аться. Когда я проснулся днем, рулон лежал под подушкой. Я развернул его и прочитал следующий текст:
2 х 2 = 4
3 х 3 = 9
4 х 4 = 16
ПОНЯЛ?
НЕ ПЕЙ ПЕРЕД РАБОТОЙ НА ЭВМ!
ЦЕЛУЮ, МАНЯ.
Этот текст был повторен раз тысячу. Думаю, что это была шутка инженера по эксплуатации. Впрочем, не уверен. Гений В течение некоторого времени после свадьбы профессор проявлял ко мне повышенное внимание. Он звонил по телефону и интересовался, как идут дела. Я неизменно отвечал, что нормально. Наконец Юрий Тимофеевич зашел в нашу комнату чтобы посмотреть на результаты. Я показал ему теоретические кривые, выкладки с интегральными уравнениями, "бесконечно подлого змея" и алгольную программу. -- Все хорошо, только программа не идет, -- сказал я. -- Как это не идет? Должна идти, -- сказал профессор. -- Я тоже так думаю. -- Ничего! Пойдет, -- сказал Юрий Тимофеевич и похлопал меня по плечу. -- А как настроение? Как дела дома? Вы ведь, кажется, женаты? -- Кажется, -- сказал я. Профессор недоуменно поднял брови. -- Я давно не видел жену, -- пояснил я. -- Мы с ней расходимся во времени. Профессор понимающе улыбнулся. Потом в его взгляде мелькнула какая-то мысль. Он наклонился ко мне и прошептал заговорщически: -- Есть способ обрадовать жену... Теперь уже я недоуменно поднял брови. А Юрий Тимофеевич рассказал о том, что у него есть друг, член-корреспондент. У члена-корреспондента есть сын. Сын учится на втором курсе нашего института, только на другом факультете. И у него нелады с математикой. Нужно помочь ему разобраться в интегралах. Сам член-корреспондент их уже подзабыл, да ему и некогда. Вот он и ищет репетитора своему сынку. Профессор сказал, что если я за две недели натаскаю его, мне очень неплохо заплатят. -- Они живут совсем рядом с институтом. По дороге в вычислительный центр будете заходить к ним и проводить занятие. Отец, понимаете, очень меня просил. Договорились? Конечно, мы договорились. А что было делать? На следующий день мне сообщили, когда можно приходить. Вечером я отправился к члену-корреспонденту. Он, действительно, жил в двух шагах от института, в новом красивом доме. Я поднялся на четвертый этаж и нажал кнопку звонка. За дверью раздался звучный лай. Мне открыл сам член-корреспондент. Он был маленького роста, лысеватый, с быстрыми и умными глазами. На ногах были шлепанцы. Рядом с ним стояла черная собака почти с него ростом. Собака бросилась лапами мне на грудь и лизнула длинным языком в щеку. Нельзя сказать, чтобы это мне понравилось. -- Она у нас ласковая, -- сказал хозяин. -- Проходите... Я разделся, и меня провели в комнату к сыну. -- Можете приступать, -- сказал член-корреспондент и ушел. За письменным столом сидел юноша цветущего вида. У него были широкие плечи, розовые щеки и унылое выражение лица. Я подошел к нему и протянул руку. Он встал. Росту в нем было на двух членов-корреспондентов. Просто удивительно, какие фокусы вытворяет наследственность! -- Петр Николаевич, -- солидно представился я. -- Гений, -- сказал он смущенно. -- Это понятно, что гений, -- сказал я. -- А можно как-нибудь попроще? -- Геня, -- сказал он, смотря на меня сверху своими детскими глазами. -- Ну что ж, Геня, -- сказал я. -- Давайте ваши интегралы! Он сразу сник, обреченно повернулся к столу и стал листать тетрадку. Мы начали заниматься. Надо сказать, что такой патологической неприязни к математике я никогда больше не встречал. Вид интеграла вызывал у Гения физическую муку. Он смотрел на него, шевелил губами, морщился, но ничего, кроме слова "дэикс" не произносил. Я понял, что натаскать его за две недели будет чертовски трудно. Для начала я попытался определить глубину невежества Гения. Другими словами, я хотел узнать, какие разделы математики он знает твердо. Я решил идти от интегралов к начальной школе. Производных и дифференциалов Гений не знал начисто. Элементарные функции присутствовали в его памяти лишь в виде намека. С формулой квадратного трехчлена Гений был знаком понаслышке. С несомненностью выяснилось, что твердо он знал только таблицу умножения. Я спросил, каким образом ему удалось закончить школу. Гений пожал плечами и кивнул головой на дверь. Я понял, что он указывает на своего папу, члена-корреспондента. -- Репетиторы, -- сказал он. Я очень мягко сказал, что здесь нужна целая дивизия репетиторов. Гений согласился. -- У меня хорошая кратковременная память, -- признался он. -- Я могу выдолбить наизусть, как стихи. И он неожиданно начал читать на память: -- "Есть и в моем страдальческом застое часы и дни ужаснее других... Их тяжкий гнет, их бремя роковое не выскажет, не выдержит мой стих..." Это Тютчев. Это я понимаю... -- с тоской сказал он. И он прочитал стихотворение до конца. Читал он хорошо, с