ории Совета Министров СССР. Путевки добыл один большой начальник, поклонник прославленного барда и его не менее уважаемой супруги. Однако к моменту отъезда удержаться в рамках режима не удалось, и Марина от отдыха отказалась. После непродолжительных дебатов на темы принудительной госпитализации (ох уж эти доброхоты из престижных психиатров, готовые потом хвастать, как выводили знаменитость из запоя!) Высоцкий летит в Сочи без жены, позвав в компаньоны Давида Карапетяна. В самолет их пробуют не пустить, ссылаясь на поступивший телефонный сигнал о двух психах, сбежавших из лечебницы. Это удается уладить. Дальнейшее - в тумане, может быть, Давид помнит подробности. Итог же - возвращение в Москву дня через три... Одиннадцатого января - первая репетиция "Гамлета" на сцене. Лучше всех сыграл Занавес - да, так, с большой буквы, стоит именовать причудливое детище Любимова и Давида Боровского. Это изготовленная на лучшем вертолетном заводе огромная сетчатая конструкция, двигающаяся по сцене во всех направлениях. Может обозначать все, что угодно: и Время, и Вселенную, и Судьбу, и Смерть. Если надо, он делит сцену пополам и дает возможность двух параллельных действий. А когда Гамлет с актерами ставит "Мышеловку", эта конструкция делается простым театральным занавесом. И никакого не нужно реквизита, мебели и прочего хлама. На авансцене - могильщики роют могилу, выбрасывая лопатами настоящую землю, и теми же лопатами занавес поднимают. Актеры пока на фоне такой сценографии проигрывают. Любимов учиняет беспощадный разнос, Высоцкого просто с землей ровняет. Гамлет раздавлен, пытается оправдаться: - Я не могу повторить то, что вы показывали, потому что вы сами не знаете, что хотите. Я напридумывал для этой роли не меньше, чем вы, поймите, как мне трудно отказаться от этого... В ночь под старый Новый год происходит уже настоящий срыв - теперь это называется по-новому: "Принц Гамлет в Склифосовском". Марина в отчаянии звонит в театр четырнадцатого января, а там Любимов уже обдумывает замену. Словно входя в роль Клавдия, режиссер советуется с высокопоставленным психиатром Снежневским, желая убедиться, что принц действительно безумен. Над Гамлетом предложено поработать Филатову и Щербакову. С Золотухиным такой же разговор. Марина улетает в Париж с формулировкой "навсегда". Высоцкий встречает тридцатитрехлетие в психиатрической больнице имени Кащенко, в отделении для буйных шизофреников. По выходе его в очередной раз прорабатывает Большой Таганский Синедрион (местком, партбюро и комитет комсомола) - по сравнению с кашенковским адом это весьма умеренное чистилище, и грешник снова приступает к репетициям. Разговоры о втором составе его, конечно, нервируют, но Золотухин успокоил: мол, чтение роли Филатовым выглядело детским лепетом, никто в Гамлеты не сунется, если ты сам регулярно репетировать будешь. Советовал нынешнее мучительное состояние использовать для работы над ролью. Он прав, конечно, но шефу, к сожалению, нужно другое... Любимов - мастер, может быть - гений. Но не философ. Он не возвращается по сто раз к одним и тем же вопросам, не признает возможности сосуществования двух правд. Он всегда идет от практики, от ремесла: получилось - хорошо, не вышло - переделаем. Главное - достигнуть эффектного результата - а там уже осмыслять будем. Правда, есть один пункт сходства, и очень важный: и Любимов и Высоцкий видят в Гамлете прежде всего - Поэта. Шеф вообще не любит драму как литературный род, всякие завязки и развязки не по его части. Ему подавай единую поэтическую линию - всегда бунтарскую, вольнодумную, немножко скрашенную шутовством, но опять-таки вызывающе непокорным. Начальники все время рекомендовали ему оставить в покое игры с современной смелой поэзией и крамольной прозой и поставить "нормальную пьесу". С пьесами как-то спокойнее. Вон булгаковских "Дней Турбиных" Сталин не только не запрещал, но и лично посетил раз пятнадцать. Потому что конфликт можно по-разному понять: Булгаков писал "за белых", а МХАТ ставил "за красных". Петрович же, когда до Булгакова доберется, конечно, не "Турбиных" возьмет, а "Мастера и Маргариту", и уж советским Понтиям Пилатам никакой пощады не будет. И решил Любимов: хотите нормальную пьесу - вот вам "Гамлет". А сам втайне думает: только не надейтесь, что у меня насчет советской действительности будут философские антимонии: с одной стороны, с другой стороны... Мой Гамлет вопрос "ту би ор нот ту би" давно для себя решил. Только быть - и быть от вашей подлой государственной системы абсолютно независимым. И таким Гамлетом может быть только Высоцкий, только он выжмет волевую концепцию до конца. А сам Высоцкий именно к такому Гамлету шел с того момента, когда начал писать песни. Не грамотей, набравшийся в Витенберге передовых идей и брезгующий реальной политикой, не безвольный мудрец, а творческая