цинизм, согласен. Ведь речь идет о человеческих жизнях. Но это честный цинизм. Я решил не взваливать на себя обязанности врача-реаниматора "скорой помощи", тем более что моя "скорая помощь" мчалась к больному так неосторожно, что по пути наносила увечья здоровым. Кроме того, в одиночку всюду не поспеешь. Мои альтруистические порывы на деле выглядели бы так: предупредил кого-то, спас, узнал о новом несчастье, прыгнул назад, предупредил, узнал, прыгнул, предупредил, узнал... И так до бесконечности. "Прыг-скок, прыг-скок -- обвалился потолок", как поется в одной милой песенке. Мне страшно было подумать только об одном: что же будет, если беда случится с близким человеком? Однако проще решить, чем сделать. Первые недели обладания часами, изрядно растянувшиеся для меня из-за бесконечных повторов, уже создали мне непререкаемый авторитет человека, предсказывающего будущее. Странно, правда? Я знал только прошлое, а выходило, что угадывал будущее. Ко мне беспрестанно обращались за пророчествами. Сначала мои одноклассники, потом их родители, потом друзья родителей... Популярность росла, как снежный ком. Я стал домашним пророком. Убедившись, что мои предсказания точны, ко мне валом повалили люди, беспокоящиеся о своем завтрашнем дне. Людей чрезвычайно интересует будущее. Даже такой пустячок, как прогноз погоды на завтра, заставляет многих досматривать программу "Время" до конца. Несмотря на строгую научность синоптических прогнозов, это все равно выглядит маленьким чудом: вчера сказали, что сегодня пойдет дождь, и он в действительности пошел. Я стал синоптиком времени, если можно так выразиться. Мой метод был уныл и прост: желающий знать прогноз сначала получал мое уклончивое обещание помочь. Затем я ждал вместе с ним -- что будет, отпрыгивал в исходную точку и сообщал результат. Свалится ему на голову кирпич или нет, какое место завоюет он на соревнованиях по пинг-понгу и любит ли его Маша. Я брался только за краткосрочные прогнозы, потому что долгосрочных замучаешься ждать. День-два, не более. Очень быстро начала раздражать мелочность запросов от будущего. Помню, позвонила одна дама, дальняя родственница знакомых Толикиного отца. Ее страшно интересовал вопрос: можно ли ей надеть сегодня в театр новое французское платье? -- Надевайте, в чем дело, -- сказал я. -- Сереженька, вы еще молоды, вы не совсем понимаете... Платье очень оригинального покроя, но не пошитое на заказ, а купленное в магазине. Если в театре будет еще хотя бы одна женщина в таком же платье -- это будет для меня удар! -- Смело надевайте, -- посоветовал я. В полночь она снова позвонила со слезами и угрозами. Оказывается, она наткнулась в театре на свое платье. Премьера была испорчена к чертям собачьим. Я тут же возвратил время к нашему первому разговору, дождался ее звонка и отчеканил: -- Ни в коем случае не следует надевать это платье. Там будет другая мымра в таком же. На следующий день она прислала мне через Толика коробку конфет. Я завел специальную записную книжечку, где регистрировал точное время заказа, чтобы не терять ни минуты при возвращении. Теперь я прыгал точно к разговору с заказчиком, прямо к своей прорицающей фразе. И все равно эти скачки утомляли. Создавалось впечатление, что я не живу, а топчусь на одном месте. Я понял, что совершил ошибку, став пророком. Мои родные тоже оказались втянутыми в эту историю. Только не папа. В погоне за международными событиями он все время колесит по земному шару и не всегда успевает следить за внутренними делами. Так полгода назад он проморгал Светкино замужество, находясь в республике Мозамбик. Светка с Петечкой закончили школу и поступили в институт вместе. В принципе мы догадывались, что они когда-нибудь поженятся, не предполагали только, что это произойдет так скоро. В начале второго курса выяснилось, что им необходимо срочно вступить в брак. Я сначала не понял причины такой спешки, но потом догадался, что у Светки будет ребенок. Папа слал тревожные телеграммы из Мозамбика, пытаясь понять, что у нас происходит. Наконец мама сообщила ему о свадьбе, и он прислал оттуда самолетом посылку каких-то плодов, названия которых никто не знал. Плоды мы съели. Вот и теперь, отправившись в Японию, он упустил важную веху в моей биографии. Я понимаю, безработица в Японии много важнее, но и собственный сын нуждается во внимании. Пока я больше видел папу по телевизору в рядах демонстрантов с микрофоном в руках. Впрочем, я не слишком огорчался. Папа с его деловыми качествами наверняка потребовал бы от меня предсказания международных событий, а я в этом деле не очень силен. В глазах Светки я вырос до потолка. Раньше она относилась ко мне с легким пренебрежением, считая себя много старше. Особенно заважничала, когда вышла замуж и забеременела. То есть наоборот. Хотя "иметь детей кому