чувством. -- Хотите еще? -- спросил он. Я в растерянности кивнул. Гений прочитал Пушкина, Блока, кого-то еще. Мне стало грустно, нахлынули разные мысли. Я решил остановить Гения. Все-таки у нас урок математики, а не вечер поэзии. -- А почему вы не выбрали что-нибудь погуманитарнее механико-машиностроительного факультета? -- спросил я. -- Папу там все знают. Они у него учились... Он считает, что стихи -- это не занятие для человека. -- Что же мы будем делать? -- Нам главное -- решить упражнения. К сессии я теорию выучу, -- сказал Гений. -- Решения объяснять? -- спросил я. Гений страдальчески взглянул на меня. -- Я вам лучше стихи буду читать, -- попросил он. И я принялся за работу. Я передвинул к себе задачник Бермана и принялся щелкать интегралы. Я работал профессионально, с чувством некоторой гордости. Гений никуда не отходил, он смотрел в тетрадку и шептал стихи: -- "Не растравляй моей души воспоминанием былого; уж я привык грустить в тиши, не знаю чувства я другого. Во цвете самых пылких лет все испытать душа успела, и на челе печали след судьбы рука запечатлела..." Баратынский, -комментировал он. -- Поэт первой половины прошлого века. Надо сказать, у Гения был безукоризненный поэтический вкус. Таким образом мы повышали уровень друг друга. Я рос гуманитарно, а Гений математически. Хотя правильнее будет сказать, что каждый из нас безуспешно пытался приобщить другого к недоступной ему красоте. После стихов и интегралов я шел на машину и бился с "бесконечно подлым". Пока перевес был на его стороне. Когда папы не было дома, Гений брал гитару и тихонько напевал мне романсы. Под романсы дело шло еще быстрее. Скоро я перерешал все интегралы из задачника, и Гений стал приносить мне другие, которые выдавал ему преподаватель в институте. Таким образом мы провели с ним две недели по два часа на урок. Всего двенадцать занятий, или сутки чистого времени. Интегралы стали иссякать. Под конец мы все чаще беседовали о жизни. Моя симпатия к Гению очень выросла. Я полюбил это детское существо с нежной поэтической душой. Одно я понял ясно: инженером Гений никогда не станет. Мне было непонятно, зачем он досиживает институт до конца, а родители гробят деньги на репетиторов. Гений сам писал стихи. Он показывал их мне. Стихи были элегические. -- Если станешь поэтом, смени, пожалуйста, имя, -- сказал я. -- Понимаю, -- сказал он. На последнее занятие он притащил мне всего один интеграл. Этот интеграл с большим трудом раздобыл преподаватель. У нас с ним был заочный поединок. Сумеет ли он составить интеграл, который я не смогу взять? Я за две недели гигантски повысил свой класс. -- Он сказал, что этот пример из Университета, -- доложил Гений. -- Посмотрим! -- бодро сказал я. Гений запел "Выхожу один я на дорогу", а я приступил к интегралу. Я затратил на него сорок пять минут. Когда я нарисовал ответ и обвел его жирным овалом, что-то в интеграле показалось мне знакомым. Я присмотрелся повнимательнее и убедился, что если заменить переменную, то интеграл превратится в моего любимого "бесконечно подлого змея". Почти не дыша я проделал эту операцию. У меня получился ответ. Получилась функция, довольно сложная, зависящая от нескольких параметров, но без особенности. Особая точка исчезла! Это означало, что с бесконечным змеем было покончено! -- Гений! -- прошептал я. -- А? -- отозвался Гений. -- Это я гений! Понимаешь?.. Я два месяца мучался с этим интегралом на работе, а тут решил его как учебный пример! Невероятно! И мы с Гением спели вместе "Эх, раз! Еще раз!.." Оба были счастливы. На шум прибежала мама Гения. -- Мама, мы все решили, -- сказал Гений. -- Ах, я не знаю, как вас благодарить! -- сказала мама и пригласила меня в другую комнату. Там, немного помявшись, она сказала: -- Петр Николаевич, мне хотелось бы знать, какова ваша преподавательская ставка в час? -- Рубль, -- подумав, сказал я. Мне показалось, что эта ставка наиболее подходит. -- Ну что вы... Что вы... -- забормотала она. -- Нужно ценить свой труд. Она достала из ящика письменного стола конверт, быстро отвернулась, проделала с ним какую-то манипуляцию и вручила конверт мне. Я поблагодарил и сунул его в карман. Потом я прощался с Гением, с мамой, с членом-корреспондентом и собакой и вышел на лестничную площадку. В кармане шевелился конверт. Он мешал мне идти. Я вынул его и пересчитал деньги. В конверте было семьдесят два рубля. Таким образом я узнал, что моя преподавательская ставка составляет три рубля в час. Но даже эта тихая радость не могла заслонить чудо расправы с "бесконечно подлым змеем". В тот вечер я не пошел на машину, а понесся домой вносить исправления в программу. Я чувствовал, что победа близка. Голос Гения распевал во мне марши. -- Ничего