личность, живущая по законам своего таланта. Так что есть у режиссера и актера общий стратегический интерес, однако - до определенных пределов. Для Любимова поэзия - это однонаправленная прямая. Для Высоцкого поэзия - это столкновение двух точек зрения, с полным пониманием обеих, а в итоге выход к единой истине. Совсем не случайно Любимов подсократил вынесенное в эпиграф к спектаклю стихотворение Пастернака, исключив третью строфу: Я люблю твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь. Это как раз о том, что происходит за пределами сцены. Подчиняясь упрямому замыслу Любимова, Высоцкий должен забыть свою "другую драму". Спектаклю нужен только его темперамент, зашкаливающий все градусники, нужна его духовная вертикаль. А то, что он еще столько всего видит и чувствует по житейской горизонтали, - это остается невостребованным. Вознесенский хочет вставить в "Антимиры" одно новое стихотворение (спектакль все время обновляется, из запрещенных "Лиц" кое-что туда перешло). Вещь показалась удивительно близкой, только дочитал - мелодия мгновенно возникла. Называется "Песня акына", но, конечно, для отвода глаз. Стихи об одиночестве художника: Не славы и не коровы, не шаткой короны земной - пошли мне, Господь, второго, - чтоб вытянул петь со мной! Чтоб было с кем пасоваться, аукаться через степь, для сердца, не для оваций, на два голоса спеть! Ну, это все понятно, а потом вдруг такой страшный поворот: И пусть мой напарник певчий, забыв, что мы сила вдвоем, меня, побледнев от соперничества, прирежет за общим столом. Прости ему. Он до гроба одиночеством окружен. Пошли ему, Бог, второго - такого, как я и он. Что ж получается, дружба - химера? Бабская ревность и зависть в творческих людях непреодолима, как врожденный недуг? Об этом, наверное, надо спрашивать не Вознесенского и не Высоцкого, а Того, к Кому эта песня обращена. Поэты, как и актеры, всегда друг к другу относятся с внутренней настороженностью. Радует ли Вознесенского, что на таганской сцене скоро появится "второй" - Евтушенко с его американскими стихами? А еще большая неприязнь окружает поэтов снаружи. Власть их обзывает антисоветчиками, а интеллигентная публика обвиняет в том, что они этой власти продались. Некоторые совершенно серьезно заявляют, что порядочный поэт должен погибнуть - и чем раньше, тем лучше. Хороший тон - в двадцать шесть лет, как Лермонтов, а уж крайний срок - в тридцать семь, как Пушкин. Вознесенскому и Евтушенко скоро стукнет по тридцать восемь, а они до сих пор живы - просто неприлично! Наслушавшись таких разговоров и подсобрав кое-какую занимательную хронологию, Высоцкий пишет песню "О фатальных датах и цифрах", посвящая ее своим друзьям-поэтам. Не уточняя, кого именно имеет в виду, - может быть, и себя в том числе. Начинается песня многозначительно и проникновенно: "Кто кончил жизнь трагически, тот - истинный поэт... " Вроде бы и возражений тут быть не может, да еще статистика убедительная: лермонтовские двадцать шесть лет, двадцать шестое декабря - самоубийство Есенина, Христос с его числом 33 к поэтам подключается, ну и высшая точка: С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, - Вот и сейчас - как холодом подуло: Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль И Маяковский лег виском на дуло. А что же нынешние? Дуэль не состоялась или - перенесена, А в 33 распяли, но - не сильно, А в 37 - не кровь, да что там кровь! - и седина Испачкала виски не так обильно. И после всего этого - финал совершенно неожиданный: Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, - Томитесь, как наложницы в гареме! Срок жизни увеличился - и, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время' Да, правда, шея длинная - приманка для петли, А грудь - мишень для стрел, - но не спешите: Ушедшие не датами бессмертье обрели - Так что живых не слишком торопите! Без трагедии нет большого поэта, но не надо эту трагедию ему старательно организовывать, не надо злорадствовать и каркать. Неприятностей у нас и так хватает, и смерть всегда где-то рядышком и наготове. Двадцать второго мая во время репетиции "Гамлета" падает полуторатонная конструкция диаметром в двенадцать метров. Двадцать человек было на сцене - всех накрывает занавесом - как саваном. "Кого убило?" - спрашивает Любимов в микрофон. Ушибло Семенова, ранения получили Насонов и Иванов, играющий Лаэрта. Репетировались похороны Офелии, и ее гроб спас ситуацию - принял на себя удар балки и переломился. Да, всех нас когда-нибудь кто-то задавит - как в песне поется. Намеченная на июнь премьера в очередной раз откладывается, как запуск космического корабля, - "в связи с доработкой конструкции". А в июле Высоцкий попадает в серьезную аварию. Недолго довелось поездить на "Жигулях", купленных для него в марте отцом. Живым все же остался, а Вознесенский потом откликается на это событие