с другим - то с этим красивым и бородатым, то, но это уже потом, - с маленьким и хри- патым, это который песни сочиняет и поет. При воспоминании о театре снова его передернуло и потянуло блевать. Насильно выпил он воды, чтобы было - чем, помучился да покричал над унитазом и снова лег. Сегодня 11 мая, а вчера в те- атре чествовали ветеранов. Их немного теперь осталось, но были все же. И Максиму Григорьевичу перепало за орден. Зачем он его нацепил - орден? Он хотя и боевой - "Боевого красного знамени", - однако получен не за бои и войну, а за выслугу лет. 25 Лет отслу- жил - и отвесили плюс к часам с надписью - "За верную службу". Как розыскной собаке. Максим Григорьевич сильно выпил вчера на дармовщинку. Со мно- гими пил, особенно с этим артистом, что с томкой путался. Нехоро- шо это, конечно, - женатый все же человек, с дитем. Знаменитый, в кино снимается. А девка - совсем еще молодая, паразитка! Не мое это, конечно, дело, но все-таки. Так вот, стало быть артист этот - Сашка Кулешов, Александр Петрович, по правде сказать, потому что лет ему 35 уже, расчувствовался на орден, тост за него, за макси- ма Григорьевича, сказал, что вот, мол: - Мы все входим и выходим из театра. По крайней мере раза два в день видим Максима Григорьевича и привыкли к нему, как к мебе- ли, а он де живой человек. С заслугами. И фронт у него за спиной, и инвалид он, и орден Красного знамени у него. А этот орден за просто так не дают, его за личную храбрость только. Это самый, пожалуй, боевой и ценный орден. Выпьем, - сказал, - за человека, его обладателя, скромного и незаметного человека. И дай ему бог здоровья. Потом подсел к Максиму Григорьевичу с гитарой, спел несколько военных своих песен. Некоторые даже Максиму Григорьевичу понрави- лись, хотя и знал он, что эти-то песни он поет везде, но пишет и другие - похабные, например, "Про Нинку наводчицу" и блатные. Их он поет по пьяным компаниям и по друзьям. А они его записывают на магнитофон и потом продают. Он - Сашка Кулешов, сочинитель. Ко- нечно, Максим Григорьевич, песни эти слышал. Тамарка крутила. И они ему тоже нравились, да и парень этот был ему как-будто даже и знаком - похож чем-то на бывших его подчиненных, хотя здесь он играл, говорят, главные роли и считался большим артистом. Максим Григорьевич, хоть и сидел без дела все дни напролет на посту сво- ем, однако, что делалось внутри театра, дальше проходной, не ин- тересовало его совсем. Один раз, правда после того, как услышал дома песни, спросил даже у Тамарки: - Это кто же такой поет? - Мой знакомый! - А он не сидел, часом? - Он у тебя в театре работает. Кулешов это, Александр! Максим Григорьевич даже рот раскрыл от удивления и на другой день пошел глядеть спектакль. Давали что-то из военной жизни. Ку- лешов и играл кого-то в солдатской одежде и пел. И опять Максиму Григорьевичу понравилось. А вчера он еще тост сказал и подсел, и песни пел. Нет! Он правда, ничего себе. Бутылку поставил, подли- вал и, конечно, стал расспрашивать про боевые заслуги и за что орден. Максим Григорьевич умел молчать. Бывало, человек раз-два спро- сит его о чем-нибудь, а он не ответит. Человек и отстанет. А вче- ра он от выпитого расслабился и стал болтлив, даже расхвастался. - Да, что орден, Александр Петрович, Саша, конечно, ты мне. Ордена не у одного меня. Что про него говорить. - Да не скромничай, Максим Григорьевич! - А чего мне скромничать. Я, дорогой Саша, такими делами воро- чал, такие я, Сашок, ответственные посты занимал и поручения вы- полнял, что увидь ты меня тогда, лет тридцать назад - ахнул бы, а лет сорок - так и совсем бы обалдел, - занесло куда-то в сторону бывшего старшину внутренних войск МВД, и уже сам он верил тому, что плел пьяный его язык, и уже всякий контроль и нить утеряв, начал он заговариваться, и сам же на себя и напраслину возвел. - Я сам Тухачевского держал! - Как держал? - Опешил Саша и перестал бренчать. - Так и держал, Саш, как держут - за руки, чтоб не падал. - Где это? - А где надо, Саш! Про Тухачевского, конечно, Максим Григорьевич загнул. Это просто фамилия всплыла как-то в его голове, запоминающаяся такая фамилия, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других он держал, тоже очень крупных. И вполне мог держать Максим