удивительного! -- сказал Чермогуров, когда узнал о моем достижении. -- А ты думал, стихи -- это так? Сотрясение воздуха?... Они вдохновляют, вот что они делают! Скажи спасибо своему Гению. Миг удачи Какое это было счастье! Кто его не испытал, тот не поймет. Машина стала выдавать результаты. Я ходил к ней, как на праздник, начищенный, умытый и наглаженный. Я влюбился в нее, как Крылов в свою Вику. Машина превратилась в вежливое и понятливое существо. Кокетливо помигав лампочками, она печатала мне изотермы. Изотермы появлялись на широком белом рулоне, который медленно выползал из АЦПУ. Они имели вид концентрических эллипсов. Эллипсы распускались, как бутоны роз. Я плясал возле АЦПУ и время от времени подбрасывал в устройство ввода новые исходные данные. Как дрова в печку. За несколько дней я теоретически сварил лазером все возможные сочетания металлов, для любых толщин и конфигураций деталей. Вольфрам с титаном, титан с ванадием, сталь с латунью и тому подобное. Рулоны с изотермами и другими данными я приносил в нашу комнату и сваливал у себя на столе. Довольный Чермогуров рассматривал изотермы и что-то бормотал. Кроме того, он снабжал меня все новыми и новыми параметрами. Наконец параметры кончились. Мне казалось, что я обеспечил лазерную технологию на много лет вперед. В нашей комнате появился незнакомый человек. Его привел Чермогуров. Он был седой, с короткой стрижкой и лицом боксера. Широкие скулы и приплюснутый нос. Звали его Николай Егорович. Николай Егорович занял стол Крылова. Сам Крылов уже давно исчез. Его потерял из виду не только я, но и Мих-Мих, и даже Сметанин. Никто не знал, где Крылов и чем он занимается. Сметанин высказывал предположение, что Крылов готовится к свадьбе. Николай Егорович зарылся в рулоны. Предварительно он очень вежливо испросил мое согласие. Я согласился. Он что-то выписывал в тетрадку, накладывал изотермы одна на другую и считал на логарифмической линейке. Мне он не мешал. Сметанин, который жил теперь с Милой у профессора и продолжал разыгрывать фиктивный брак, рассказал Юрию Тимофеевичу о моем успехе. Профессор пришел ко мне и долго разглядывал изотермы. -- Поздравляю, Петя, -- сказал он. -- Теперь нужно срочно написать отчет по теме и лететь с ним в Тбилиси. -- Пишите с таким расчетом, чтобы это вошло потом в дипломную работу. -- Ясно, -- сказал я. Я засел за отчет. В первой главе я описал метод решения, во второй изложил применявшиеся численные методы, в третьей дал сведения о программе. Приложением к отчету были изотермы и другие кривые, характеризующие режимы сварки. Я сам их начертил на миллиметровке, вкладывая в дело душу. Получился капитальный труд. Зоя Давыдовна перепечатала его в пяти экземплярах на машинке. На титульном листе значилось: "Научный руководитель темы" (подпись профессора) и "Ответственный исполнитель" (моя подпись). Это выглядело шикарно. Я подумал, что в последних двух словах решающим является первое: "ответственный". Мне было очень радостно, что оно перевесило слово "исполнитель. Отчет переплели в коленкор и снабдили золотым тиснением. Я носил его с собой не в силах расстаться. Мой пыл, как всегда, охладил Чемогуров. -- Не думай, что ты герой, -- сказал он, листая отчет. -- По-настоящему твоего в этом томе -- только подпись и две-три идеи. Остальное -интерпретация... А профессор был прав, -- добавил он. -- В чем? -- спросил я. -- В том, что взял тебя. Понимаешь, когда шли споры, кому всучить договор, он потребовал отчеты о лабораторных работах всей вашей группы. Твои отчеты были самыми аккуратными. Ты лучше всех рисовал кривые, да еще цветной тушью... "Вот человек, который мне нужен!" -- сказал тогда Юрий Тимофеевич. И действительно -- на отчет приятно смотреть. Нет, разве можно так плевать человеку в душу, я вас спрашиваю? -- Да ты не обижайся, -- сказал Чемогуров. -- Я тоже в тебе не ошибся. Все-таки две-три идеи -- это не так мало, как ты думаешь. Возможно, инженером ты станешь. Я стал оформлять командировку в Тбилиси. Оформление было довольно хитрым, потому что студентам командировки не полагаются. Мне выписали материальную помощь, чтобы я смог слетать туда и обратно. Юрий Тимофеевич вручил мне акты о приемке договора в нескольких экземплярах. Я должен был подписать их в Тбилиси и скрепить печатями. Но прежде, чем я улетел, случилось одно событие. На первый взгляд, незначительное. Мне позвонили из одного НИИ и предложили выступить с докладом по моей теме. Я недоумевал, откуда они узнали. Когда я туда пришел, меня встретил Николай Егорович. Мне оформили пропуск, и Николай Егорович повел меня по территории. Это был огромный завод вакуумных приборов. НИИ был при нем. Сначала Николай Егорович провел меня в цех, где