, водят танцы в кармане в кулак, как странно я прошел в трех шагах от ветра, он мог меня поднять, немного подержать и бросить. Всего лишь несколько шагов, а разминулся насовсем и бросил незлобно в него звенящим кругляшом монеты, бессильно, пусто стало на скриплом снегу, валялись бесхозно брови в чьем-то широком следу. Собака пробежала, понюхала - шерсть, мертвая, не живая, побежала дальше, у нее своя черная, теплая. Не видит никто - подниму я, на них не вышито имя. Что ж придется идти примерять, каждому встречному улыбаться мило. Может, решат мизантроп, а может дурак. Вдруг повезет и увижу кого-то, кто красными пальцами тычет в снег, глаза прикрывает мокрой варежкой: "Где ж я посеял природный мех". "Вот твой мех, недотепа, меряй. Я его нашел, беззаботно шаря по снегу". x x x В чашке чая лимон вспух, рыбой плавает мимо рта-крючка. Меня поразил внезапный недуг, в салфетках кто-то нервный умер, остался лишь засохший крик, на столе пепел смешан с разломленным хлебом, выпятив губы, сидит старик. Спор о нежности со стенами - привык, один и его двойник, лепной солнцем, в дождливый пасмурен, словно рептилия застыл, сник, кровь холодная в мороз замерзает, счетчик ток считает, грустит - ему нет дела до пустых мечтаний, он выдает сколько нагорает часов за квартал моих сидений под лампой. Я - бухгалтер, считающий дни, прохожих, ветер, количество снега. "Вы метрику сдали? Нет, вот вам бланк - впишите имя. А это что за неизвестный предмет? Сидит на окне с другой стороны, да еще скалит зубы. Хвост есть - значит, зверь, тебе полагается бирка и номер. Куда ж ты бежишь, я еще в бланк не внес и графу не заполнил. Ты, что ищешь тепла у людей? Так запишем, наверное, болен. Что елозишь, бьешься в окно, скользко на узком - дождь прошел, не удержался, сорвался и помер. Для этого есть другая графа, инвентарный для умерших - особый номер". x x x Ногу вперед - вывернул руку, танец такой, выкатив глаз, бери под руки подругу и спеши обернуться назад, кремом белым, помадой не пачкайся, лучше очисть предварительно кожу, потом играй и нежно сворачивай. Будет кричать, говорить об обиде, не обращай внимания, времени нет - дыханье частит, глаза закатываются медленно, уходят прочь из темных глазниц, ресницы хлопают и замирают включенные. Теперь твое - ты у меня на руке, прыгаешь маленькой Дюймовочкой. Ветрам и жабам доступа нет. Теперь я дам тебе больше мира, чем другие бывшие впредь, - Я - твой джинн, вот тебе лампочка, когда захочешь - касайся пальчиком, будет дворец через тысячу лет. x x x В ванной почти недвижно лежу, вода или пот - текут по лицу, застывает капля на носу, щекочет, требует себя снять - терплю, не пристало хмуриться - набираюсь покоя, в парном себя и свою злость топлю, зеркало вспотело, приходится вытирать - брить, волос не видно, все равно решил скоблить, разложил двурукую на две пластины, острыми краями погладил щеку - гладко, глаже, чем до этого было, а если глубже? Порезал одну - красная нитка прилипла к коже - не оторвать, набухает бисером, ширится, провел ладонью и нитка опять. В общем, понравилась эта забава, водил, нажимал - стало кружиться вокруг колесом - ванная, лампа, полотенце белое закрывает крюк, куда-то уезжает левая пятка, скользко: мыло на дне - наступил, упал и не встал, захлебнувшись жижей, залил весь этаж и соседей ниже. x x x Выпей образ своих скал, пой песню фьордов и летящей над ними волны серой, блещущей на рыбе игривой искрой в сетях старика и сына, который ловил и плакал ветром соленым о том, как желтые сваи вбивали в головы, с глиной мешали кровь и хлеб. Христа проповедь слушали, нередко за подчинение - смерть. Неудержимо ветрам смеюсь, босой и неумытый по степи хочу, хотел бы пройти редутом от каменных мостовых, площадей. Пику алую опустить в воду - дать острию заржаветь, а потом плясать, как