Гри- горьевич кого угодно. О чем он сейчас и имел ввиду сказать Саше Кулешову... Так и думал Максим Григорьевич, что вскочит сашок после этих его слов на стул или на сцену и, призвав к тишине пьяных своих друзей, выкрикнет хриплым, но громким знаменитым своим голосом: - выпьем еще за Максима Григорьевича, потому что он, оказывается, держал Блюхера! - Ага, еще одну фамилию вспомнил Максим Григорь- евич. Но Саша почему-то вместо этого встал, взглянул на случайного своего собутыльника с сожалением и отошел. Больше он ничего не пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Он - пь- ющий, Кулешов, ох-ох-ох какой пьющий. Все это вспомнил Максим Григорьевич и его опять замутило. - И кто меня, дурака, за язык тянул? Хотя и хрен с ним, что мне с ним детей крестить, - он даже вымученно улыбнулся, потому что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку. Еще раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и все повтори- лось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка. Когда он назад тому четыре года выписывался из госпиталя МВД, где оперировался, врач его, Герман Абрамович, предупредил его честно и по-мужски: - Глядите! Будете пить - умрете, а так - года три гарантия. А он уже пьет запоем четвертый год и жив, если это можно так наз- вать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьет, хотя и умный и врач хороший. А помрет Максим Григорьевич только года через три, как раз на- кануне свадьбы Тамаркиной с немцем. А сейчас он не помрет, если найдет, конечно, чего-нибудь спиртного. Где же, однако, раздобыть тебе, Максим Григорьевич, на похмел- ку? Загляни-ка в дочерние старые сумочки! Заглянул? Нет ничего. Да откуда же быть у дочерей? Ирка с мужем - как копейка лишняя завелась, премия зятьева или сэкономленные - они ее сейчас же в сберкассу, на отпуск откладывают. Они - дочка с зятем - альпиниз- мом увлекаются. И ездят на все лето в Домбай, то в Баксан куда-то там в горы. Словом, лазят там по скалам. Особенно зять - Борис Климов - лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно. В прошлом году два месяца лежал - привезли переломанного еще в середине отпуска. Ничего - оклемался и в этом году опять за свое. Так что нету у ирки денег, Максим Григорьевич, а у Тамарки и ис- кать не стоит, эта сама у матери на метро берет, да у соседа по- курить стреляет. Пойти, нешто, к соседу? Так занято-перезанято. Да и нет, вроде, его еще, соседа. Он где-то на испытаниях. Он го- рючим для ракет занимается. Серьезный такой дядя, хоть и моло- денький. Уехал он недели две назад на этот Байканур. Он теперь часто туда ездит. Поедет, а через неделю в газетах: "Произведен очередной запуск... "Космос-1991". Все нормально и т. д. ", И со- сед возвращается веселый и довольный, и ссужает Максима Григорь- евича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не при- ехал еще. Заглянуть разве в шкаф под простыни? Заглянул на всякий случай. Нету и там, потому что жена давно уже там зарплату не держит, перепрятала. И сидит Максим Григорьевич на диване, на своей, так сказать территории, потому что другая вся площадь квартиры не его, сидит и мучается жестоким похмельем - моральным из-за ордена и физическим из-за выпитого. Так бы и сидел он еще долго и бегал бы на кухню да в туалет, как вдруг зазвенела на лестничной клетке гитара, раздались веселые голоса и кто-то на- хально длинным звонком позвонил в дверь и заорал: есть кто-ни- будь? Отворяйте сейчас же! А то двери ломать будем! Голос пока- зался Максиму Григорьевичу очень знакомым и он пошлепал открывать. Глаза у него, хоть и налитые похмельной мутью, расширились, потому что на пороге стоял Колька Святенко, по кличке Коллега, собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то еще хмырем, который прятал что-то за спиной и улыбался... И Коль- ка лыбился, показывая уже четыре золотых зуба, и у хмыря золотых был полон рот, а у Кольки шрам на лбу свежий. - А, Максим Григорьевич, - заорал Колька, как будто даже обра- довавшись. - Не помер еще? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, - тут дружок его извлек из-за спины бутылку коньяку. "Двин" - успел прочитать Максим Григорьевич, - "Хорошо живут, гады! " А Колька продолжал: Я вот и понятых привел - одного правда. Знакомьтесь - звать Толик. Фамилию до времени называть не буду. А прозвище - Штиле- вой. Толик Штилевой! Прошу любить! Шмон мы проведем бесшумно да аккуратно, потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки! Мак- сим Григорьевич, который хотел было дверь у них перед носом зах- лопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то задрал голову и, не закрывши дверь, побежал снова в совмещенный санузел. Дружески и понятливо переглянулись и вошли сами. Пока Максим Григорьевич орал, а потом умывался, раскупорили бутылку "Двина", взяли стопочки в шкафу и, когда вернулся хозяин - обессилевший и злой, - Колька уже протягивал ему полный стаканчик. - Со свиданьицем, Максим Григ, поправляйтесь на здоровье, дра- гоценный наш. Максим Григорьевич отказываться не стал, выпил, запил водич- кой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувствен- но глядя и желая, очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла. Он, вернее, - коньяк. Максим Григорьевич выдохнул воздух и спро- сил: - Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уго- ловная твоя харя? - ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно, а так, чего на язык пришло. - Так там написано, - пошутил Колька, - лестничная клетка - часть вашей квартиры, значит там можно петь, даже спать при жела- нии. Давай по второй. Выпили и по второй. Совсем отпустило Максима Григорьевича, и он проявил даже некоторый интерес к окружающему. - Ты когда освободился? - Да с месяца два уже! - А где шманался, дурья твоя голова? - Вербоваться хотел там же, под Карагандой, да передумал. До- мой потянуло, да и дела появились, - Колька с толиком перегляну- лись и перемигнулись. - Ну дела твои я, положим, знаю. Не дела они, а делишки - дела твои, да еще темные. В Москве-то тебе можно? - Можно, можно, - успокоил Колька, - я по первому еще сроку, да и учитывая примерное мое поведение в местах заключения. - Ну, это ты, положим, врешь! Знаю я твое примерное поведение! Максим Григорьевич выпил и третью. - Знаю, своими же глазами видел! Это была правда. Видел и знал Максим Григорьевич Колькино при- мерное поведение. Года три назад, когда путалась с ним Тамарка, ученица еще, и когда мать пришла зареванная из школы, попросила она: - Ты ведь отец, какой-никакой, а отец. Пойди, поговори с ним! - Максиму Григорьевичу хоть и плевать было, с кем дочь и что, но все же пошел он и с Николаем говорил. Говорил так: - Ты это, Николай, девку оставь. Ты человек пустой да риско- вый. Тюрьма по тебе плачет. А она еще школьница, мать вон к директору вызывали. Колька тогда только рассмеялся ему в лицо и обозвал разно - мусором, псом и всяко, а потом сказал: - Ты не в свое дело не суйся! Какой ты ей отец. Знаю я какой ты отец. Рассказывали да и сам вижу. А матери скажи, что томку я не обижаю и другой никто не обидит. Вся шпана, ее завидев, в под- воротни прячется и здоровается уважительно. А если бы не я - лез- ли бы и лапали. Та что со мной ей лучше, - уверенно закончил Ни- колай. Максим Григорьевич и ушел ни с чем, только дома ругал Тамарку всякими оскорбительными прозвищами и мать ими же ругал, и сестру с мужем, и целый свет. - Пропадите вы все - вся ваша семья поганая да блядская. Не путайте меня в свои дела. Я с уголовниками больше разговаривать не буду. Я б с ним в другом месте поговорил. Но, ничего, - может быть еще и придется. И накаркал, ведь, старый ворон. Забрали Николая за пьяную ка- кую-то драку с поножовщиной да с оскорблением власти. И по стран- ной случайности все предварительное заключение просидел тот в Бу- тырке, в камере, за которой Максим Григорьевич тогда следил. Он как сейчас помнит, Максим Григорьевич, - входит он, как всегда, медленно и молча в камеру и встает ему навстречу Николай Святен- ко, по кличке Коллега, - уголовник и гитарист, наглец и соблазни- тель его собственной, хотя и нелюбимой, дочери. И совсем не заг- рустил он от того, что грозило ему от 2 до 7, по статье 206 (б) уголовного кодекса, а даже как будто наоборот, чувствовал себя спокойнее и лучше. - А-а, Максим Григорьевич - ненаглядный тесть. Прости, канди- дат только в тести. Вот это встреча! Знал бы ты, как я рад, Мак- сим Григорьевич. Ты ведь и принесешь чего-нибудь, чего нельзя, - подмаргивал