изготовлялись детали приборов. Я своими глазами увидел лазерную сварку, над которой бился уже несколько месяцев. Это зрелище мне очень понравилось. Везде была чистота, микроскопы, микрометрические винты и так далее, а луч лазера выжигал на поверхности металла маленькую точку. Потом мы прошли в зал, где было человек пятнадцать народу. Николай Егорович представил меня и дал слово. Я говорил полчаса, а потом еще час отвечал на вопросы. Я был готов расцеловать этих, в общем-то, довольно хмурых людей. Я первый раз почувствовал, что сделал работу, которая кому-то нужна. Но тут же выяснились и другие, менее приятные вещи. Во-первых, мой метод не годился для жестких режимов сварки. Были у них там такие странные режимы. Во-вторых, погрешность вычислений в областях, близких к центру луча, была слишком велика. Я обещал подумать и внести коррективы в метод. -- Ну что? -- сказал Чемогуров на следующий день. -- Немножко раздолбали, -- сказал я. -- Угу, -- удовлетворенно сказал он. -- И что же дальше? -- Есть идея. Можно внести поправку. Чемогуров ничего не сказал, но мне показалось, что он доволен. Я взял билет на самолет и полетел в Тбилиси, предвкушая новый триумф. В объятиях заказчиков С отлетом вышла маленькая заминка. Часов на восемь. Самолет, который должен был доставить меня в Тбилиси, задержался. Я слонялся по аэропорту, по десять раз подходя к киоскам "Союзпечати" и сувениров. Время от времени я обращался в справочное бюро. Девушка в синей форме говорила: "Ждите". Я ждал. Потом я нашел мягкое кресло и задремал. Когда я проснулся, выяснилось, что самолет уже улетел. Меня стали пристраивать на другой самолет. Это было скучно и неинтересно. Самое главное, что в Тбилиси меня теперь не могли встретить. Они знали только тот рейс, который я пропустил. Его я сообщил накануне телеграммой. Мне уже так надоело вылетать, что было все равно. Наконец меня посадили куда-то, и мы полетели. Лететь тоже было неинтересно. Под нами были только облака. Три часа я передвигался над ними со скоростью восьмисот километров в час или что-то около того. Потом мы сели. Никаких цветов, делегаций и приветственных речей. Я нашел автобус и поехал в город. В Тбилиси было еще тепло. Я вышел из автобуса и прочитал название улицы. Улица называлась "Проспект Шота Руставели". Было уже около десяти часов вечера. По проспекту двигались нарядные толпы. Все говорили по-грузински. Я стоял с портфелем на тротуаре не в силах начать распросы. Мне казалось, что меня просто не поймут. У меня был записан лишь номер служебного телефона Меглишвили. Однако сейчас он был бесполезен. Я побрел по проспекту и набрел на гостиницу. Там я стал объяснять положение немолодой грузинке, администратору гостиницы. Я размахивал почему-то актами о приемке договора и во всем обвинял "Аэрофлот". -- Вах! -- сказала она. -- Ну, что мне с тобой делать? Живи, конечно! До завтра, -- добавила она. И я поселился до завтра в номере на двоих, удачно сочетавшим восточную экзотику с европейским комфортом. Экзотика состояла в чеканке, украшавшей стену, и запахе шашлыка, доносившемся из ресторана снизу. Комфорт заключался в телефонном аппарате и двух кроватях с подушками. Я рухнул на одну из них, стараясь не обращать внимание на шашлычный дух. Проснулся я от сильного храпа. Было уже светло. На соседней кровати спал человек, с головой завернутый в одеяло. Я сел на кровати, и в тот же момент храп прекратился. Потом из-под одеяла появилось лицо с усами. Лицо уставилось на меня лучезарным взглядом и что-то сказало по-грузински. -- С добрым утром! -- сказал я. Лицо подмигнуло мне, затем из-под одеяла высунулась волосатая рука и принялась шарить под кроватью. Она извлекла оттуда бутылку коньяка и поставила на тумбочку. Вопросительно взглянув на меня, лицо снова подмигнуло. -- Я из Ленинграда, -- зачем-то сказал я. -- Цинандали, -- сказал человек очень доброжелательно. Я не совсем понял. То ли его фамилия была Цинандали, то ли он оттуда приехал. Он спустил ноги на пол и протянул мне руку. -- Автандил, -- сказал он. -- Можно Авто. -- Петр, -- сказал я. -- Можно Петя. Ноги у него были такими же волосатыми, как и руки. Вообще, он был очень волосатый. На вид ему было лет сорок пять. Ни слова больше не говоря, Автандил босиком подошел к умывальнику и вымыл два стакана. Из одного он предварительно вытряхнул зубную щетку. Поставив стаканы рядом с коньяком, он заполнил их на две трети. -- Пей! -- сказал он. Я поднес стакан ко рту. -- Стой! -- воскликнул он. Потом приподнял свой стакан, сделал им приветственный взмах и сказал с сильным акцентом: -- Будем знакомы... Автандил. Можно Авто. -- Петр, -- повторил и я. -- Будем! Мы выпили. Автандил снова полез под кровать и вытащил оттуда связку