юродивый, крестом и пугалом лететь, хромой ползи и безногий животом скользи по земле - плыви, отними у меня привычки и гонор, возврати тоску и метель, дай, пройдусь и сумасшедшим криком ввинчусь в базарную толпу пусть вяжут, стреляют: - Возьмите!!! Рубаху рву, а внутри горит. Морозом не схватит - жжет изнутри, подневоленным был, не пойду в острог, лучше буду кидать милостыню из рук чужих на чужой порог. x x x Чернь - я, один в свете, лампа - фитиль, время - миг, заключенный в банке орехов, кислый молочный дух и парик. Бюст чей-то с густыми глазницами, выжжен пеплом, неестественный вид, дымом сотри с меня морщины, разгладь и смотри, сколько мне лет. Я ж молод, мне столько, что с вами бы впору на танцы, а я тут на паперти со сворой таких же - барон. Дай, что лишнее, что все равно выбросишь, что уже не съешь, что выплюнешь, дай, это ж будет мне на неделю приятных впечатлений, в каждом ухе по звуку, слева хор, справа свои в разнобой. Шнур по вене замотанный, шрамы волосатые под ним. Борода нечесана, свалена. Грязен, вонюч - противно смотреть. "Он такой же", - поет хор. Он такой же, а ты - мертв, тебя отпевают - ему подадут объедки с твоих похорон". x x x Ласок дай уходящей рукой, прошедшим ртом, окати плевком, собаку не тронь - она не злая. Место не свято, песком заброшено, я ухожу в марево по гравию, а под майкой откачанный воздух - время и жизнь куда-то уходит, глазом в песок - также слепо, не видно - только красное буду помнить немного, в уходящую спину украдкой обернусь, только не стоять - идти, пока ноги идут, упасть и спать, только не видеть, желтые утром поля подсолнухов и солнце арбузом розовым чуть выше дерева вдали, бежать, в землю уткнувшись просить: - Дай, родная, покоя. Дай забыться растением, умереть не ко времени, пятном безвоздушным, тыкаясь в траву, хочу ползти, как муравей, шкурой серой цепляясь за репей, волком бежать за добычей ночной, простреленным быть навзничь, замертво падая желтым глазом, выкатившимся кроваво в снег, и оттуда остановленный в упор дырами стволов, замершим выпустить нежность в руки свежующему, отпечатком губ подарить покрасневший зрачок - обмерзший шарик, склеванный вороной затем на снегу. x x x В реминисценциях фраз отступление тоже возможно карается отсутствием радужного цвета, и воссоединение слогов в зыбкой реальности расписанного дня неровно течет кровью по телу, местами выходит за стены, пляшет, гниет на воздухе свежем, корочкой толстой, защищая себя, верит, возносит, как шар к нежности и льется слезами зла, кропит сукно красным, алым в молоке зигзагом марганцовистый цвет тает. Закрываю все окна и форточки век, и двери ушей - только провода в коридор, на концах подушечки пальцев печатают текст, предложений набор, западают буквы, наступают на шнур - дернулся, отвык от боли синеющий всхлип, разорвал кольцо второе крови, вылился водным раствором на миг, исказил смеющиеся брови и негнущийся рот, остро по краю обрезанной кромкой, металлической бахромой по грани палец нежный сотрет, сгладит, где напильник поранится в кровь, снегом завалит выброшенную бумагу, исписанных листов буквы расплывутся в узоры фиолетово-мокрые собакам на задних лапах у баков не нужно, нет смысла в них, звук тихий должен быть со срывом скрипка внутри, голос по краю, песня с окраин, знамя красное полотнищем хлещет по рядам разнородным, крики, мотив преступления ясен, каждый синдромом толпы заражен и убит, идет со всеми - прыгает вниз, в колодце томится один в узком срубе, сгнившем внизу. У воды, бывшей чистой, запах другой, холодная и сердце колет, жить хочется, прятаться негде, красная материя сверху стелет, покрывает голову, тяжелеет и топит, шарики уходят вверх, неприятные звуки - колодец дубовый глубже, чем есть. x x x Невесомо, безразлично неприлично выпитый пир. Одиноким с волеизъявлением предстоит