эффектным стихотворением - "Реквием оптимистический": Гремите, оркестры, Козыри - крести. Высоцкий воскресе, Воистину воскресе! Собирается напечатать это в своей новой книжке, а перед этим - в журнале "Дружба народов", заменив, правда, имя героя на "Владимира Семенова", но читатель, дескать, поймет, о ком речь. Поймет-то поймет, но сколько же еще слово "Высоцкий" будет оставаться непечатным? Присоветовал художник Боря Диодоров попробовать силы в детской литературе: у тебя есть юмор, разговорная интонация - давай! И хоть это не был заказ в строгом официальном смысле - Высоцкий загорелся. Сюжет сочинялся на ходу, между делами разными, а как сел за стол - так и понеслась поэма. Заголовок заводной придумал: "Вступительное слово про Витьку Кораблева и друга закадычного Ваню Дыховичного". Второго персонажа назвал в честь своего коллеги по театру и сделал его интеллигентным книголюбом-гуманитарием, а первого - технарем и спортсменом. В общем, они положительно влияют друг на друга, мастерят космический корабль и отправляются в межпланетное путешествие. В издательстве "Детская литература" взяли посмотреть, а через некоторое время сообщают, что рукопись не одобрил один очень крупный детский классик: не хватает, сказал, художественности. Есть еще и такое неофициальное мнение, что детские книжки - это кормушка для определенного писательского круга, своего рода мафия, которая всех чужаков с порога отвергает. Так и не поймешь - получилось у тебя что-то или нет. А потеря энергии колоссальная - как будто бандитским жестом вырвали с мясом проводок, соединяющий с жизнью. Бьют, суки, не по голове - башка уже тренированная у нас, и даже не по душе - она тоже вся в рубцах, - нет, бьют аккуратно в тот орган, которым все сочиняется, придумывается. Вот это место и есть самое незащищенное: несколько таких ударов - и нокаут. А помогать ему подняться после нокаута - дело исключительно тяжелое. Даже для женщины. Потому так уж вышло, что есть одна - и есть другая. И у каждой свое амплуа. Некая раскованная богемная особа в доверительном разговоре сильно его развеселила, сказав: "Порядочный мужчина может любить только одну... Ну двух... Ну максимум трех женщин одновременно!" Прозвучало смешно, потому что редко кто вслух говорит такое, да и редко кто так думает. А вот действуют так в своей собственной жизни многие, только при этом они очень любят контролировать чужую нравственность. Я, мол, особая статья, а вот ты должен быть примерным семьянином и дисциплинированным однолюбом. Хотя в реальности так называемый однолюб - это человек, который любит одного себя. А кто неравнодушен к другим, кто по-настоящему нуждается в спасительной женской энергии и готов при этом сам что-то отдавать - тот всегда рискует оказаться в ситуации раздвоения. Нельзя сказать, что его брак с Мариной вызвал такой уж всеобщий восторг - недобрых и завистливых взглядов хватало. Все же этот факт понемногу перешел из разряда сенсаций в обыденную колею. Но еще одну жизнь иметь - этого никому не положено. А она существует без разрешений. И это о ней песня "Здесь лапы у елей дрожат на весу... ", тоже попавшая в "Свой остров": В какой день недели, в котором часу Ты выйдешь ко мне осторожно, Когда я тебя на руках унесу Туда, где найти невозможно? Та, тайная - это полюс покоя и тишины, возможность отвлечься, починить порванные нервы. С Мариной - совсем другое. Она нужна ему, чтобы взлетать, концентрируя последние силы, чтобы не сдаваться после очередного поражения. Она - его партнер в борьбе со смертью, с окружающей людской злобой. Она в эту роль вошла, сжилась с нею. В Париже Марина приходит в себя, отдыхает от эмоциональных перегрузок, а жить приезжает сюда, с ним. Она очень хотела, чтобы он сыграл Гамлета, и это желание кому-то куда-то передалось. Без такого соучастия никакие большие дела не делаются. Его "Гамлет" - как тот роман Мастера, который не был бы написан, не будь рядом Маргариты. Весной Марина приехала со своим младшим сыном, его тезкой, Владимиром. У того была сломана рука, которую в Париже неправильно починили, - врачи, они везде разного качества. Устроили мальчика к хирургу Долецкому в Русаковку; навещая его, Высоцкий дал маленький концерт для больных и медперсонала. В августе - у них с Мариной черноморский круиз, на этот раз на теплоходе "Шота Руставели". Капитану Александру Назаренко и всему экипажу посвящена написанная в этом плаванье песня "Лошадей двадцать тысяч в машины зажаты... ". Корабли и кони - вот два его вечных "пунктика", все время открываются новые повороты этих неисчерпаемых тем. Осенью Таганку наконец выпускают на большие гастроли в Киев. Эти сентябрьские три недели - просто болдинская осень. Помимо участия в спектаклях и репетициях "Гамлета" (они и здесь не прерывались) он дал около тридцати концертов - в Институтах физики, ботаники, кибернетики, электросварки