коричневых колбасок на ниточке. Колбаски были сладкие. Внутри у них были орешки на ниточке. Мы стали есть колбаски и разговаривать. Вскоре мы уже сидели на кровати Авто в обнимку и пели: -- Тбилисо! Мзизда вардебис мхарео... Причем, я пел по-грузински лучше, чем он. Он пел с акцентом. Потом Авто спросил: -- Ты зачем здесь? -- И правда! -- вспомнил я. -- Надо позвонить. Я набрал номер телефона и сказал не очень твердо: -- Будьте добры товарища Мегли... швили... -- Я у телефона, -- ответил трубка. -- Говорит Верлухин. Я в Тбилиси... -- Где?! -- крикнула трубка так пронзительно, что Авто покрутил головой. Я назвал гостиницу и номер. В трубке послышались прерывистые гудки. Я не успел вернуться к Авто, как Меглишвили уже вбегал в номер, распахивая на ходу объятия. Так быстро он мог доехать только на пожарной машине или на "Скорой помощи". Он расцеловал меня, как родного, даже интенсивнее, а заодно расцеловал и Автандила. Автандил тут же полез за бутылкой. Пол под его кроватью был выстлан бутылками коньяка. Это было очень удобно. Выяснилось, что Меглишвили зовут Гия, и он тут же к нам присоединился. Через некоторое время пришла горничная и стала меня выселять. Меглишвили вышел с ней на пять минут. Вернувшись, он сказал: -- Неделю можешь жить! Год можешь жить! Сколько хочешь, можешь жить! Никто не тронет. Потом та же горничная внесла в номер поднос, на котором была гора фруктов. Мы в это время с Гией плясали лезгинку, а Автандил очень умело выбивал ладонями ритм на тумбочке. Последнее, что я помню в этот день, это мои слова: -- Акты... Я привез акты... -- Акты-факты! -- закричал Гия. -- Акты-факты-контракты! -- Диверсанты... -- не в рифму сказал Авто. Когда я открыл глаза, уже снова было утро. Я лежал в своей постели раздетый, а надо мной склонялись Гия и Авто. Лица у них были отеческие. -- Как голова? -- поинтересовался Гия. Голова, как ни странно, не болела. Я умылся, надел рубашку и галстук, и мы поехали к Зурабу Ираклиевичу. Авто не поехал. Он сказал, что подождет нас в номере. Гия повез меня на своей "Волге". По дороге он рассказывал вчерашние приключения. Оказывается, мы ужинали в ресторане гостиницы, где я пошел в оркестр и исполнил несколько русских романсов под аккомпанемент. Гия сказал, что мне жутко аплодировали. -- Какие романсы? -- спросил я. -- "Выхожу один я на дорогу", "Гори, гори, моя звезда..." -- Понятно, -- сказал я. Это был репертуар Гения. Мы подъехали к институту. Это было очень высокое и узкое здание. Мой пропуск уже дожидался в проходной. Меглишвили повел меня по лестнице, мы куда-то повернули и очутились в приемной Зураба Ираклиевича. Приемная была размером с баскетбольную площадку. В одном ее углу находился небольшой бассейн с золотыми рыбками. Пол был устлан коврами. Гия что-то сказал секретарше, и та исчезла за дверью, к которой была привинчена табличка: "Директор Зураб Ираклиевич Харакадзе". Табличка была из бронзы. Секретарша появилась через пять секунд и жестом пригласила нас в кабинет. Зураб Ираклиевич сидел за столом. В руке у него была курительная трубка. Он мне напомнил одного своего соотечественника, очень популярного в свое время. В кабинете было все, что нужно для жизни. Цветной телевизор, бар, кресла, диваны, журнальный столик, книжный шкаф, натюрморты на стенах и тому подобное. Мы тепло поздоровались, и я вынул из портфеля три экземпляра отчета. -- Вот, -- скромно сказал я. -- Нам удалось кое-что сделать. Зураб Ираклиевич взял отчет и взвесил его в руке. Потом он перелистал его, выражая удивленное внимание. Мегшвили делал в это время то же самое, пользуясь вторым экземпляром отчета. Зураб Ираклиевич нажал кнопку и сказал в микрофон: -- Чхилая ко мне. В кабинете возник Чхилая. Он почтительно взял отчет и стал рассматривать кривые, цокая языком. -- Как ви оцениваете? -- спросил Зураб Ираклиевич. -- Именно то, что нам нужно, -- быстро сказал Чхилая. -- Ми тоже так думаем, -- сказал Зураб Ираклиевич. Он взял все три экземпляра, подошел к книжному шкафу, открыл его ключом, поставил отчеты на полку и снова закрыл шкаф. По тому, как он это делал, я понял, что отчеты никогда больше не покинут этого шкафа. -- Ви свободны, -- сказал он Чхилая. Тот провалился. Зураб Ираклиевич взял меня за локоть и повел по направлению к бару, расспрашивая о Юрии Тимофеевиче, о его здоровье и прочем. Я стал рассказывать о свадьбе Милы. Это всех заинтересовало. Щелкнули автоматические дверцы бара, засияли зеркальные стенки, заискрились вина и коньяки, -- Что будете пить? -- спросил Зураб Ираклиевич. -- Замороженный дайкири, -- сказал я, вспомнив один из романов Хемингуэя. Зураб Ираклиевич слегка склонил голову, оценив во мне знатока. Мой заказ не застал его врасплох. Двигаясь на