уединиться попарно. Архаично заниматься протыканием тел, авангардной скульптурой представив себя: "Похоже на Родена - "Весна"". Такой же белесой гипсовостью тел, сосудов с красным и розовым вином, с мякиной серой под головой, в абстракции с дичью - душой предстать на пир эстетствующим гурманам, украсив духовный обед. Своим разложением изнутри возвестить залу - выставка окончена, пора в свет. Оставьте тьму нам бесстыдно без покровов лишних на лживых пьедесталах, напоказ устроивших показ салонов моды, в кривых глазах чужих зеркал, во всем ищущих породы. x x x Как кончился некстати - меня испек пекарь, другие раскрошили, раскидали птицам, из-за пазухи край уха скушал звонарь. Мной закусили, отдали свиньям, куски обглоданных в столовой пальцев за завтраком смазали маслом и с чаем смешали все, превратив в углеводы. Уронили на землю, чертыхнулись, сняли кожу, сидели в голодные годы на мне и воде, рвали из ртов, поднимали и нежно кусали в губы, засохшую плоть катали в пальцах мякиш сердца и век обрывки, иногда отворачивались, сытые кошки презрительно фыркали, плесневелые с рук сдирали острыми лезвиями, четвертовали в общепите, писали на карточках имя меняли на золото, посыпали солью глаза, обнимали рушником, держали в кокошниках молодые бабы, улыбались, пока мне печень вырывали жадно, мягкую самодовольно разминали в прах, недоношенных отправляли в брак, месили зародышей ногами и рожали с мышами в нутрях, потом извергали куски моих костей назад. x x x Отвык, от себя, от своего тела, от ног, от плеч, зудящей спины, от бога, которому остался что-то должен, уже принес на алтарь травы и коры березовой в костер положил. Сухая - трещит, вертится от жара в свитки рукописей сожженных книг. Строка прыгает, топорщится, топором ударил - кончился вскрик, из-под жала плашки на пять попадали, раскинулись, как топорище язык пригладило, свернулся в стебель, упал пенек, сел в траву, разглядывал вереницы жуков и запах свежепоколотых дров. Даже без стакана хорошо лежится, земля вертится от ударов в цевье, щелкнули, клацнули, поставили к стенке мной же нарубленных берез. "Что, браконьер, кончилось время. Вспомни маму отца и сына, затянись пару раз и сделай выдох, и наклонись, чтоб вперед упасть. Дрова нам на зиму заготовил - мило, но зачем нарушать законы, гад! ПИСЬМО СОЛДАТА, ПРЕРВАННОЕ СНОМ, ПОРВАННОЕ ВЕТРОМ Так зыбко, мягко ветер распахнет окно, иначе, или так шутя, разрушить может хрупкий образ, и ощущения бывших дней какой-то вязью перед сном или в течение ходьбы - все это... Искаженных лиц, сплетенных в памяти набросков, толстеют карандашные штрихи, рождается эскиз из серых линий, сначала плоский, но закрыв глаза, растет в объем и обрастает кожей. Не прерывай моей игры... Инструктор-ветеран из этого мира: - Мы должны быть остановлены новым. Еще одна точка на расстоянии руки, и сразу сказал на неизвестном: - Перебинтовывай. - Чувствуешь, как много людей окровавленные, израненные от двери к двери, их мы отдали жизни, чтобы они оправдали тот серый день, когда на юге прекратились бои. - Да, - согласилась она. - Могла найти. Этот раненый - не оказалась нежной. И калекой вновь чувствовал, как рвется кровь из груди бежевой. И видимо соглашение между сном. И видимо, обессилев, упала - на каждом красовалось нарисованное. - Может, уйдем вправо? Часами притуплял ее внимание, разрывом слов его смягчила. Все - детские приемы обращения с кусочком голубого неба. Между стволами - настигли их, убили не из мщения. - Тихо. Обернувшись, собиралась посетить его исчезновением - он начинал терять терпение. Останавливающихся в себе слов из ощущения, что могу говорить, повернулся и упал на выставленный кем-то штык. Его обступили солдаты, сменялись смущением лица, в светло-зеленых мундирах, зашнурованных на шеях. Растертые ноги солнце грело, задумавшись теперь