ума недоставало". Я ведь классику помню. Петечка это подтвердил, завалив после свадьбы зимнюю сессию и отправившись рядовым в город Шауляй в Литве. После предсказаний его звонков сестра стала подлизываться ко мне. Ей не терпелось узнать -- кто у нее будет: мальчик или девочка? -- А кого тебе хочется? -- спрашивал я. -- Девочку. -- Мальчика, значит, будешь любить меньше? -- Да ты что?! Дурак! -- Тогда какая разница? -- философски спрашивал я. Ждать, когда она родит, а потом вернуться назад и сообщить ей результат, было бессмысленным расточительством времени. Поэтому я уклонился от ответа. Что касается мамы, то с ней сложнее. Она сразу почуяла неладное, лишь только у меня появились часы. А когда посыпались заказы по телефону, мама проявила характер. Я завидую ее характеру. Кремень. Иногда мне кажется, что дедушка -- ее отец, а не моего папы. У обоих есть -- как бы это выразиться?-- внутренние принципы, что ли. Мама, например, запрещает отцу привозить ей тряпки из заграницы. Он раньше пытался, она отдавала их подругам. Подчеркиваю: не продавала, а отдавала даром. Дарила. Она не навязывает нам своих взглядов. Мы-то со Светкой всегда ждем, что привезет папочка. У мамы колоссальная интуиция. Иногда мне кажется, что она -- ясновидящая. Она всегда угадывает, когда папу покажут по телевизору с репортажем. Я не совсем понимаю -- как она к нему относится. Вообще, мама -- человек скрытный. Так вот, когда моя популярность предсказателя стала сравнима со славою библейских пророков, мама не выдержала. -- Сережа, может быть, ты объяснишь мне, что происходит? -- Ничего особенного. Я нашел свое призвание. Буду пророчествовать, -- беспечно отвечал я, но сам насторожился. -- Дело не в этом. С нами последнее время происходит что-то странное. Я все время ловлю себя на том, что все повторяется. Понимаешь? Разговариваю с человеком, а кажется, это уже было. Меня не покидает ощущение, что это связано с тобой. -- Да ты что! При чем тут я?! -- Не знаю. Я и прошу объяснить. -- Я не могу, -- потупился я. -- Почему? -- Я обещал не говорить. -- Хорошо, -- спокойно сказала она. -- Это твое дело. Обещал молчать -- молчи. Но объясни тогда, как долго ты намерен заниматься обманом? -- Каким обманом? -- возмутился я. -- Тем, что ты называешь прорицаниями. Ведь ты обманываешь. Я не знаю, как ты это делаешь, но знаю -- это обман. -- Но ведь предсказания сбываются, -- возразил я. -- Тем хуже. Значит, обман принимают за правду. -- Ну... Ты, в общем, права, -- замялся я. -- Это не совсем прорицания. Я просто знаю то, чего не знают другие. -- Я запрещаю, слышишь? -- сказала она тихо. -- Запрещаю. Нужно знать мою маму, чтобы оценить ее слова. Она никогда ничего не запрещала -- ни мне, ни Светке. Это не значит, что мы не чувствовали ее отношения к нашим поступкам. Но запрет как воспитательная форма был ею исключен. Может быть, поэтому я не курю и практически не пью вина. Толика нещадно секли за это -- и вот результат: он курит с шестого класса. В таких условиях нарушить запрет было мне не по силам. Да я и сам уже созрел, чтобы отказаться от пророчеств. Но как это сделать? Можно было просто отказаться от всяких предсказаний, но не хотелось выглядеть легкомысленным человеком в глазах окружающих. То он знает будущее, то не знает. Пророк -- он всегда пророк. Лучше всего было бы уничтожить само воспоминание о моем неожиданном даре. Для этого необходимо было прыгнуть назад, к моменту моего первого предсказания, и жить снова, уже не пытаясь быть пророком. Это было самое мудрое решение. Три вещи удерживали меня. Во-первых, я опять оставался без часов и вынужден был дожидаться, пока дед в третий раз мне их подарит. Во-вторых, утонувшие рыбаки и попавшая под машину девочка. Неизвестно, как будет с ними при новом повторе времени. В-третьих, Марина. Марина Осоцкая была самой красивой девочкой в нашем классе. Пожалуй, даже в школе. Может быть, и в микрорайоне. Мало того, она отлично училась и имела разряд по дельтапланеризму. Я однажды видел, как она в Кавголове летала с горы. Горькое было ощущение. Никогда не поймать мне эту жар-птицу. Я понимал, что не могу ничего предъявить в обмен на ее исключительные качества. Зарубежные тряпки и вещицы, которые привозил папа, могли подействовать на других девчонок, но не на нее. Ей надо было предъявлять свое собственное. А что у меня было? Три аккорда на гитаре да неплохое знание футбольных правил. Слабо. Поэтому я и думать о Марине не смел, довольствуясь тем, что она дружила с Максом -- моим другом. Макс прилично знает испанский, сам собирает аппаратуру и имеет диплом городской математической олимпиады. Но вот после моих успехов в роли гадалки, или гадальца -- так будет точнее, -- я заметил, что Марина стала проявлять ко мне интерес. Она не лезла с просьбами, как другие, угадать, вызовут