и бог знает чего еще, на заводах и строительных комбинатах и т. д. и т. п. Прежде чем перейти к песням, рассказывал о театре - с увлечением и с удовольствием, не впадая в пафос и сочетая серьезность с шуткой. Сор из избы, естественно, не выносится в таких случаях: не станешь же вспоминать, как Любимов доводит его на репетициях своими сарказмами, или рассказывать, как однажды, не выдержав, швырнул он в Любимова гамлетовскую рапиру, а тот, кстати, даже не вздрогнул. Да и забываются все эти закулисные страсти-страдания, когда говоришь о большом общем деле, без которого жить невозможно и которое в тебе самом так нуждается. У Таганки за каких-то семь лет уже сложилась довольно красивая история, а самое главное у них с театром еще впереди, и притом совсем близко. И даже новые песни успевал сочинять Высоцкий в Киеве. После многочисленных встреч с научной интеллигенцией возник замысел песни "Товарищи ученые... ". А чтобы не потерять связь с народом, автором составлен "Милицейский протокол": "Считай по-нашему, мы выпили не много... " Гамлетовский год вообще выдался урожайный, причем преобладают тут песни непростые, со вторым дном, с вопросами, на которые нет однозначного ответа: о масках, про первые ряды, про мангустов, про золотую середину... Осенью, в преддверии судьбоносной премьеры, родились две песни настолько разные, что даже непонятно, как мог их сочинить один человек, да еще в столь коротком временном промежутке. Впрочем, человек этот сам написал в анкетном опросе, что считает себя разным. Одна - "Песня конченого человека", где подробно развернуто состояние абсолютной душевной опустошенности: Ни философский камень больше не ищу, Ни корень жизни, - ведь уже нашли женьшень. Не вдохновляюсь, не стремлюсь, не трепещу И не надеюсь поразить мишень. Устал бороться с притяжением земли - Лежу, - так больше расстоянье до петли, И сердце дергается словно не во мне, - Пора туда, где только ни и только не. А вторая - песня о беспредельности возможностей человека, о личности, преодолевающей все свои внутренние слабости, а также все мыслимые и немыслимые преграды. Со школьных лет в сознании засела идея горизонта - линии, ограничивающей видимую нами поверхность. Кому не знакома эта детская идея - вот возьму и дойду, дошагаю до этой черты! А некоторые могут зажечься столь невероятным намерением и после того, как достигают совершеннолетия и получают водительские права: Чтоб не было следов, повсюду подмели... Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте: Мой финиш - горизонт, а лента - край земли, Я должен первым быть на горизонте! И как часто бывает, замысел перестраивается по ходу. Не только по ходу мысли, но и по ходу всей жизни, которая в данный момент сжимается до пространства песни. Борьба, соревнование - не главное. Кто первый, кто не первый - это чисто игровая условность. Смысл сумасшедшей гонки в другом: Меня ведь не рубли на гонку завели, - Меня просили: "Миг не проворонь ты - Узнай, а есть предел - там, на краю земли, И - можно ли раздвинуть горизонты?" И Шекспир с Гамлетом хотели эти горизонты раздвинуть, снова и снова спрашивая: можно ли остаться человеком в бесчеловечной жизни? Не для себя такое выясняется - для всех. И спортивного финиша с пьедесталом почета тут быть не может. Достигнуть этой недосягаемой линии можно, только перескочив ее: Но тормоза отказывают, - кода! - Я горизонт промахиваю с хода! Что это конкретно значит - самому не совсем ясно. Может быть, смерть: "откажут тормоза" - такое выражение не первый раз у него встречается, уже почти как навязчивая идея. А может быть, и совсем-совсем новая жизнь... Успеть бы доделать свое дело - и там ничего не страшно... Вечер 29 ноября. Взволнованная толпа заполнила все пространство между станцией "Таганская-кольцевая" и театральным зданием. Шансов попасть внутрь - никаких, но они все равно хотят быть поближе к тому месту, где сейчас происходит самое главное. Высоцкий в черном свитере сидит в глубине сцены с гитарой, негромко наигрывая разные свои песни. Он там был еще за двадцать минут до начала - такой придуман ввод. Почти каждый зритель, входящий в зал, испытывает оторопь: это Высоцкий или нет? Удостоверившись в подлинности, занимают свои места... Но что это? Большая группа студентов штурмом взяла зал. Кого-то из них по-быстрому загоняют на балкон, менее удачливых передают в объятья милиционеров. Минут пятьдесят уходит на наведение порядка. Ну вот, остальные актеры выходят на сцену, все - в траурных повязках. Могильщики закапывают в яму черепа. Кричит петух. Наступает время Высоцкого. Время встать, подойти к стоящему на авансцене мечу, коснуться струн и пропеть эти давно ставшие своими слова: Гул затих. Я вышел на подмостки... Линия горизонта осталась позади... Неутолимая жажда Что происходит с человеком, когда он добился почти всего, чего