии аршинными буквами. А по бокам сверху - фотки двух больших мастеров экрана, где они запечатлены с солидными улыбками, в строгих пиджаках и - не поверите! - в галстуках. В Москву заезжали на три дня в середине января, а потом окончательно вернулись уже в конце февраля. Примерно в это время в театральной жизни столицы произошло небольшое изменение. В название не очень популярного у москвичей, отдаленного (по тогдашним понятиям) от центра города, ничем не прославленного Театра драмы и комедии добавлено два слова: "на Таганке". Свой театр Первый раз они встретились еще весной. Много тогда было разговоров о том, что Любимов Юрий Петрович (вахтанговский актер, и в кино тоже снимался: до войны в "Робинзоне Крузо" играл Пятницу) приходит главным режиссером в совершенно захиревший Театр драмы и комедии, тот, что на Таганке. Между прочим, в прошлом году там в спектакле "Микрорайон" Леша Эйбоженко исполнял песню Высоцкого "Тот, кто раньше с нею был" - в качестве, так сказать, народной. Но сейчас речь не о том, кто там раньше был, а о любимовской труппе, куда вошли десять студентов из его выпуска в Щукинском училище. Двадцать третьего апреля у них прошла премьера брехтовского "Доброго человека из Сезуана", которого до того они уже не раз играли в разных местах. Как говорят в таких случаях, впечатление разорвавшейся бомбы. На взрыв все стали сбегаться, и он тоже, разбираемый любопытством, проник в Театр Маяковского, где любимовские ребята давали выездной спектакль. Он был потрясен и смят. Вот, оказывается, как можно работать! Почти никаких декораций, актеры не загримированы. Кто-то говорил, мол, ходят не по-людски, какими-то квадратами. А это они так обозначают улочки, переулки старинного квартала - все имеет под собой нормальную почву. Главное, чтоб зрители верили - и тогда не обязательно на сцене огород городить. И еще они поют. Причем не как в оперетте или в какой-нибудь "Волге-Волге", где посреди разговора вдруг раз - и запели: "А-а-а!" - как черт из бутылки. Нет, здесь пение этаким нервом через спектакль проходит - можно даже сказать, декорацию заменяет. Зонги звучат, когда напряжение достигает такой силы, что простая речь невозможна. Черт возьми, этот театр похож на меня! О нем докладывают Любимову Слава Любшин, Тая До-дина. По наводке Кочаряна и Макарова переговоры ведет режиссер Анхель Гутьеррес.. Ну что, будет наконец и у него свой театр? Прекратится это вечное "непрохонже"? Силы на исходе, нелегкая опять заносит в алкогольный кошмар. Сваливается где-то на улице - люди добрые вытаскивают последние гроши и документы из карманов. Поднимают его милиционеры, отвозят в вытрезвитель, откуда он попадает в Люблинскую больницу. Это погружение в бездну, эта рискованная репетиция смерти сменяется просветом. Тая Додина вспомнила чеховскую "Ведьму", которую она играла на выпускном спектакле мхатовской Школы-студии: "Попробуй роль дьячка, ее и покажешь Любимову". Порепетировали у нее дома на Мытной. Потом Тая договорилась с директором Таганки - Дупаком, что будет показ. В июне происходит эта встреча - историческая и судьбоносная, как выяснится впоследствии. Он поначалу нервничает: неужели и здесь, как в "Современнике" с Глухарем, получится? Вот он - Юрий Петрович Любимов. Осанистый, но не барственный. Волевой, но не жесткий. Богема и аристократ в одном лице. Не по-советски длинные черные волосы тщательно расчесаны, европейская стального цвета легкая куртка на молнии, шейный платок в мелкую синюю клеточку смотрятся на нем абсолютно естественно - такая щеголеватая безупречность для московской пестро-разухабистой театральной среды непривычна. Облик режиссера впечатывается в память всякого, кто видится с ним хоть один раз. Не оказался бы этот раз первым и последним... Сцену из "Ведьмы" он смотрит вежливо - не более того. Потом пару минут ненапряженно молчит и вдруг задумчиво так спрашивает: - А что там у вас с собой? - Гитара. - Ну, если хотите спеть, то давайте. Слушает внимательно, одну песню, другую, с тем великодушным выражением на лице, какое бывает только у вполне уверенных в себе людей. - А что это такое вы все поете? - с улыбкой слегка провокационной (знает ведь, конечно!). - Это свое. - А, свое... Ну, тогда я вас беру в театр. Поближе к осени давайте еще раз встретимся. Тьфу-тьфу, конечно, не говори "гоп" и так далее... Но поразительная закономерность наметилась в его жизни. С людьми заурядными, среднего уровня никак не удается поладить. Хуже того: если ты с ними разговариваешь уважительно, они в ответ тебя просто презирать начинают, причем так убедительно, солидно, что ты и сам в себе засомневаешься. Чувства равенства для них не существует, им надо кого-нибудь унизить, потоптать для самоутверждения. А с людьми крупными, блестящими с полуслова контакт возникает. Не опускайся, Высоцкий, ниже себя - сама фамилия, тебе доставшаяся, требует выси, полета. С этим новым настроением отправляется он в Латвию на съемки образцово-показательного фильма "На завтрашней улице", изображающего трудовой героизм на стройке в Сибири. Доставшаяся ему роль бригадира Маркина совсем не обременительна, но начальник актерского отдела "Мосфильма" Адольф Гуревич, утверждая его на эту роль, пригрозил, что в случае "срыва" выдаст Высоцкому пожизненный "волчий билет". А жить предстоит в лесу, в палатке, за сто километров от Риги... Сева Абдулов с Яловичем и Пешкиным, чтобы подстраховать друга, заявились к режиссеру Федору Филиппову, что-то ему наплели, предложили ввести в сценарий еще одну передовую бригаду, и тот уступил, взял их тоже в Айскраукле. Над фильмом и над режиссером, которого он тут же прозвал "Федуар да не Филиппо", все откровенно смеются, зато развлечений - уйма. На лошадях покатались, выпросив их у латышей, правда без седел, в результате чего пришлось потом отлеживаться. Как-то он достал в столовой четыре килограмма мяса и приготовил невероятной силы шашлык - все в восхищении пьют за его здоровье, а он, конечно, держится. И все время ждет вестей из Москвы... И вот телеграмма, сопровождаемая криком: "У Высоцкого сын родился, второй сын!" Он мчится на "газике" в погоню за поездом, едва успевает. Приходит посмотреть на Люсю, на "дитю" (будущего Никиту, которого ему пока хочется назвать Сергеем или Алексеем), чувствует себя настоящим отцом семейства и готов бороться за мир и счастье всех детей. А на следующий день - разговор с Любимовым. Все решено окончательно: он едет досниматься в Прибалтику, Таганка - на гастроли в Рязань, а с сентября попробуем все начать сначала. Девятого сентября он взят по договору на два месяца во вспомогательный состав, зарплата семьдесят пять рублей в месяц. Вышло некоторое неудобство с трудовой книжкой, где была открытым текстом записана причина увольнения из Театра Пушкина. Что делать? Любимов находит решение: предлагает уничтожить злополучный документ и просит отдел кадров выписать новый. С ним и новая жизнь начинается. В здании на Таганке ремонт, и спектакли идут в Телетеатре на площади Журавлева. Там девятнадцатого сентября в "Добром человеке из Сезуана" роль Второго Бога вместо заболевшего актера Климентьева впервые играет В. С. Высоцкий. Тут же начинается к стопятидесятилетней лермонтовской годовщине срочная подготовка спектакля "Герой нашего времени", где он получает роль драгунского капитана - холодного циника, вдохновителя дуэли. Персонаж не из главных, но привлекательна сама брутальная офицерская фактура. Наконец звучит со сцены раскатистое "высоцкое" "р", когда он беспощадно врезает растерянному, отказавшемуся стрелять Грушницкому: "Ну и дур-р-рак же