или не вызовут к доске. Ее интересовала научная сторона. Я опять начал туманно объяснять про подкорку и интуицию. -- Интересно, где была твоя интуиция год назад? -- задумчиво спросила она. -- А что было год назад? -- Да так, ничего. Просто ты мне нравился, но совсем этого не замечал. Вот это да! Сразу захотелось прыгнуть на год назад и заметить, черт подери! Но было обидно: с трудом наскребаешь годик жизни, так он медленно тянется -- и вдруг выкидывать его и начинать сначала? Так я буду жить не вперед, а назад. Ничего, теперь я знаю, что способен ей понравиться, теперь я окружен ореолом... Посмотрим. Я только не знал, как быть с Максом. Друг все же. А Марина все продолжала разговоры со мной о подкорке и таинственных явлениях мозга. Макс начал дергаться. Он напрягся и получил диплом по физике. Но что был его диплом по физике по сравнению с моим предсказанием, что он получит диплом по физике? Однако я все равно чувствовал себя не в своей тарелке, будто завоевывал внимание Марины с помощью папашиных вещичек. Ведь часы достались мне от деда. Никаких реальных способностей прорицателя я не имел. После долгих колебаний я решил покончить с этим делом. Слегка согревала мысль о том, что этим я заглажу трещину, возникшую в нашей дружбе с Максом. А Марина... Что ж, если ей нужны пророки, пусть обращается к цыганкам. В один миг я стер свое прошлое. Я снова оказался в школьном коридоре, снова выслушал разговоры относительно тем сочинения, но не проронил ни слова. Можете представить себе отвращение, с которым я в третий раз писал одно и то же сочинение. Вероятно, из-за этого получил 4/4. И "четыре" в четверти. Через десять дней я снова стал обладателем часов, причем на этот раз дед подарил мне их в больнице, куда он попал накануне моего дня рождения. Выглядел он совсем плохо. Я ничего не сказал ему. Получив часы, я спрятал их подальше от глаз и снова прожил те два месяца, во время которых ранее непрестанно скакал туда-сюда, занимаясь прогнозами. На этот раз я вел себя тихо, ничем не обнаруживая своих способностей, хотя иногда так и подмывало закричать во весь голос: "Ну что же ты делаешь! Через неделю ты будешь горько жалеть об этом!" Но я молчал. Слава Богу, в этом варианте рыбаки не потонули, а девочка не попала под машину. По крайней мере, на моих глазах. Пора было задуматься о будущем, как говорила моя мама. Наличие часов сделало мысли о будущем вполне конкретными. Я мог не просто мечтать и строить планы, но, заглянув на несколько лет вперед, проверить, что из них вышло. Это было опасно. Все равно что нырнуть в незнакомом месте на озере или в реке. Можно лоб расшибить. Возникала масса вопросов, и первый среди них: как не потерять связь с часами? Я рассуждал так. Допустим, я выберу какой-нибудь момент будущего и прыгну туда. Я сам и все материальные тела, включая часы, займут положение, соответствующее тому моменту. Что, если в тот миг мы будем разлучены с часами? Я могу быть в командировке, в отпуске, а часы оставить дома... Вдруг мне настолько резко не понравится в будущем или возникнет такая опасность, что нужно будет срочно прыгать обратно? А часов нет. Я решил впредь не расставаться с часами. Для этого я приобрел тонкую и прочную стальную цепочку, продел ее в ушко, имевшееся на крышке часов, и стал носить их на шее, как медальон. Скоро я привык к ним, часы мне не мешали, ибо ничего не весили. Чтобы они не блуждали под рубашкой, я приклеил к задней стороне пятак. Эпоксидной смолой. Слегка волнуясь за часы, принял ванну. Часы выдержали купанье, в чем я практически не сомневался: волшебные часы наверняка изготовили водонепроницаемыми и противоударными. Маме и Светке я объяснил, что теперь такая мода. -- А что в медальоне? -- поинтересовалась сестра. -- Портрет Джона Леннона, -- соврал я. -- Покажи! -- Не покажу. Это святыня. Светка отстала. Конечно, я не мог гарантировать, что медальон и в будущем всегда окажется при мне. Мало ли что может случиться. Но я рассчитывал, что привычка носить его на шее закрепится на всю жизнь, а значит, риска при скачках будет меньше. Но что значил этот риск в сравнении с главной опасностью, о которой я боялся даже подумать. Я мог залететь туда, где меня уже нет. Длина прыжка роли не играет. Следующий день или следующий год -- никто из нас не знает своего последнего часа. Оттуда уже не вернуться. Вот эта-то мысль и не давала мне покоя. Рассуждая логически, впредь нельзя было прыгать ни на одну минуту, если хочешь получить стопроцентную уверенность в возвращении. Но тогда на кой ляд мне эти часы? Назад -- неинтересно, вперед -- страшно. Оставалось только проверять по ним время. А жизнь накатилась свежая, неповторимая и прекрасная. Я соскучился по ней. Каждый день таил неожиданности: я купался в них, радуясь и огорчаясь, временами совершенно забывая о