хотел? Если этот человек - Высоцкий, то с ним все очень просто: он хочет еще большего. Казалось, "Гамлет" - полная и окончательная профессиональная победа "на театре". Двух таких полноценных ролей, как Галилей и Гамлет, нет ни у кого больше. И это при том, что Любимов упорно и последовательно стесняет в своих спектаклях индивидуальное актерское начало. Он думает прежде всего о том, чтобы зрителю "вставить шомпол в задницу", как Золотухин говорит. Всеми этими плахами с топорами, занавесами ходячими он на прямую связь с публикой выходит, а от актеров отгораживается. Вон в спектакле по Евтушенке весь первый ряд - это американские полицейские с дубинками, они время от времени выскакивают на сцену, чтобы тюкнуть по голове очередного борца за свободу. И на зрителей порой оглядываются сурово: мол, и вас тоже можем обслужить. В общем, одна толпа на сцене, другая толпа в зале, а командует парадом царь и бог, который там сзади с фонариком сидит. И вот Высоцкий прорвался за флажки, через все эти цепи, плахи и занавесы. Теперь он говорит о себе, о своем Гамлете, для которого "быть - не быть" - неразрешимая пожизненная дилемма. И в спектакле, по существу, как бы два слоя - любимовский и "высоцкий". Режиссерский слой, конечно, потолще, зато слой Высоцкого - утонченнее, он не для всех, а для таких же, как он, мыслящих одиночек. Примерно вот в таком духе можно истолковать двукратное звучание в спектакле знаменитого монолога. Первый раз Высоцкий читает его холодно, расчетливо, как бы взвешивая все "за" и "против". А потом тот же текст - на едином всплеске, заводясь до предела: "Быть! Быть!" Раздумчивое "или" проваливается в бездну жизненной страсти... Каждый спектакль отбирает у него два килограмма веса. Но - плоть убывает, а душа растет. И требует новых больших дел. Родная советская кинематография после "Опасных гастролей" давно вниманием своим не баловала, а тут еще учинила редкую подлость. Все уже было заметано с фильмом "Земля Санникова". Картина о полярниках дореволюционных, роль серьезная, мужественно-романтическая. Под нее сложилась песня "Белое безмолвие", где он уже наглядно намечтал себе встречу с вечным полярным днем: Север, воля, надежда - страна без границ, Снег без грязи - как долгая жизнь без вранья. Воронье нам не выклюет глаз из глазниц - Потому что не водится здесь воронья. Пробили ему нормальную денежную ставку, заключили договор. Освобождение от театра у Дупака и Любимова выпрошено с кровью. Виза для Марины получена, билеты на руках - и на тебе! - в последний момент отбой. Директор "Мосфильма" Сизов объявляет: "Его не надо". Режиссерам Мкртчяну и Попову популярно объясняет, что Высоцкий - фигура слишком современная, что все зрители будут смотреть на скандальную знаменитость, а не на фильм. И прославленный борец с культом личности Григорий Чухрай, руководитель экспериментального творческого объединения, обещавший Высоцкому, что без него картины не будет, тут же отрекается, не дождавшись и первого петушиного крика: мол, он у нас еще и не утвержден. Все чаще фильм служит только трамплином для поэзии. И куда мы с этого трамплина прыгнем - одному богу известно. А именно - богу Аполлону, который к священной жертве призывает таким вот сложным способом. Действует через режиссеров, придумывает какие-то роли, пробы. Подбивает песни сочинять - для фильмов как бы. А потом, когда на роль не утверждают или песни вырезают, - в сторонку уходит и умывает руки: дескать, кино - не моя компетенция. Это уже десятая муза, а я, товарищ, курирую только девять... От "Земли Санникова" взлетели "Кони привередливые". Ночью это было. Тишина... Крепкий чай из английской синей банки... "Пропадаю!" - пришло ключевое слово с необходимым звуковым раскатом. Может быть, всплыло в памяти нервное место из Бабеля ("Пропадаем! - вскрикнул я, охваченный гибельным восторгом, - пропадаем, отец!"). Помножилось оно на пушкинское "мрачной бездны на краю" - и получилась явственная, и притом отчаянная, картина: Вдоль обрыва, по-над берегом, по самому по краю Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю... Что-то воздуху мне мало - ветер пью, туман глотаю, Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю! В самом деле: куда ты несешься? Ведь можно жить помедленнее, шаг за шагом, аккуратно распределив все свои дела во времени. По одной песне в квартал, по одной роли в год - смотришь, так к семидесятилетию и наберется лавров на целый венок. Да и с женщинами толковые, деловитые донжуаны встречаются по продуманному графику, избегая нежелательных скоплений ихнего брата в одном времени и пространстве. Что за дурь такая - хотеть всего сразу? Вот и запустил в небеса это слово-просьбу, почти молитву: "Чуть поме-е-дленнее, кони, чуть поме-е-дленнее-е..." А оттуда возвращается, как будто эхом, словцо такое тяжеловесное, царапающее, само по себе целая песня