передвигалось. Старинная машина, к отелю подъехав, беззвучно канула. Неверные шаги забрезжили в тумане, застыл высокий силуэт. Лица укрупнялись - их примут за плечи, в воду. - В вашем списке людей, подобных урагану нет. Затем она дважды была такой. - Твое теперь мое лицо, и кругом все вокруг, - ответил он, рядом присел, на ощупь нашел, на ощупь кожу, из глаз снова брызнули... Удержать их куда-то бессвязно, ласковое утешая. В белом продолжала стоять посреди комнаты, прижал ее и колебался, что будет кричать: - Я не пристрелю его, - холодно шептала. - Иди к лицу, не разбирая, кто, что говорит. Возможно, наткнулись они на него на запасном пути, несчастный наконец утомился и изо всех сил старался держаться - бесшумно его отвели. Инструктор-ветеран из этого мира: - Мы должны были остановлены ударом новым, шедших к свету, созданий маленького роста. - Тихо, - обернулась она - могла найти зверей опять. Пытался вновь упасть повернутым вверх лицом. - Чтобы сделать это, даже если будут кричать? Тогда она рассмеялась, совсем отказавшись молчать. Заставили идти вслепую, ощупывая пол ступнями. Ее кожа становилась красной - он считал ее руками. Команда прозвучала над деревом: "Быть двуязычными!" - Пожалуйста, не трогай, меня пристрели. - Тебя... - повторила она. Усмехнулся он, вернулся и сидел недвижно в течение суток. Останавливаясь, чтобы пить - медленно шли, проходили осенние дни. Под окнами - военные отряды. Пришло время еще двоих. Звери вошли. Шел мелкий дождь. - Ваши сомнения касались только боли тупой, и трупы, теряя сознание, согревались в глине сырой. Однажды они засыпали, обессиленные. Прямо в комнату звери вошли - узорно попадали. Несколько минут солнце здесь ждало нас. - Я больше не вернусь. - Последний раз мы здесь, и камни отскакивают от двери, оставляя длинные следы, потом отправляемся дальше, был бы он жив - поступил бы также. Челюсти сжались в тумане глухо. И не пытались вступить в эту историю даже звезды - холодным тоном говорили уходить. Она обхватила его слова, и звери вошли в некотором отдалении - им нравилось быть везде. Скрюченные силуэты вынырнули из реальности. Нога шевельнулась, и был твой выбор: солдата красная рубашка приблизилась к груди шепча. Иногда больным удавалось избежать встреч ран и болеутоляющей жидкости. Двое, прикусила губу - в светло-зеленых мундирах зашнурованных до... и коричневых сапогах. - Вы видите, что нам это надо узнать. Тридцать в пути передвигались медленно, хотелось есть: у каждого солдата с собой лежала фляга и в сумке сухари. Расспрашивал - на спину повернулся, и камни с наслаждением впитывали кровь, открыл один глаз и снова пришлось отползать, увидев издали отряд. Но тут сказал он - полчаса перед ним каждый день, как тень: - Ты не думал об общем списке приговоренных людей. Она смотрела все труднее: во время сна замерзала. Повернулся к вентиляционному отверстию, просунул руки внутрь, заметил краем глаза, как плечи вздрагивали. - Может теперь, когда в руках пистолет, оба научатся чувствовать близость. Ноги солнце грело, теперь передвигалось, очень хотелось есть, но шел дальше и бил прямо, превращая в бесформенную кровавую массу месть. Вот и тут палачи ежедневно - не знаешь, что будешь кричать, обхватят внешность, крепко обнимут, заставят тихо вспоминать. Звук выстрела - он сел. И замерла она. Причудливой формы их пути, ее растертые ноги солнце грело - передвигались и время секли. И ветерок, проносясь между ними, загадочный, и кто мог ответить ему - увидел лишь воздух, совершенно одинокий в пространстве. Недавно медленно кивнул и дал знак своим, проснулся мгновенно, смотрел туда, куда должна прийти и в лица кричал, обзывал их - усиливал ее слабый голос, и пол стал скользким от лежащих тел. Полоснула ножом по постели и забылась. - Не понравилось мне, что может быть в длинных