том, что у меня под рубашкой, как мина замедленного действия, болтаются волшебные часы. Мы закончили девятый класс и поехали в КМЛ пропалывать овощные культуры. Макс не поехал с нами. Его как победителя городской олимпиады по физике премировали путевкой в Карпаты. Марина расценила это как предательство. Кажется, перед отъездом они поссорились. После того как я остался прежним обыкновенным человеком, ее отношение ко мне тоже осталось прежним. Я был всего лишь другом Макса, не более. Но все же я, благодаря дружбе с Максом, был к ней ближе, чем любой другой из нашего класса, поэтому само собою получилось, что в КМЛ мы продолжали быть вместе: пропалывали одну грядку, бегали купаться и ходили на дискотеку, которую два раза в неделю устраивали нам шефы. Макс незримо присутствовал при всех наших разговорах с Мариной, хотя она о нем не упоминала. Между нами возникла молчаливая договоренность сохранять статус-кво, хотя над нами посмеивались, называя меня заместителем Максима Кириллова. Особенно усердствовал Толик, что меня удивляло. Видимо, он сам хотел бы стать заместителем Макса. Медальон у меня на шее, конечно, заметили и тоже острили по этому поводу. Особенно интриговал всех пятак, приклеенный на обратной стороне. Марина тоже спросила, что там внутри. Это было, когда мы после прополки загорали на берегу озера. Я молча нажал на замочек и откинул крышку часов. -- Ого! -- сказала она. -- Откуда у тебя это? -- Дед подарил, -- сказал я. -- Какие легкие! -- удивилась она, беря часы в руку. Цепочка у часов была короткой. Я нарочно сделал ее такой, чтобы часы было трудно снимать через голову. Поэтому Марине пришлось наклониться к моей груди, чтобы лучше рассмотреть часы. Ее лицо оказалось близко-близко. И я внезапно ее поцеловал. Клянусь, что это произошло помимо моей воли. Я ожидал, что она возмутится, чего доброго влепит пощечину. Но она задумчиво повертела часы в руках и спросила: -- А пятак-то зачем? Я хотел ответить, но задохнулся. Сердце билось так громко, что я боялся, как бы она не услышала. Марина отпустила часы и улеглась на камне лицом вниз. Я тоже спрятал лицо. Оно пылало. Минут пять мы лежали молча. Потом я сказал: -- Там дырка в корпусе. Я ее заклеил. -- А-а... -- сказала она. Мы еще полежали. -- Пойдем погуляем, -- сказала она. Сердце подпрыгнуло у меня до зубов. Я натянул джинсы и майку, стараясь не смотреть на Марину. И мы пошли по берегу озера. Незаметно мы отклонились в лес и пошли по мягкому мху, пружинящему под ногами. У меня внутри было состояние невесомости. Мы молчали. В лесу было тепло и тихо, как в старом доме, когда протопили печку. Березы светились из-за сосен розовым светом. Солнце просвечивало листочки, как рентген. Пахло почему-то дыней, хотя дынь нигде не было видно. Где-то далеко-далеко, будто в другой стране, ухала кукушка. -- Считай, -- сказала Марина, оборачиваясь ко мне. Мы остановились и стали считать кукованья. Кукушка куковала долго и щедро; видно, ничто ей не мешало. Она накуковала нам целую жизнь. -- Сто семнадцать, -- прошептала Марина. -- И у меня, -- сказал я. -- Неужели мы проживем сто семнадцать лет! -- засмеялась она. -- Вместе... -- еле слышно добавил я. Она строго посмотрела на меня в упор, но ничего не сказала. А я подошел к ней и обнял. Дальше я плохо помню. Мы стояли среди деревьев в пустом, пронизанном солнцем лесу и целовались. Может, час. Может, два. Солнце скатилось низко. Лес потемнел. Нам страшно было оторваться друг от друга, страшно прийти в себя, потому что нас подстерегал один и тот же вопрос. -- А как же Макс? -- наконец спросил я, отрезвев. Она повернулась и пошла прочь, поигрывая травинкой. Мне показалось, что такой я ее запомню на всю жизнь -- беспечно идущую по мягкому мху и поигрывающую травинкой. Мы пришли в лагерь к дискотеке. Танцевали вместе. И никто не сказал нам ни слова. Даже Толик. Засыпая в тот вечер, я подумал, что это был самый счастливый день в моей жизни. Так в чем же дело?! Меня так и подбросило на койке. Я хочу быть с Мариной, я хочу, чтобы это продолжалось до бесконечности! Вот они, часики... Я встал с кровати и, стараясь не разбудить спящих товарищей, на цыпочках вышел в коридор. Там включил свет и переставил стрелки и календарь на вчерашний день -- на тот именно час, когда мы, закончив прополку, потянулись к озеру. Прополку я не включил в число счастливых минут вчерашнего дня. Щелкнула крышка часов, дрогнуло пространство -- и я опять оказался рядом с Мариной. Мы снова лежали на том же огромном, нагретом солнцем валуне, покато сбегавшем в озеро. И я снова показывал ей часы, с нетерпением ожидая, когда она наклонится ко мне. И опять в первый раз поцеловал. Сердце вновь билось громко, но не так часто, как вчера. На этот раз Марина слегка отодвинулась и сказала мягко: -- Не надо, Сережа... А потом был