ему Колька, - по блату да по родственному, и послаб- ление будет отеческое мне и корешам моим. Верно ведь, товарищ По- луэктов? Максим Григорьевич, как мог, тогда Кольку выматерил, выхлопо- тал ему карцер, а при другом разе сказал: - Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление сделаю! Всю жизнь твою поганую, лагерную помнить будешь. Николай промолчал тогда, после карцера, к тому же у него на завтра суд назначен был. Он попросил только: - Тамаре привет передайте. И все. И пусть на суд не идет. Максим Григорьевич ничего передавать, конечно, не стал. А на дру- гой день Кольку увезли и больше он его не видал и не вспоминал даже. И вдруг - вот он, как снег на голову, с коньяком да с дру- гом, как ни в чем не бывало - попивает и напевает: - Снег скрипел подо мной, поскрипев затихал, И сугробы прилечь завлекали. Я дышал синевой, белый пар выдыхал, Он летел, становясь облаками! - Что думаешь делать, если, конечно, не секрет? - Спросил мак- сим Григорьевич. - На работу думаешь или снова за старое? - За какое это старое? Я работал, Максим Григорьевич, я рекла- му рисовал, а драка та случайная. Играли в петуха во дворе. Один фраер хорошо разбанковался - третий круг подряд всех чешет, на кону уже 200 было, ну, и я, хоть и выпивши - вижу передергивает он. Я карты бросил и врезал ему, надел на кумпол. Он кровью за- лился. А парень оказался цепкий да настырный. Так что мы с ним минут десять разбирались. А пока милиция подоспела, соседи. Стали вязать. А я вашего брата недолюбливаю, - извинился Колька, - те- перь люблю больше себя, а тогда дурной был, не понимал еще, что власть надо любить. И бить ее очень даже глупо. Ну, и конечно ми- лиции досталось. Вот, так что драка эта дурацкая и срок схлопотал я ни за что. Да что теперь об этом. Это быльем поросло. - А ямщик молодой не хлестал лошадей, Потому и замерз, бедолага, - пропел Колька продолжение песни, из которой выходило, что если бы ямщик был злой и бил лошадей, он мог бы согреться и не замерз бы, и не умер. Так всегда, дескать, в несправедливой этой жизни - добрый да жалостливый помирает, а недобрый да жестокий живет. Песня Максиму Григорьевичу показалась хорошей и странно напом- нила песни Саши Кулешова - артиста и вчерашнего собутыльника. Опять засосало у него под ложечкой от досады за давешнее хвас- товство и, отгоняя ее, досаду, Максим Григорьевич спросил для приличия,что-ли у Толика - дружка Колькиного, который во все про- должение разговора только лыбился и подпевал: - А ты чем занимаешься? - Я-то? Я - пассажир. - А-а, - протянул Максим Григорьевич, хотя и не понял, - кто-кто, говоришь? - Пассажир! По поездам да такси. Работа такая - пассажир. Мак- сим Григорьевич недоверчиво так взглянул на него, но, решив не показать виду, что такой профессии он не знает, больше спрашивать не стал. "Ну их к дьяволу, - народ коварный, да подковыристый, - нарвешься опять на розыгрыш какой-нибудь и посмешищем сделаешь- ся". - Ну, а ты-то, ты-то, Николай, что делать будешь? Снова переглянулись дружки и Николай ответил: - Пойду в такси, должно быть, шофером. Поработаю на план и на себя маленько. - Разговор шел вот уже час почти, а Николай про Тамарку не спрашивал. Ждал, должно быть, что Максим Григорьевич сам скажет. А тот не торопился, тянул резину, может нарочно, что- бы помучать. А уж как хотелось Николаю расспросить да разузнать про Тамару, бывшую свою подругу, у которой был первым и которой сам же разре- шил - не ждать. Он тогда и не думал вовсе, что будет думать о ней и грустить и печалиться. Там - под Карагандой, где добывал он с бригадой уголь для страны, ночью, лежа в бараке, вымученный и вы- жатый дневной работой, отругавшись с товарищами или поговорив просто, должен был бы он засыпать мертво. Но сон не шел, он и считал чуть ли не до тысячи, и думал о чем-то приятном, всплывали в памяти его и двор, и детство его, голубятника Кольки Коллеги, и ленька сопеля, у которого брат на "Калибре", и позднейшее - мно- гочисленные его рисковые и опасные похождения, и, конечно, женщи- ны. Их было много в Колькиной бесшабашной жизни. Совсем еще паца- на, брали его ребята к гулящим женщинам. Были девицы всегда выпившие и покладистые. По нескольку человек пропускали они в очередь ребят, у которых