редкость элегантно, он приготовил три дайкири, и мы уселись за столик, потягивая коктейли из соломки. На столике лежали сигареты "Филип-Морис" в коричневой пачке. Разговор шел о погоде, тбилисском "Динамо" и грузинских марках коньяка. Некоторые мы тут же дегустировали. Никто не заикнулся о моей работе. Будто ее и не было. -- Да, чуть было не забыл! -- сказал я. -- Нужно оформить акты. Я достал бланки. Зураб Ираклиевич изучил их и положил к себе на стол. -- Завтра вам передадут, -- сказал он. -- Ну, что же... Вам надо познакомиться с Тбилиси. Гия, чтобы все было... понимаешь? Гия понимающе зажмурил глаза. С этого момента я провел в Тбилиси еще тридцать восемь часов, как потом выяснилось. Вот что я запомнил. Мы попрощались с Зурабом Ираклиевичем. Это я помню очень хорошо. Дальше появились две девушки, сотрудницы Гии. Их звали Нана и Манана. Я их все время путал. Откуда ни возьмись, опять возник Автандил. Он был набит бутылками коньяка и деньгами. В тех карманах, где не было денег, был коньяк и наоборот. Помню почему-то церковь. Мы туда заходили. В какое время и зачем, не помню. Еще помню театр оперы и балета. Автандил сидел в буфете, а мы с Гией смотрели балет. Нана с Мананой куда-то исчезли. Зато сзади сидел целый ряд девушек из медицинского училища. Я стал знакомиться. Они по очереди называли свои имена: -- Элико, Темрико, Сулико... Это звучало, как песня. Я запоминал. Знакомство вызвало оживление в зале. Дальше мы вышли на проспект Руставели, и без всякого перехода Автандил упал на колени перед горничной в гостинице, приглашая ее на танец. Ему хотелось, чтобы она обежала вокруг него легкими шагами. Глаза Гии Меглишвили, которые и так располагались очень близко, слились в один блестящий веселый глаз. Гия стал симпатичным циклопом. Один из этих бесконечных часов мы посвятили перестрелке в ресторане. Автандил обстреливал соседний столик бутылками коньяка в геометрической прогрессии. Соседи пытались бороться, но Автандил выиграл ввиду явного преимущества. -- Зачем ты сюда приехал? -- допытывался я у Автандила. -- А! -- восклицал он, делая взмах рукой. -- Я знаю, да? Потом мы почему-то оказались на горе Мтацминда. Это такая знаменитая гора, которая установлена прямо над городом. Обратно мы ехали на фуникулере, распевая песни. Собственно, пел весь фуникулер. От песен его очень качало. Интересно, что туда мы не ехали на фуникулере. Как мы оказались на горе, мне неясно и сейчас. Последний аккорд гостеприимства был, вероятно, самым громким и ликующим. К сожалению, я его не помню совсем. Я очнулся в самолете, на высоте десяти тысяч метров. Передо мной стояла стюардесса, наблюдая за процессом моего пробуждения. В руказ у меня был большой рог с отделкой из серебра и на серебряной цепочке. В роге было еще много вина. Из нагрудного кармана, наподобие платочка, торчали сложенные бумажки. Я развернул их и убедился, что это подписанные акты о приемке договора. Акты юридически удостоверяли, что я выполнил научную работу на двадцать тысяч рублей. -- Гражданин, -- сказала стюардесса. -- Пристегнитесь. -- Зачем? -- спросил я. -- Идем на посадку. Я допил вино из рога и пристегнулся. На роге я заметил серебряную пластинку с гравировкой: "Другу Петру от друга Автандила с большой любовью. Чтоб жизнь твоя всегда была полна, как этот рог!" Когда он успел это сделать? Теперь, когда меня спрашивают, бывал ли я в Тбилиси, я всегда нерешительно отвечаю: "Да как сказать..." И действительно, как сказать? Распределение Я прилетел как раз во-время. Начиналось самое главное. На кафедре вывесили листок с местами распределения. Места уже были известны, благодаря моим стараниям. Несмотря на это, группа толпилась возле листка и снова занималась обсуждением. Ходили самые невероятные слухи. Кто-то утверждал, что в Новгороде дают квартиру. Сметанин заявил, что в одном почтовом ящике, который фигурировал в списке, квартальная премия больше зарплаты за тот же период. Я пришел в нашу комнату и показал Чемогурову акты. -- Они даже отчет как следует не посмотрели, -- сказал я. -- Ты наивный человек, -- сказал Чемогуров. -- У них оставались лишние двадцать тысяч рублей. Приближался конец года. Вот они их и потратили. Все довольны -- и они, и мы. -- Я недоволен, -- сказал я. -- Ты тщеславен, -- заявил Чемогуров. -- Кстати, могу сообщить, что тебя оставляют на кафедре. Вместе с Крыловым. Его в аспирантуру, а тебя мэнээсом. -- Кем? -- Младшим научным сотрудником. Сто пять рэ... Юрий Тимофеевич уже подыскивает для тебя новый договор. Я пошел потолкаться у объявления. Видимо, все уже знали о решении профессора. Никто не интересовался моими планами и надеждами. Мимо объявления быстро прошел Крылов. Вид у него был ужасный. Глаза