лес, и мягкий мох, и мы уже не стояли, а лежали в нем, обнявшись и заглядывая друг другу в глаза... Простившись с Мариной после дискотеки, я тут же возвратил время вспять и вновь оказался с нею на валуне. Этот фокус я проделал пять раз. Пять дней подряд мы были с нею вместе, пока это не начало напоминать мне сок манго. Да и она вела себя не совсем так, как впервые, будто знала о наших возвращениях. Сердце мое стучало ровно и уверенно, я действовал по программе, заранее зная, в какой момент поцеловать, где заглянуть в глаза... На пятый день вышел конфуз. После первого поцелуя она вскочила на ноги, возмущенно воскликнув: -- Перестань, Мартынцев! Я успокоил ее, подождал, пока она остынет, и пригласил на прогулку в лес, надеясь там отыграться. Все было прежнее -- и солнце, и мягкий мох, и розовые березы... Запах дыни, правда, исчез, да кукушка, отсчитав нам десяток лет, умолкла. -- Десять лет... -- недовольно протянула Марина. -- Зато наши. Ведь мы будем вместе, -- уверенно сказал я. -- С чего ты так решил? Я шагнул к ней, обнял и поцеловал, увлекая на мягкий мох, как делал это уже неоднократно. Но она вдруг принялась вырываться и орать: -- Пусти! Ты с ума сошел! Пусти, слышишь?! Я разозлился. Нельзя же вести себя так непоследовательно! Отчаянно сопя, я продолжал обнимать ее, ловя губами ускользающее лицо. -- Пусти, дурак! -- Ты же любишь меня. Сама говорила, -- тяжело дыша, выложил я козырь. -- Я?! Надо было видеть ее лицо. -- Все равно мы будем вместе, -- упрямо сказал я. -- Очень ты мне нужен! -- Вот увидишь. Она поднялась, отпихнув меня, и пошла прочь, поигрывая травинкой. Однако совсем не так, как в первый раз. "Ну, ладно! -- мстительно подумал я, нащупывая часы под майкой. -- Я тебе покажу!" Впоследствии я не раз жалел, что первый свой скачок вперед совершил в состоянии аффекта. И этого уже не поправить. Я мог стереть в памяти чужой опыт. Мой навсегда оставался при мне. Очень уж мне хотелось тогда сразу доказать ей свою правоту. Я был уверен в том, что женюсь на ней, когда мы немного подрастем. Зря, что ли, мы пять дней подряд обнимались и целовались? Страха перед будущим в тот момент не было. Я помнил, что кукушка обещала не менее десятка лет. К черту кукушку! Лихорадочно сообразив, что на доказательство потребуется лет шесть, пока мы закончим школу и институт, я перевел календарь на шесть лет вперед, оставив дату прежней. Я уже хотел щелкнуть крышечкой, но тут сообразил, что неплохо было бы поменять час, чтобы не попасть сразу, как кур в ощип, в незнакомую ситуацию. Пускай это будет ночь. Утром проснемся, поглядим... Марина скрылась за березами. Интересно, где мы с ней окажемся через шесть лет? Я представил себе почему-то туристскую палатку -- в это время у нас, наверное, будет отпуск, -- а в ней мы с Мариной в лесу, на берегу озера. На приколе покачивается наша двухместная байдарка... Я приложил часы к шее и нажал на крышку. Проснулся я от невероятно громкого звука трубы, разносящегося от громкоговорящей трансляции. В то же мгновенье в глаза ударил яркий свет. Я подскочил на кровати, с ужасом озираясь. Я находился в длинном помещении, уставленном рядами двухэтажных железных коек. Между койками молча, с лихорадочной быстротой натягивали военную форму абсолютно незнакомые люди. Я инстинктивно потянулся к груди. Слава Богу, часы на месте! Я открыл их и посмотрел время. Четыре часа ночи... -- Серега, чего сидишь? Тревога! -- снизу вынырнуло симпатичное, но тоже совершенно незнакомое лицо, а до меня дошло, что я нахожусь на верхней койке. Я неловко соскочил вниз, чуть не угодив на моего нижнего соседа, и схватился за зеленые солдатские галифе. Делать, как все, ничего не спрашивать! Война, что ли?! В первый же момент я сообразил, что не имею решительно никакого понятия о тех шести годах, через которые я перепрыгнул. Полная пустота. -- Серега, ты чего? Не проснулся? -- с удивлением воскликнул нижний сосед, вырывая из моих рук галифе. --Это мои. Вот твои! Он указал на тумбочку, на которой аккуратно была сложена солдатская форма. Взглянув на погоны, я убедился, что я -- ефрейтор. "Негусто!" -- промелькнуло у меня в голове. -- Где носки? -- спросил я соседа. -- Шутишь! -- Он захохотал, указывая на портянки, висевшие на нижней перекладинке койки. Все вокруг уже бежали куда-то, топоча сапогами по крашеному деревянному полу. С портянками пришлось помучиться. Раньше я теоретически знал про портянки, но не предполагал, что их так неудобно обматывать вокруг ноги. Когда засовывал ноги в сапоги, портянки съехали на голень. Застегивая на ходу ремень, я побежал за соседом. Мы выбежали из казармы и оказались на строевом плацу, освещенном двумя прожекторами. Было жутковато. Солдаты спешно строились в шеренги, я старался не терять из виду соседа, бежал за ним, как привязанный. Он занял место в строю, я вытянулся рядом. Он больно толкнул меня в бок локтем. -- Не тут твое место! Я понял, что нужно встать по росту. Он был значительно ниже меня.