надсадная: при-ве-ред-ли-вы-е... Слово-автопортрет, такой он - и ничего со своей натурой поделать не может. А "Земля Санникова" потом вышла с бодрой и мелодичной песенкой - кто-то даже говорил, что автор слов ее под "Коней" немного подделывался, по-своему переиначив фразу "Хоть мгновенье еще постою на краю... ". Но похожего мало: "Призрачно все в этом мире бушующем... " Почему призрачно-то? Пустые словеса. А главное - какая мысль там выражена? "Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь". Нет, ребята, "мигом одним" живут только недалекие жлобы, а у кого душа имеется, тому предстоит еще свое дожить, допеть при встрече со Всевышним. Туда и торопятся поэты - самоубийцы, само-сожженцы... Но все-таки попробуем еще пожить. Захотелось надежной крыши над головой. Ездили на подаренном Мариной "рено" смотреть с Золотухиным его новую резиденцию на Рогожском валу. Метраж, комфорт, простор для души и творчества! У самого же Высоцкого пока снятая на три года квартира в Матвеевском да очередь на кооператив, за который недавно полторы тыщи заплатил. Появилась перспектива, к тому же Союз кинематографистов наконец принял этого артиста в свои прославленные ряды. Ролей не дают, зато членский билет на месте. Марина к этому относится довольно серьезно, уж она в таких делах разбирается. Имя именем, а всякие значки, ленточки и титулы в той же Франции очень уважают. Сошлись на том, что нужно как-то легализоваться, пользоваться своими правами и не чувствовать себя изгоем в родной стране. Высоцким заинтересовалась Эстония - почти что заграница. Уговорили Любимова отпустить Гамлета в Таллин, куда он в середине мая летит с Мариной. Сняли в их лучшей гостинице выступление для тамошнего телевидения - все четко, по-деловому, а на следующий день он опять выходит на таганские подмостки в черном свитере. "Гамлет" идет как надо. Смехов посмотрел из зала - говорит: "Великолепно". В это же время приключаются четырехсотые "Антимиры", и рядом с фамилией Смехова на афише цифра 400 - ни разу не пропустил он спектакля. На трехсотый, помнится, Вознесенский выдавал ему экспромт: "Венька Смехов - ух. горазд: / Смог, без смены - триста раз". А что теперь? Высоцкий отпускает такой каламбур: "Только Венька - нету слов! - / Четыре-Старожил Антимиров!" Светлая полоса продолжается в Ленинграде, где Таганка гастролирует три недели с "Гамлетом" в качестве козырного спектакля. А в "Павших и живых" Высоцкий впервые читает стихотворение Семена Гудзенко "Перед атакой" - просто удивительно, насколько оно сомкнулось с его собственными военными песнями: Бой был коротким, а потом Глушили водку ледяную. И выковыривал ножом Из-под ногтей я кровь чужую. Кажется, и в кино лед тронулся, запрет если не сняли, то ослабили. Возникают две новые роли. Хейфиц будет делать фильм по "Дуэли" Чехова, назвал его выражением Томаса Манна "Плохой хороший человек". Это Лаевский, на роль которого неожиданно выбран Олег Даль. А для Высоцкого роль найдена еще парадоксальнее - фон Кореи, немец, трезвейший зануда, человек невыносимо правильный. По Чехову, кстати, мужчина могучей стати, и, как выяснилось, режиссер купился на голос с магнитофонной ленты - решил, что это поет двухметровый гигант. Что ж, если утвердят, придется подрасти. Потом - вроде бы Даль и Высоцкий не антиподы, а скорее одного поля ягоды - оба гамлетичны, байроничны, далеки от рутинного бытовизма. Но тем и интереснее будет работать. Другая роль - главная, в фильме "Четвертый", по пьесе Симонова. Ставит Столпер, съемки уже начались в Риге и в Юрмале. Материал несколько схематичен. Герой-американец многозначительно называется Он, действия мало. Он выясняет отношения с товарищами, Женщиной (тоже с большой буквы) и с собственной совестью. Но все же это, как и фон Кореи, - выход из устоявшегося амплуа, поворот к серьезности и философичности. Пока он с Мариной в Прибалтике, по Москве, изнемогающей от рекордной жары, начинают гулять его новые веселые песни, осенью они еще глубже внедряются в народные массы. Причем что характерно - их иногда даже пересказывают в качестве анекдота или устной новеллы. Типа: ты не слышал песню про Мишку Шифмана? Там два друга - один русский, другой еврей - сильно поддали, и тот, который еврей, уговорил русского пойти и вместе подать документы на выезд в Израиль. Так что ты думаешь: русскому разрешили, а еврея - "за графу не пустили пятую". Сейчас ведь для многих вопрос "быть или не быть?" превратился в "ехать - не ехать". Возможность эмиграции, вроде бы навсегда закрытая после бегства Врангеля из Крыма, замаячила вновь. Посмотреть на мир - дело, конечно, хорошее, но поездка туда без обратного билета - нам не подходит. А как другие - это уж личное, интимное дело каждого. Другая ударная песня текущего квартала - "Жертва телевиденья". Тема касается буквально всех и каждого, поскольку "ящик" в нашей жизни