ввалились, волосы были в беспорядке, руки болтались, как у куклы. Сметанин оклинкул его, но Крылов не отозвался, а прошел в нашу комнату. Я последовал за ним. -- Ты чего? -- спросил я. Крылов проглотил слюну, двигая острым кадыком. -- Отстань, -- сказал он. -- Женишься, что ли? -- продолжал я. Крылов схватил со стола тетрадь и запустил в меня. Я увернулся. Тетрадь пролетела мимо и ударилась в лоб Мих-Миху, который как раз входил в комнату. Мих-Мих и бровью не повел. Он нагнулся за тетрадью, а Крылов, даже не извинившись, отвернулся к окну. -- Слава, -- сказал Мих-Мих, -- возьми себя в руки. Неужели из-за этой... -- Чего вам всем надо?! Чего вы все ко мне лезете?! -- в отчаянии завопил Крылов и бросился вон из комнаты, Из-за интегратора вышел Чемогуров, и мы устроили небольшой симпозиум. Мих-Миху был известен диагноз. Он его нам сообщил. Крылов переживал разрыв с Викой. У него наконец открылись глаза, чему Вика в немалой степени способствовала. Она выкинула следующий номер. В мое отсутствие она пошла в гости к Сметанину и Миле. Там было чаепитие с профессором, во время которого Вика пыталась повлиять на распределение. Она очень мило болтала и как бы невзначай давала всем характеристики. У нее был свой средний балл оценок для нашей группы. В частности, я был назван эгоистом и неуживчивым человеком. Крылова Вика характеризовала как талантливого, но неуправляемого. Сметанин же оказался покладистым и преданным делу работником. Вика о себе умолчала, но ее дополнил Сметанин. По его мнению, она могла влиять на Крылова в нужную сторону. Во всем этом была известная доля истины. Короче говоря, они дали понять профессору, что кафедра нуждается в верных ему людях. Если таланту Мих-Миха прибавить талант Крылова да мой индивидуализм, неизвестно что может получиться. А тут еще вечный оппозиционер Чемогуров, под влияние которого я попал. Следовательно, нужно было оставить Крылова в аспирантуре, но для равновесия и лучшего морального климата взять на кафедру Сметанина и Вику. Это не было сказано прямо, но профессор понял. Большая политика делалась тонко, под звон серебряных ложечек. Надо отдать должное Юрию Тимофеевичу. Он холодно выслушал Вику и удалился в свой кабинет. На следующий день он вызвал Крылова вместе с Мих-Михом и изложил им результаты чаепития. Профессор не побоялся вторгнуться в личную жизнь Славки, как побоялся сделать я. -- Она далеко пойдет, -- заметил Чемогуров. -- Может быть. Только не у нас на кафедре, -- сказал Мих-Мих. У Крылова было объяснение с возлюбленной. Что они там говорили, никто не знает, но Славка после этого стал невменяем. Он замкнулся и ни с кем не разговаривал. Такова была обстановка перед распределением. Группа пока ничего не знала. Естественно, что Сметанин и Вика помалкивали. Наконец наступил день распределения. Оно проходило в конференц-зале института, где обычно заседал Ученый Совет. С утра мы собрались в коридоре под дверями. Нас возглавляла Зоя Давыдовна, у которой был список. Без четверти десять в зал стали собираться люди. Пришли заместитель ректора, профессор Юрий Тимофеевич, Мих-Мих. Было много незнакомых. Зоя Давыдовна объяснила, что это представители предприятий. По коридору прошел коренастый человек в унтах и тоже вошел в конференц-зал. -- Это из Кутырьмы, -- сказал Зоя Давыдовна. В группе произошло замешательство, особенно в той ее части, которая замыкала список. -- Мы поедем, мы помчимся на оленях утром рано... -- пропел Сметанин. Теперь он чувствовал себя в безопасности. В десять часов Зоя Давыдовна пригласила в зал Славку. Он вошел спокойно и безучастно. Вообще, в это утро он ни на кого не смотрел. Мы прильнули к дверной щели. Кто ухом, кто глазом. Ничего не было видно, да и слышно тоже. Через пятнадцать минут дверь открылась, и Крылов вышел. Такой же прямой, будто проглотивший аршин. Вика старалась на него не смотреть. У нее на лице были красные пятна. -- Ну что? -- выдохнули все, хотя распределение Славки было делом решенным. Крылов пожал плечами. Тут же из зала вылетел Мих-Мих. У него были круглые глаза. Он подбежал к Славке сзади и два раза тряхнул его за плечи. -- Ты соображаешь, что ты наделал! Это же не только твое личное дело! Ты ставишь под удар работу! -- свистящим шепотом произнес он. Мы застыли, не понимая. Мих-Мих обвел нас взглядом и сказал с горечью: -- Он распределился в Кутырьму! А что я мог сделать?.. Я посмотрел на Вику. До нее доходил смысл сказанных слов. Только теперь она, кажется, поняла, что разрыв со Славкой -- это серьезно. Навсегда. В зал вошел следующий. А оттуда выскочил довольный человек в унтах. У него были причины радоваться. Во-первых, он быстро освободился, вопреки ожиданиям, а во-вторых, получил лучшего молодого