серых одеждах со шляпой в руках стою и думаю, как прежде. Заорал: - Вероятно, ваш уход от двери был плавным, соблазнительно привлекательным. С раны песок - она потерлась щекой, он в этом тумане был бел. - Не вынуждай меня, - беззвучно раздевалась. - Вероятно, ваш уход от удара и распухший язык не узнают, как женщину пытали - узнать хотели, где огромный сад. - По-твоему, он не нашел огромный сад, надежным ждать считал - не думал, как попавшие в беду. Шелковистая трава поднималась, обнимая. - Уже светло, - обернулась. - Они гибнут, - бормотал, пил таблетки санитара, висящего свободно рядом. Описав дугу, они упали вниз - раздумывали миг. Удивление: вместо травы под ногами вода, по крайней мере, не земля. Так, не сводя нервного взгляда с жителей этой земли, лежавших мертво у ограды, нашел огромный сад. Сосредоточило на ноги солнце настоящее горячее, солнце настоящее горячее, солнце настоящее горячее, солнце ласкало своими лучами, река плескалась за столом. В этой комнате не говорят о пощаде: барак был ранеными битком набит. Иногда они принимались лихорадочно вытирать кровь, чувствуя, как невольно сближались. - Ты должен убить их, - не дала ему слов. - Их надо убить! Мог стрелять на ходу, без неожиданностей ждать, ее слабый голос звучал теперь глухо - вдали. - Да, - согласилась она. - Скоро рассвет, - прошептал неизвестный. Деревья расступились. Он нес ее на расстоянии вытянутых рук, что это, и без того она зябко свернула себя в клубок. Шел, случайно выстрелил из стволов в молодые деревья солдат. Затем повязки сняли, и она пыталась медленно подняться с пола. - Стань на острые пластины, и опиши эту местность. - На краю поляны невидимое в тумане и костры. Тяжело на земле лежали. Взглянув на ноги, очнулся. - Кто это? - Я. Она положила свою маленькую голую ладонь. Левее, - подсказала она, потерлась о ветер. Офицер и пистолет в руках, направленный - в голове билось одно: успеть пересечь середину рек. Мелкий дождь, наконец в четверг, она вытирала кровь - струилась. В длинных серых одеждах с наслаждением пили воду с завязанными глазами. Тихо сел на носилках, поставленных на камни. Она села, зябко обхватив себя руками земли - на плече его голова болталась. Отошел от лежащего на полу посыпанном. - Может начать поиски с завязанными глазами, подняв с земли горсть маленьких камней. Приступы прекратились, на пол рушились горечью - ей иногда согревались. С болью пришло удивление, на траву вышел, чтобы умереть в четверг. Твой выбор беззвучный: скользнула рукой и проткнула все чувства потоком ледяной воды. Женщины смущенно опустили ресницы лиц. - Умирая в этой земле совершенно одиноким, я больше сдерживаться не могу, выливая всю горечь. Шепотом спросил, когда она встала, как падали вниз на траве, распухший к небу язык прижимали. Так одиноко оставался труп, что даже больные заметили его неряшливый вид. Мелкий дождь наконец умер, в четверг осторожно, тихо уснул. Мелкий дождь наконец насытился. Рука запуталась на груди - длинные черные волосы, спускавшиеся по шее красной в местах касания с веревкой. Струиться из рук и чувствовать запах, придумавших эти поиски, с вами медленно идти, держась за приклад автомата, в ствол загоняя последний патрон. Для него оторвался невероятно острый обломок камня - коснулся лица. Он отошел от лежащего - и выполнил приказ. И изо всех сил стараясь продержаться, как она сама когда-то, на земле лежали, на траве пушистой спали, расставив руки, удивленно умирали. - Могу поклясться, что там помогли бы, схватили голову хоть раз бы, глаза заботливо прикрыли, сражающиеся. Шелковистая трава поднималась, обнимая жертв, которым следовали. Затем повязки сняли. - Допрашивающие, о Господи, прости нас, калеками стали наши товарищи. Луна весь следующий день лежала на запасном пути. Едва был слышен на допросе и, обессилено