занимает все большее и большее место. А народ у нас такой доверчивый, всему верит, все понимает буквально: Есть телевизор - мне дом не квартира, - Я всею скорбью скорблю мировою, Грудью дышу я всем воздухом мира, Никсона вижу с его госпожою. Даже не скажешь, от бога этот прибор - или от дьявола. Вроде бы столько информации разом, причем иногда в глаза бросится такое, что тебе и не хотели показывать. Наш корреспондент за рубежом перед микрофоном долдонит про безработицу, а тротуар под ним чистенький, за спиной - магазинчики с обилием продуктов. Если бы, скажем, Пушкин оказался в нашем времени - точно бы прилип к голубому экрану. Правда, потом бы тут же отлип, чтобы всю эту путаницу привести в порядок, расставить по строчкам и строфам. В общем, телевизор - как водка: кто ее умеренно употребляет, живет нормально, а кто попадает в зависимость - у того и голова постепенно приобретает четырехугольную форму экрана. Приятно, конечно, что люди смеются, но хотелось, чтобы замечали в песне второе дно, а оно всегда серьезное. Песня - не басня, к ней не припишешь в конце однозначную мораль. Рассчитываешь все-таки на наличие у слушателей хотя бы небольшой головы на плечах. Вот цикл "Честь шахматной короны" многие восприняли как репортаж с матча Спасский - Фишер. Но бесславный для нашего гроссмейстера поединок начался где-то в середине июля, да? А эти две песни сочинены еще в январе, в Болшеве, Слава Говорухин свидетель и первый слушатель. И потом - Спасский-то интеллигентный, симпатичный человек, проиграл он по чисто шахматным причинам, пусть об этом специалисты судят. А песни - о том, что у нас все решается коллективно, что в ферзи выдвигают пешек - повсюду, до самого верха. Что во все дела примешивается политика, причем всегда права одна, здешняя сторона: ... Он мою защиту разрушает - Старую индийскую - в момент, - Это смутно мне напоминает Индо-пакистанский инцидент. Только зря он шутит с нашим братом - У меня есть мера, даже две: Если он меня прикончит матом, Я его - через бедро с захватом Или - ход конем - по голове! Может быть, что-то недотянул, не довел до прозрачной ясности? Хотя нет, те, кому надо, улавливают подтекст, а от них эта волна понимания постепенно до всех докатится. Вон у Булгакова тоже видят сначала первый слой: кота с шуточками, примус, мол, починяю... И он старался насмешить для начала, а потом уже читателя в серьезность тянуть. Кто-то приехавший в Юрмалу из Москвы сообщает, что несколько дней назад умер единственный в своем роде, ни на кого не похожий клоун-мим Леонид Енгибаров. Упал прямо на улице Горького, его даже за пьяного приняли. Когда это случилось? Двадцать пятого июля... С Енгибаровым они встречались не так чтобы часто, но было у них молчаливое взаимопонимание. Как раз по части смешного и серьезного. Енгибаров, работая в своем бессловесном жанре, тоже совершал немыслимые повороты от веселья к пронзительной грусти. Все ли его понимали? Будут ли его помнить те, кто видел его выступления? Стало что-то сочиняться на ритм "Гул затих. Я вышел на подмостки". Записал на клочке бумаги: "Шут был вор... Он вышел. Зал взбесился... " Потом это вышло иначе: Шут был вор: он воровал минуты - Грустные минуты, тут и там, - Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. Одна строфа получилась почти о себе самом - это не "одеяло на себя", это то общее, что было, есть у Высоцкого с Енгибаровым: Только - балагуря, тараторя - Все грустнее становился мим: Потому что груз чужого горя По привычке он считал своим. А дальше - уже только о нем. От слова "груз" память сделала скачок в сторону Достоевского. Свидригайлов там говорит о Раскольникове: "Сколько же он на себе перетаскал... " И еще одна пастернаковская строчка: "Слишком многим руки для объятья... " - пролегла неподалеку: В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь - и тишина... Слишком много он взвалил на плечи Нашего - и сломана спина. Он застыл - не где-то, не за морем - Возле нас, как бы прилег, устав, - Первый клоун захлебнулся горем, Просто сил своих не рассчитав. Может быть, слишком просто получилось? Без театральности, без игры... Но надо же когда-то высказаться прямым текстом, хотя бы для себя обозначить то, что думаешь и чувствуешь наедине с ночной тишиной. Нужно ли все выносить на публику, на продажу? А может быть, настоящие поэты - это те, кто беседует сам с собой? И потом читатель присоединяется к этому разговору, иногда через много лет, через несколько жизней. К этому стихотворению енгибаровскому что-то еще можно добавить, дописать. Пусть отлежится - куда спешить? И вообще - иметь бы кабинет, стол письменный с бюстиком какого-нибудь Наполеона в качестве пресс-папье. Рукописи вынимать из папок, перебеливать их, как в старину говорили. Магнитофон не дает такого чувства авторской собственности. Вот в этом году Костя Мустафиди привел