Пробежав вдоль строя, я втиснулся наугад между двумя одинаковыми со мною по росту солдатами. -- Мартынцев опять позже всех, -- проговорил прапорщик, стоявший перед строем с секундомером. Секундомер меня несколько успокоил. Похоже, что не война. Вряд ли на войне засекают время построения секундомером. Похоже, учебная тревога. Прапорщик произвел перекличку. Все кричали: "Я!" -- и я тоже крикнул: "Я!" Перед строем появился капитан. -- Здравствуйте, товарищи! -- Здра-жла-трищ-тан! -- дружно прокричали мы. -- Наша рота получила боевое задание: занять высоту пятьсот тридцать один на направлении предполагаемого удара противника, опрокинуть и смять его контратакой... "Опрокинуть и смять... -- повторил я про себя. -- Значит, все-таки война". -- Командирам взводов приступить к выполнению задания! -- закончил капитан. Слева вышел из строя лейтенант, по-видимому наш командир взвода. Он повернулся к нам лицом и крикнул: -- Взвод, слушай мою команду! Напра-во! Я повернулся правильно. Это сильно меня взбодрило. -- Шагом марш! Мы куда-то потопали. "Вот влип! -- думал я, шагая. -- И назад не прыгнуть, некогда!" С другой стороны, мне было интересно, как мы будем опрокидывать и мять какого-то противника. Мы притопали к длинному низкому зданию с зарешеченными окнами. Над обитой железом дверью качался фонарь. Рядом стоял часовой. -- Разобрать оружие! -- скомандовал лейтенант. Все побежали к двери, я тоже. За дверью оказался склад оружия. Сослуживцы стали хватать сложенные в пирамиды автоматы. Прапорщик выдавал магазины с патронами. Я немного помедлил, ожидая, когда они расхватают автоматы. В пирамиде остался один. Я схватил его. Прапорщик сунул мне магазин и сказал: -- Тебя с отделением выкинем у овражка. Бери свой пулемет. -- А где он? -- я очумело оглянулся по сторонам. -- Не проснулся -- так тебя и так! -- крикнул он, разворачивая меня и придавая толчком нужное направление. Я увидел нечто напоминающее пулемет, схватил его -- он был зверски тяжелый -- и устремился к выходу. -- Голубев, патроны захвати! -- крикнул прапорщик. Мой сосед по койке с двумя ящиками патронов под мышкой выскочил за мной. У дверей склада уже урчал грузовик с брезентовым верхом. Мы полезли туда. Через минуту мы мчались в ночи, прижав холодные стволы к подбородкам. Все молчали. Я с надеждой посматривал на Голубева. Он подмигнул мне. "Нет, все же не война..." Грузовик затормозил. -- Мартынцев, выводи отделение на позицию. Займите оборону, в атаку -- по красной ракете! -- приказал лейтенант. -- Есть! -- крикнул я радостно. -- Отделение, за мной! И выпрыгнул из грузовика. За мною посыпались мои люди, в том числе Голубев с ящиками патронов. Я насчитал человек шесть. Грузовик умчался. Я обвел взглядом подчиненных. -- Занять позицию! -- скомандовал я. -- Кончай панику пороть, Серега, -- сказал Голубев. -- Покурим. Все достали из гимнастерок сигареты и расселись под деревьями, прислонив автоматы к стволам. Я тоже уселся и потянулся к карману. Оказалось, я курю сигареты "Лайка". Пришлось прикурить и с отвращением затянуться. Дикая гадость. -- Уже ползут, -- кивнул в сторону низкорослый парень с раскосыми по-якутски глазами. Я взглянул туда. Противоположная сторона оврага полого спускалась к маленькой речке, над которой стоял белесый туман. В предутренней мгле из тумана выплывали черные контуры танков. За танками неслышно двигались человеческие фигуры с автоматами наперевес. -- Надо стрелять... -- неуверенно сказал я. Вдруг из переднего танка вырвалось короткое пламя, и в ту же секунду над нашими головами с уханьем и свистом пронесся снаряд. -- Командуй, чего сидишь?! -- Голубев вскочил на ноги. -- Отделение, слушай мою команду! -- я тоже вскочил. -- По врагу короткими очередями... Патронов не жалеть!.. Умрем, но не сдадимся! Все с интересом смотрели на меня. -- Ребята, ну давайте же! -- взмолился я. -- Устанавливайте эту штуку! -- я показал на пулемет. -- Твоя же работа! -- Голубев бросился к пулемету, принялся его разворачивать. -- Я не умею, -- развел я руками. -- Сдрейфил командир, -- констатировал Голубев, припадая к пулемету и наводя его на атакующих. Мои солдаты залегли за деревьями. Началась бешеная стрельба. Я отполз в сторону, отложил автомат и дрожащими руками вынул из-за пазухи часы. Мимо свистели пули. Надо было срочно сматываться, учитывая обстановку. Но куда? В будущее не очень хотелось. Надо назад, к маме... Рядом взорвалась граната. Меня обсыпало землей. "Что-то слишком круто для холостых..." -- успел подумать я, переводя стрелки, и стал нажимать на головку календаря. Замелькали годы в окошечке, месяцы, дни... Я окинул прощальным взглядом свое сражающееся