это называлось - ставить на хор. Проис- ходило это все в тире, где днем проводили стрельбы милиционеры и досаафовцы, стреляли из положения лежа. Так что были положены на пол спортивные маты и на них-то и ложились девицы, и принимали однодневных своих ухажеров пачками, в очередь, молодых, пьянова- тых ребят, дрожащих от возбуждения и соглядатайства. - Да ты же пацан совсем, - говорила одна Кольке, когда он пришел туда первый раз. - Молчи, шалава! - Сказал тогда Колька как можно грубее и похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью мальчишес- кий свой страх. Девица поцеловала его взасос, обняла, а потом сказала: - Ну вот и все! Ты - молодец. Хороший будешь мужик. - И отрезала очередному - следующего не будет. Хватит с вас. - Встала и ушла. Запомнил ее Колька - первую свою женщину и даже потом расспрашивал о ней у ребят, а они только смеялись, да и не знали они, откуда она и кто такая. Помнил ее Колька благодарно, потому что не был он тогда молодцом, и так... Ни черта не понял от вол- нения и нервности, да еще дружки посмеивались и учили в темноте - не так надо, Коля, давай покажем, как. А другая девица на мате рядом, которая уже отдыхала и отхлебывала из горлышка водку, рассказывала с подробностями, как подруге ее, то есть сейчасной Колькиной любовнице, год назад ломали целку. Был это некто Вита- лий Бабешка, знаменитый бабник и профессорский сынок. Все это Колька слышал и не мог сосредоточиться и понять - хорошо ему или нет. Потом были другие разы, были и другие, совсем девчонки. Их за- волакивали в тир насильно, они отдавались из-за боязни и потом плакали, и Кольке было их жалко. Когда стал он постарше, появились у него женщины и на несколь- ко дней и дольше, был у него даже роман с администраторшей кино- театра, где он работал. Администраторша была старше его лет на десять, крашеная яркая такая блондинка. Николаю она казалась са- мым верхом совершенства красоты и, когда она оставила его, през- рев ради какого-то циркача, гонщика по вертикальной стене, он чуть было с собой не кончил, Колька. А он мог. Но не стал. А нап- ротив даже, подошел как-то к окончанию аттракциона с явным наме- рением покалечить циркача, а потом заглянул в павильон, сверху оттуда все видно и так был потрясен и ошарашен, что не дождался гонщика, а просто ушел. Эти и другие истории вспоминались и мелькали в глазах его, когда отдыхал в бараке на нарах в старом непереоборудованном ла- гере под Карагандой. Эти и другие, но чаще всего всплывало перед ним красивое Тамаркино лицо, всегда загорелое, как в тот год, после лета, когда у них все случилось. Он и подумать никогда не мог, что будет вспоминать и тосковать о ней, даже рассмеялся бы если бы кто-то предсказал подобное. Но у всех его друзей и недру- гов вокруг были свои, которые, как все друзья и подруги надея- лись, ждали их дома. Была это всеобщая и тоскливая необходимость верить в это - самое, пожалуй, главное во всей этой пародии - на жизнь, на труд, на отдых, на суд. И глубокое Колькино подсознание - само выбросило на поверх- ность прекрасный Тамаркин образ и предъявляло его каждую ночь ус- талому Колькиному мозгу, как визитную карточку, как ордер на арест, как очко - 678-8. И Колька свыкся и смирился с образом этим назойливым и даже не мог больше без него, и если б кто-ни- будь теперь посмеялся бы над этими сантиментами, Колька бы прибил его в ту же минуту. И лежал он с зарытыми глазами и стонал от тоски и бессилия. Но ни разу не написал даже, ни разу не просил никого ничего передавать, хотя все, кто освобождался раньше, предлагали свои услуги. - Давай, Коллега, письмо отвезу, - Кольку уважали в лагере за неугомонность и веселье, - чего мучаешься? Писем не ждешь и не получаешь! Помрешь так! - Ничего, - ответил он, - приеду - разберемся. - Писем он и вправду не получал и даже сестрам запретил настрого писать, а дружки и не знали, где он, да и Тамара тоже. А сейчас сидит он в ее доме и не спрашивает у отца ее, из са- молюбия, что-ли, ничего о ней. Пьет с ним, с Максимом Григорьеви- чем, да перекидывается не значащими ничего фразами и напевает: - Что вы там пьете? Мы почти не пьем. Здесь снег да снег при солнечной погоде! Ребята, напишите обо всем, А то здесь ничего не происходит, - пел Николай