упав, запомнил этот день, как вспышки ярких молний. - Колени! Он поднял ее - рука в руке казалась красной. Каждый день готов был ударить, солдата убить не составляло труда: подойти сзади к нему, и повалится фигура медленно. Очень близко иногда они гибнут. Внизу всколыхнулось ярким светом, дыханием жарким обожгло. Удовлетворенный, он таким же старым стоял перед ней, помнил - хорошо бы упасть. Убивали друг друга прекрасные люди в длинном коридоре, где падали, разбившись у двери. Своими лучами река плескалась за спину руками и осознать себя пыталась. - Возможно, не выкарабкаюсь, ты здесь так не всегда - одинаково хорошо без меня, - он думал и снова терял сознание. Его голова болталась на поверхности изголовья, и хриплый смех ложился на пол, мелькало что-то в воздухе. И просмотрел ее, любуясь, отошел от окна, задыхаясь от воздуха. - Теперь ты слишком хороша в этой веревке на шее. Я найду место для обоих, пока придержу тело нежнее. Непобежденные сидели на полу и раны жидкой утоляли болью. Мелкий дождь наконец умер, выражение глаз потеряв. - Горячее солнце вам никогда не увидеть, - но в тот же вечер оно оказалось нежным и скованным, оба подползли к окну, и тихо всхлипнула: - Как много людей приговоренных. Мешавшая одежда вдруг упала, незащищенно перед ними стояла у петли нагая. В день спокойный, оплаканный дождем, она рассказывала мне свою историю, сбиваясь, забывая родной язык. Их тела уменьшенного веса на траве зеленой спали, не опускаясь до земли. - Ну, пожалуйста, не мешай двигаться дальше, - мы и так шли сколько могли. Все пять дней, когда повернутое вверх лицо держал, не выпуская, на коленях. Cолдат, неизвестный, лежавший на соседней койке, затих. - Скажи мне, ты понимаешь, ведь они не нанесут вреда, неужели ты, не опустишь рук, наносящих удары. Была связана, с нее кровь осыпалась во сне. Он чувствовал себя "не по себе". Что делать именно сейчас, когда на краю поляны невидимое - в лучшем случае попытаться уйти. - Кого-то было слишком много, вы видите, что ночь должна прийти. Ничто не изменится - волосы, спускавшиеся на колени. Во время ходьбы они перестали считать дни, считали только трупы. Ходили по периметру, ощупывали стены и стоял вопрос: - Действительно ли видите людей окровавленных, израненных. Сколько же их на самом деле? - В четверг после того она сидела в красном платье, с нею необъяснимо я стоял под ледяными струями дождя. - Что сделали эти люди? - обессилев, упала в шестой раз в руках она. Лежали - солнце грело свои мысли, теперь он убил ее, глядя, с болью пришло удивление вместо травы - водная преграда. Скользя в руке небольшой паузы, четыре раза просыпались холодными. Как птичья трель, прозвучала короткая реплика. Тихо скрипя себе под нос, в конце коридора открылась дверь. Ладно, если хочешь слышать: - В поисках бога теперь ты. Щекой потерлась - пояснила свое движение. Опустился на теплую землю, вокруг лежащей чернотой. - Погладь мою печаль, как кошку, разбей, как скорлупу ореха, там ветер, там тень смеха... Позвонит телефон колоколом и стены, кареглазый шкаф, и женщина вбежала, и рука на трубке - все покрылось блестками, кусочками зеркал, и искренность, которой так томился в недели пустоты, была лишь похоть. Пророков слышал разных - лживых, и клялся сам себе не самоубивать, а заменять все малой болью, которая растет, огромная, толкает вширь, ломает, требует открытым ртом прозрачного и черного питья. Поэтому слушай и верь - это все совершенная ярость. Прости, если невозмутим на собственных похоронах - я просто захотел определиться - так много совпадений не бывает, и именно твою, а не другую мне ветер притащил со стороны - ему я верю безрассудно, старенький, цепляясь за мирок. - Разбей его, - шептал он злясь. - Стань щепкой в моих руках, ведь и я дня через два буду лишь воздухом в собачьих головах.