ты, братец!" Инсценировку сделали Любимов и Николай Робертович Эрдман - автор "Самоубийцы", занятный старик, с богатейшей биографией, проявляющий неподдельный интерес к новому артисту и его песням. А тот пока поет со сцены чужие стихи на мелодию Таривердиева: "Есть у меня твой силуэт, мне мил его печальный цвет". Автор текста, впрочем, тоже неплохой - Лермонтов. И еще две маленькие роли здесь у Высоцкого - человек без голоса (молчащий отец Бэлы) и голос без человека - Горное Эхо, которое где-то там живет-поживает в ущелье и на человеческий крик отзывается. Первая четверть пути: блатные песни Высоцкий-актер еще только приближается к настоящему дебюту, а Высоцкий-поэт уже подошел к первому промежуточному финишу. Пятнадцатого октября 1964 года - на следующий день после премьеры "Героя нашего времени" (а также снятия с высоких постов Никиты Сергеевича Хрущева) - он проводит своеобразный смотр своего "войска песен". Записывает на магнитофон в более или менее хронологическом порядке сорок восемь песенных текстов - все свои, ни одного чужого. Можно считать, первое звуковое собрание сочинений. Сколько здесь так называемых блатных песен, то есть песен, сюжетно связанных с жизнью криминального круга, а по языку - опирающихся на жаргон и просторечие? С абсолютной точностью этого не скажешь, поскольку в этом своде есть промежуточные, пограничные случаи. Скажем, сочиненная еще в 1962 году и посвященная Артуру Макарову песня "Лежит камень в степи" явно выбивается из ряда. Это первая у Высоцкого и достаточно смелая вариация на сказочную тему. Здесь обыгрывается ситуация витязя на распутье - с той разницей, что "перед камнем стоят без коней и без мечей и решают: идти или не надо" не фольклорные персонажи, а люди реальные, несказочные. Причем все три дороги, по Высоцкому, заведомо безнадежны, счастливая возможность стать царем здесь даже и не предусмотрена: Кто направо пойдет - Ничего не найдет, А кто прямо пойдет - Никуда не придет, Кто налево пойдет - Ничего не поймет И ни за грош пропадет. Себя автор явно отождествляет с тем "дураком", который "пошел без опаски налево" (тут уж неважно, имеется ли в виду политическая "левизна" - или же это дань сказочной традиции: "налево пойдешь" - выбор, чреватый гибелью). В этой, первой, пожалуй, философской песне Высоцкого важна идея доверия к жизни, идея той внутренней свободы, что выше и глубже любого рассудочного "понимания": ... Ничего не понимал, Так всю жизнь и прошагал - И не сгинул, и не пропал. Не очень вписывается в "блатную" модель и песня "Так оно и есть... ", где вернувшийся из лагеря персонаж оказывается в каком-то ирреальном, символическом городе без конкретных пространственно-временных примет: Бродят толпы людей, на людей не похожих, Равнодушных, слепых, - Я заглядывал в черные лица прохожих - Ни своих, ни чужих. "Воровская" тема здесь сводится к двум строкам и растворяется в обобщенном философическом раздумье: Так оно и есть - Словно встарь, словно встарь: Если шел вразрез - На фонарь, на фонарь, Если воровал - Значит, сел, значит, сел, Если много знал - Под расстрел, под расстрел! Сугубо отечественное официально-деловое выражение "идти вразрез" причудливо переплелось с обрывком французского революционного призыва "Аристократов - на фонарь!". А синонимом этого "демократического" лозунга становится рожденная уже Октябрьской революцией формула "под расстрел". Песня явно не "о жизни карманных воров", речь в ней о вселенской жестокости и тирании... Но, так или иначе, не претендуя на арифметическую точность, можно сказать, что "блатной" массив в авторском репертуаре Высоцкого к этому моменту составляет примерно сорок песен. Четыре десятка историй, перетекающих друг в друга, перекликающихся, образующих вместе единый текст, своего рода роман с весьма небезупреч