отделение и щелкнул крышкой. В этот миг я чувствовал себя дезертиром. Слава Богу, я оказался дома, в своей комнате. Первым делом я взглянул на часы и убедился, что попал в тот же год, из которого прыгнул вперед, но не в июнь, а в август. Следовательно, КМЛ был уже позади. Оно и к лучшему: неизвестно, как смотреть в лицо Марине после вчерашней истории. Я стал анализировать итоги первого прыжка в будущее. Армию я разгадал быстро. Если это не было настоящей войной, в чем я был почти уверен, то, значит, я отбывал службу после института. Какого? Интересно было бы узнать. Гораздо больше меня волновало другое, а именно -- полное отсутствие в памяти информации о прошедших в промежутке годах. Я ведь как-никак их прожил. Не свалился же я с Луны прямо в казарму. Тот же Голубев, и прапорщик, и лейтенант прекрасно меня знали. А я их-- нет. Выходит, что некто, называвшийся Сергеем Мартынцевым, служил с ними, учился стрелять из пулемета, дослужился до ефрейтора, а потом в один миг все позабыл, когда в него из КМЛ впрыгнул я? Странная картина. Рассуждая логически, этот Сергей Мартынцев остался там, у овражка, стрелять по танкам, когда я из него выпрыгнул. Но вернулась ли к нему прошлая память? Научился ли он снова стрелять из автомата? Совершенно неизвестно... Какая-то чертовщина получается: я был здесь, дома у мамы, и одновременно служил в армии, но в другое время, шесть лет спустя. Более того, пока я прыгал туда и обратно, на что ушло не более двух часов, прежний я успел прожить пару месяцев, уехал из КМЛ, потом был неизвестно где, а теперь сидит дома и ломает голову. Я совершенно запутался. Что же это за время такое? Или: что это за времена? Судя по всему, их довольно много. Надо срочно поговорить с дедом, решил я. -- Сережа, ты готов? -- раздался из другой комнаты голос мамы. "К чему?" -- испугался я, оглядываясь. Тут я понял, что переодеваюсь, поскольку был в трусах и в одном носке. На стуле висел мой черный вельветовый костюм. Значит, мы с мамой куда-то идем. -- Сейчас! -- крикнул я, принимаясь быстро одеваться. В комнату вошла мама. Лицо у нее было строгое. Под глазами я заметил мешки. Мама была в темном платье с черным платочком вокруг шеи. -- Пошли, -- сказала она. В коридоре нас ждала Светка. Живот у нее заметно подрос. Она тихонько всхлипывала, утирая кончиком платка слезы. Я почувствовал, что произошло что-то ужасное и непредвиденное, но спросить боялся. Мы молча пошли по лестнице. У подъезда стояло такси. Мы уселись в него так же молча. -- Пожалуйста, к Военно-морской академии, -- сказала мама. И тут я догадался. У подъезда академии стояла вереница машин и автобусов. Нас встретил офицер и повел маму под руку вверх по лестнице. Мы с сестрой шли сзади. Двери актового зала были широко раскрыты. В них бесшумно входили люди. Из зала выплывала траурная мелодия. Посреди зала на возвышении стоял гроб, обтянутый красной материей и окруженный венками с траурными лентами. В гробу лежал дед в адмиральской форме. У гроба навытяжку стояли курсанты с карабинами. Блестели примкнутые штыки. Нас усадили на стулья с правой стороны. В зал входили люди, возлагали цветы, оставались стоять, глядя на деда. Он лежал с плотно сомкнутыми губами, будто улыбаясь загадочно и горько. Мне было страшно смотреть на него. К нам подходили, шептали какие-то слова. Потом началась панихида. Слова с трудом доходили до меня. "Крупный флотский военачальник", "честный и принципиальный", "беззаветное служение Родине". Мне вспомнилось, как он подмигнул мне, даря часы. Он унес с собою их тайну. Шестеро офицеров подняли гроб на плечи и понесли к выходу. Впереди колыхалась вереница венков и бархатных подушечек с дедовскими орденами. В автобусе дед лежал в закрытом гробу между мною и мамой. На крышке покоились его адмиральская фуражка и кортик. Он так и не подарил его мне. На кладбище, улучив момент, я отодвинулся назад и, пригнувшись, скрылся за могильными крестами и памятниками. Гроб уже опускали в могилу. Глухо стучала земля о крышку. Вдруг ударил в небо залп ружейного салюта. Я стоял рядом с мраморным крестом, на котором потускневшим золотом была выбита надпись: "Федор Федорович Горбыль-Засецкий, адвокат". На мраморной плите стояла маленькая и тоже мраморная скамеечка. Я присел на нее, и рука сама потянулась к груди, отыскивая часы. За что он так наказал меня? Ведь я не могу жить дальше, зная, что он лежит тут, засыпанный теплой летней землей. Я со страхом взглянул на матовый вороненый циферблат, в первый раз понимая, что за вещь у меня в руках. Остальное было делом минуты. Я прыгнул назад ровно на две недели. ...