тихим севшим голосом, почти речитативом, напевая нехитрую мелодию: - Мне очень не хватает вас, Хочу увидеть милые мне рожи, Как там Тамарка, с кем она сейчас? Одна? Тогда пускай напишет тоже. - Колька нарочно Тамарка, вместо положенного - Надюха. - Страшней быть может только страшный суд, - Письмо мне будет уцелевшей нитью. Его, быть может, мне не отдадут, но, все равно, ребята, напишите. - закончил Колька просительно и отчаянно, с закрытыми глазами и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, от чего вышло уж сов- сем тоскливо. - Ты откуда эту песню знаешь? - спросила она, когда он открыл глаза и взглянул на нее. - Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за плен- ки. Они все заигранные по 100 раз, мы вечерами слова разбирали и переписывали. Все без ума ходят от песен, а начальство во время шмонов, обысков то есть, листочки отбирало. Он вроде где-то си- дит, Кулешов этот, или даже убили его. Хотя не знаю. Много про него болтают. Мне человек десять разные истории рассказывали. Но, наверное, все врут. А тебе понравилось? - Понравилось, - тихо сказала Тамара, - спой Коленька еще, - попросила она. - Потом! - он снова приблизился к ней, отложив гитару, и поп- росил: - ты, может, все же поцелуешь меня, Том? ! Она не ответила. Тогда Колька сделал то, что и должен был в подобном случае сделать - отворил он балконную дверь, перекинулся одним махом через перила и погрозил, что разомкнет пальцы, если она его сей же момент не поцелует в губы страстно и долго, в гу- бы. Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что ли, обстановку, вовсе не рассчитывая, что просьбу его удовлетво- рят. Но, неожиданно для него и для себя, Тамара подошла к нему, висящему на перилах, и поцеловала так, как он требовал, долго и горячо, может быть и не страстно, но горячо. Мгновенно как-то промелькнуло в ее голове: "Вот я ему так и отомщу - Сашке. Вот так". А он уже поднимал руки, снова тело свое перекинул на балкон, и начал целовать ее сам, как голодный пес набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажаты- ми нос и рот, а потом дали воздуху, хватает его жадно, как... - Запри дверь, - сказала Тамара. - Псих! Придут ведь сейчас. Он поднял ее на руки, боясь оставить даже на миг, с ношей сво- ей драгоценной подошел к двери и запер. Так же тихо понес ее к дивану. - Не сюда, - сказала она, - в мою комнату. Она слышала, как колотится и рвется из-под ребер его сердце, как воздух выходит из груди его и дует ей в лицо. И она обняла его и притянула к себе, а он бормотал, как безумный - Томка! Том- ка! - И закрывал губы ее телом, дышал ее запахом, ею всей и про- валивался куда-то в густую горячую черноту, на дне которой было блаженство и исполнение всех желаний, плавал в обнимку в терпком и пахучем вареве, называемом наслаждение. И не помнил он ничего, что случилось, потому что сознание бро- сило его в эти минуты. Очнулся только услышав: - А теперь, Коля, правда - уходи и никогда больше не возвра- щайся. Слышишь? Я прошу тебя, если любишь. Сейчас мне надо одной побыть. Не думай, что из-за тебя. Просто одной. - Не уйду я никуда, Тамара! И вернусь обязательно! И ни с кем тебя делить не буду. Ты же знаешь, что Колька Коллега держит мертвой хваткой. Не вырвешься! Вырвусь, Коля! Я сейчас сильная, потому что мне очень плохо! - Кто-нибудь обидел? - Убью! - Ну вот, убью! Другого нечего и ждать от тебя. И если б знал ты кого убивать собираешься? - Кого же? - Я, Коля, вот уже три года с Кулешовым Сашей, которого песню ты мне спел и который сидит или убит - все сразу. Ни то, ни дру- гое, Коля. Живет он здесь, в театре работает, а сейчас у меня с ним плохо. На все, что угодно, нашел бы ответ Коллега, на все, кроме это- го, потому что еще там, в лагере, казалось ему, что знает он это- го парня, что встреть он его - узнал бы в толпе, что появись он только, и стали бы они самыми близкими друзьями, если душа его такая как песни - не может и быть иначе. Сколько раз мечтал Коль- ка, чтобы привезли его в лагерь, да и не он один - все кругом мечтали и хотели бы с ним поговорить хотя бы. Всего ожидал Коль- ка, только не этого. И не зная, что и как ответить и как вести себя не зная, встал Колька и вышел, не дожидаясь дружка своего и Максима Григорьевича.