в порядок многочисленные записи, спасибо ему, насел, заставил поработать для грядущих слушателей, но... На концертах Высоцкий привык уже говорить: это современный вид литературы своего рода, если бы магнитофоны существовали сто пятьдесят лет назад, то какие-нибудь из стихов Пушкина тоже остались бы только в звуковой записи. Но это немножко самоутешение: все-таки есть волшебство в этих комбинациях букв, которые таинственным образом воспаряют над страницей и сто, и двести лет после написания. И хорошо бы за роман взяться. Когда Пушкина года к суровой прозе начали клонить? Не поздно еще в тридцать четыре года начинать? Повести, рассказы - это не совсем то. Небольшой сюжет, эпизод, житейскую историю можно и в песню вместить. И небольшие вещи имеет смысл выносить на публику немедленно, сегодня. Но нас Комитет по печати пока заказами не беспокоит, так что остается только на вечность нацеливаться. Нащупать, закрутить большой сюжет, который сам по себе начнет развиваться и удивлять... С Золотухиным об этом не раз заговаривал, но тот роман начинать боится, надеется из повестушек составить к концу жизни большую книгу. Ну, дай ему бог. А вообще-то в нашем отечестве литература прежде всего романом измеряется. Один остряк в компании у Митты недавно даже развивал теорию, что в России журналисты и критики, поэты, многие ученые и артисты - словом, все, кто умеет держать перо в руках, - потенциальные романисты. И всех людей с литературными амбициями он разделил на пять сортов. Пятый, низший сорт - это те, кто роман писать еще только собирается. Четвертый - те, кто пишут. Третий - те, кто написали. Второй - те, кто роман свой напечатали. Ну а кто же к первому сорту относится? - его спрашивают. А это те, отвечает, кто получили уведомление: "Ваш роман прочитали". На этих мистических словах все тогда приумолкли, припомнив в момент, что у Булгакова такими словами Воланд встречает Мастера. А доморощенный теоретик еще пояснил, что в первый сорт можно выйти прямо из третьего, минуя стадию напечатания, - как с "Мастером и Маргаритой" и получилось. Самые отважные писатели - не те, кто обличают американскую статую Свободы, намекая при помощи кукиша в кармане на советскую власть. Самые смелые и настоящие - те, кто пишут "в стол", намекая сразу на все на свете и выясняя свои отношения с целым человечеством. Так что главное теперь - хороший письменный стол приобрести. И сидеть за ним столько, сколько захочется. Но и в песнях есть свой роман, свой сюжет. Все же они писались из себя, собой. Сколько еще их родится? Финиш пока не виден: полпути пройдено, может, три четверти. Посмотрел на себя со стороны, с дистанции, назвал местоимением "он" (может быть, стихи о Енгибарове наложили некоторый отпечаток). Возникла картинка цирка: яркий свет, барабанная дробь, натянутый канат и маленький человек, по нему идущий: Посмотрите - вот он без страховки идет. Чуть правее наклон - упадет, пропадет! Чуть левее наклон - все равно не спасти... Но, должно быть, ему очень нужно пройти четыре четверти пути. Да, если писать о другом как о себе и о себе как о другом - особый эффект возникает, изображение как бы удваивается, становится стереоскопическим. Ведь на "я" многое просто невозможно сказать. "Он смеялся над славою бренной, но хотел быть только первым" - тут "я" просто немыслимо, просто пошлым было бы оно. Или: "Лилипуты, лилипуты - казалось ему с высоты" - то же самое... Для романа нужен такой "он", в которого авторское "я" может вместиться - пусть не полностью, но большей частью. Кто он будет? Бандит? Артист? Увидим. Пусть былое уходит, уходит, уходит, уходит... Пусть придет, что придет! Но после Прибалтики и Евпатории, после всех морей - прощай, свободная стихия! - приходит неизбежная театральная осень. Тут еще у Марины старший сын в дурь ударился и убежал из дома с компанией хиппи. Марина - в Париж, Высоцкий - в больницу имени Соловьева. Зашивают ему там в очередной раз "бомбу": выпьешь - взорвешься. Знали бы эти чуткие врачи, сколько раз его в этой жизни уже разносило на кусочки и сколько раз он сам себя без посторонней помощи собирал и склеивал! На этот раз ремонт удалось осуществить в кратчайшие сроки, потому что в Евпатории ждут его на "Плохом хорошем человеке" такие хорошие люди, что плохо с ними поступить просто невозможно. Съемки идут в татарском квартале, возле рыбзавода, и со всех этажей этого предприятия смотрят на фон Корена из окон парни и девушки в белых халатах. А как кончилась съемка - подносят к ногам Высоцкого три ящика с рыбой: "Это вам". И тут же отходят, даже автографа не просят за эти "шаланды, полные кефали". Примитивной телячьей радости он уже в такие моменты не испытывает, но одна из ранок на душе заживляется. Прямой кровоток - из душ в душу. Смотришь, еще на день больше проживем и на полпесни больше напишем. А с рыбой что делать? П