специалиста. Он подошел к Славке, пожал ему руку, и они стали о чем-то разговаривать. Крылов улыбался. Когда подошла моя очередь, я вошел в зал и узнал, что мне предлагает работу Министерство высшего и среднего специального образования. Министерство направляло меня в распоряжение нашего института. Я решил не отказываться, это было бы теперь не оригинально. Мне подсунули большой лист и я расписался. В одной из граф на листе значилось: "жилплощадь не предоставляется". Я не знал, что в таких случаях нужно говорить и сказал "спасибо". После этого я пошел на кафедру. В нашей комнате, кроме Чемогурова, находились Крылов с представителем Кутырьмы. Чемогуров участвовал в их беседе. -- А рыбалка! -- кричал сибиряк. -- Да разве у вас здесь... Ты рыбак? Славка помотал головой. -- Значит, будешь! -- заявил человек в унтах. -- Так. А грибы? -- поинтересовался Чемогуров. -- Ха! Косой косим. -- Ну ладно. А все-таки чем вы там, кроме охоты, рыбалки и грибов занимаетесь? -- спросил Чемогуров. -- Ну, шишки кедровые берем... -- Нет, на работе, -- уточнил Чемогуров. -- Ах, на работе, -- протянул сибиряк. Он окинул Славку и Чемогурова хитрым взглядом, посмотрел на меня и сказал Славке: -- Приедешь -- узнаешь. Я же кадровик. Я в ихних научных делах ничего не понимаю... Жилье дадим. -- Отчаянный ты человек, Крылов, -- сказал Чемогуров. -- И ты, Петя, тоже отчаянный, -- добавил он, заметив меня. -- Небось, пошел в младшие научные? -- Ну, пошел, -- сказал я. -- А то давай к нам в Кутырьку! -- оживился сибиряк, обращаясь ко мне. -- У нас всем места хватит. Я поблагодарил, но отказался. К вечеру стали известны другие итоги распределения. Никаких неожиданностей больше не было. Сметанин "сыграл в ящик", как у нас говорили. Вика пошла в заводскую лабораторию. Таким образом и решилась наша судьба. Славка молодец, он сжег мосты и сразу вышел из транса. Теперь он смотрел только в будущее. Оно состояло из полутора месяцев до защиты и всей трудовой жизни после. Happy end. После распределения все затаились, изготовляя в тиши дипломные работы. Нужно было обработать материал, написать обзор литературы, начертить демонстрационные листы. Я купил специальную папку и тщательно переписал в нее грузинский отчет, снабдив его литературным обзором. Оставшееся время я употребил на то, чтобы усовершенствовать метод и внести изменения в программу. В диплом это уже не вошло. Я рассчитал несколько режимов новым методом и передал результаты Николаю Егоровичу. Теперь я уже знал, что числовые параметры, которыми меня снабжал Чемогуров, не были им придуманы, а поступали с завода вакуумных приборов. Николай Егорович оказался хитрее всех. За грузинские деньги он получил кучу расчетных данных. Потом я красиво начертил демонстрационные листы к защите. Я чертил себе и Крылову. У Славки, как у всякого гения, была неприязнь к оформительской работе. Мы с Крыловым записались на защиту в один день. За неделю до защиты у нас началось предстартовое волнение. Это был последний приступ всем известной студенческой болезни "Ой, завалю!" Традиция это, что ли? Я например, твердо знал, что только полная и внезапная немота на защите может помешать мне получить "отлично". Отзыв профессора был панегирическим. Рецензия содержала лишь одно замечание: на странице 67 рецензент обнаружил ошибку в слове "вакуум". Я написал его через три "у": "вакууум". Так же обстояли дела у Крылова. И руководитель, и рецензент дружно рекомендовали его в аспирантуру. И все равно мы тряслись, больше для порядка, придумывали самые дурацкие вопросы за членов комиссии и пытались на них ответить. Правда, некоторые из них действительно прозвучали на защите. Был у нас в комиссии один специалист по нестандартным вопросам, некто доцент Хомяков с соседней кафедры. В день защиты мы со Славкой раньше всех пришли в аудиторию, где должна была заседать комиссия. Аудитория была обыкновенная, в ней у нас раньше проходили семинары по философии. Но вот появилась Зоя Давыдовна с красной скатертью и графином с водой. Она накрыла стол и поставила графин. Аудитория сразу преобразилась. Я развесил свои листы, взял в руки указку и принялся нервно ходить перед столом, повторяя в уме первую фразу: "Дипломная работа посвящена..." И так далее. Скоро пришли члены комиссии. Председателем был главный инженер того завода, где я выступал с докладом. Это был плюс. В комиссию входили также Юрий Тимофеевич, Мих-Мих, доцент Хомяков и другие. Все они расположились за столом. Позади уселись зрители, среди которых были Чемогуров, Николай Егорович, какой-то высокий тип, который мне сразу не понравился, и кое-кто из нашей группы. Зоя Давыдовна встала и прочитала все обо мне. Кто я такой и как учился в институте. Председатель положил