И оказался под водой. Час от часу не легче! Судорожно двигая руками, я попытался вынырнуть, но мне кто-то не давал. Меня держали за плечи, толкали вниз... Вода клубилась пузырьками воздуха. Я собрал последние силы, сбросил чужие руки и вынырнул на поверхность. Передо мной были радостные лица Макса и Толика. Не раздумывая, инстинктивно, я двинул Макса в нос кулаком. -- Ты чего?! -- опешил он. -- Психованный, что ли? Кажется, он обиделся и поплыл к берегу надменным правильным брассом. Толик последовал за ним. Я осмотрелся. Мы были в Озерках. На пляже валялись загорающие. Я поплыл к берегу. Там сидели и лежали наши, среди них Марина. Ни на кого не глядя, я нашел свою одежду, быстро натянул ее и пошел прочь. -- Серый, ты куда? Мы же только приехали! -- кричали сзади. -- Прижали мы его, он испугался, -- объяснил Толик. Плевал я на них! Испугался... Я деда только что хоронил. Я примчался домой и первым делом осторожно выведал у Светки, где находится дед. Она пожала плечами: дома... -- А как он себя чувствует? -- Прекрасно. А зачем тебе? Я набрал номер телефона. -- Дед, это я, Сергей. Можно к тебе приехать? -- Милости прошу, -- ответил он удивленно. Я поехал к нему. Вот эти минуты были самыми страшными -- когда я ехал в трамвае к деду. Меня прямо трясло. За последние несколько часов я пережил неудачное объяснение с Мариной в лесу, танковую атаку, похороны деда и едва не был утоплен. Ощущения, прямо скажем, разнообразные. Но не это главное. Перед глазами стояли плотно сомкнутые губы деда в гробу. Он встретил меня приветливо. -- Заходи... У тебя появились новые вопросы? -- Почему новые? -- Ну, ведь мы же с тобою вчера беседовали. Ты мне рассказывал о своих прыжках, как ты их называешь. О своих ужимках и прыжках. Не обижайся. Вы помирились с Мариной? Кажется, сегодня ты хотел ей что-то сказать в Озерках? "Любопытная информация", -- подумал я, проходя в кабинет. Там все было по-старому. На столе лежала толстая тетрадь в кожаном переплете. Она была раскрыта на последних страницах, усыпанных ровным, мелким почерком деда. -- Что ты пишешь? -- спросил я, кивнув на тетрадь. -- Мемуары... -- сказал он, как-то странно взглянув на меня. -- Для издательства? -- Для тебя, -- дед начал раздражаться. -- Я считаю, что каждый человек должен оставить воспоминания о себе для своих потомков. Хотя бы краткие. Наступает час, когда они необходимы сыну или внуку. Впрочем, мы с тобою говорили об этом вчера. Ты забыл?.. Видимо, на этот раз уже я посмотрел на него странно, потому что дед склонил голову набок, озадаченно причмокнул губами, и сразу его осенила догадка. -- Ты прыгал? -- Да, -- потупился я. -- Ага, и это произошло до вчерашнего нашего разговора. Ты прыгал вперед, поэтому ничего не знаешь о том, что произошло с тобою здесь, -- удовлетворенно кивал дед, распутывая загадку. -- А сейчас ты вернулся и пребываешь в недоумении... Я потупился еще сильнее. -- Ну, и как там, в будущем? Какие новости? -- спросил он с виду беспечно, но, как мне показалось, с затаенной тревогой. Я поднял лицо. Это было мучительно. Мы встретились глазами, и дед все прочитал в моих глазах. -- Садись, Сергей... -- Он направил меня к креслу, по пути легким движением дотронувшись до груди, где под рубашкой покоились часы. -- Часики на месте. Молодец... Я в свое время не догадался всегда иметь их при себе... Молодец. Я уселся в кресло, дед -- напротив. С минуту он смотрел на меня, а точнее, сквозь меня. -- Когда это случится? -- вдруг тихо спросил он. Я посмотрел на него с мольбой. Я не мог сказать ему, когда он умрет. -- Понимаю. Не надо, -- остановил он меня. -- Надеюсь, я успею закончить это, -- дед взглянул на тетрадь. -- Значит, ты вернулся из-за меня? Я кивнул. -- Напрасно. Живые не должны встречаться с мертвыми. Это противоестественно. Они должны лишь помнить о них... -- Дед, возьми их назад, -- я вытянул часы за цепочку, и они повисли у меня в руках, как гирька убийцы. -- Спрячь, -- поморщился он. -- Неужели ты думаешь, что я отступлю перед смертью? Я с нею не раз встречался. Это неприятная дама, не скрою, но можно стать сильнее ее. Тем более когда знаешь, что жизнь и смерть относительны. -- Как? -- не понял я. -- Это следствие феномена часов. Ты еще не понял? Значит, ты не дал себе труда подумать над ними. Слушай меня внимательно. Это все чисто логические умозаключения. И дед прочитал мне теорию часов, то есть теорию пространства-времени, которую он вывел из свойств этого удивительного прибора. Конечно, это не было строгой физической теорией -- дед не обладал для этого необходимыми знаниями, -- но кое-какие понятия об относительности пространства-времени он имел, что, кстати, меня удивило. Дед сказал, что время -- не единственно. Времен -- бесчисленное множество. Точнее -- временны2х пространств, как он выразился: это то же самое, что четырехмерное время-пространство у Эйнштейна, с той лишь разницей, что там оно одно, а на самом деле их бесконечно много. Правда, я уже предупреждал, что означают слова "на самом деле". Все эти пр