ии, и Елена немного успокоилась.
     - С добрым утром, мадам Алимова! Опохмелиться есть ?
      Опохмелиться не оказалось, и Женька с Резником отправились на
поиски пива. Моя бесконечную посуду, Елена раздумывала о вреде
пьянства и о том, что новая жизнь началась не так добродетельно, как
хотелось бы.
     - Эта дорога не ведет к храму,- бубнила она себе под нос, гремя
тарелками, - ох, не ведет.


            Через пару месяцев Александра Павловна то ли сжалилась, то
ли устыдилась зятя-дворника, и начала энергично подыскивать
Женьке работу. Были мобилизованы всевозможные связи и светские
знакомства, и в конце концов бывший дворник оказался художником-
оформителем в месткоме отделения связи Белорусской железной
дороги, так, кажется, это называлось, хотя за точность я ручаться
не могу. Работа занимала у Женьки полдня, в остальное время он
подхалтуривал как мог - рисовал портреты, расписывал матрешек
под Горбачева и Раису Максимовну, копировал иконы. Стол в
Ленкиной комнате был теперь всегда завален красками и заготовками
- деревянными яйцами, ложками, дощечками, по квартире воняло
олифой, скипидаром и еще какой-то гадостью. Мне Женькины
произведения казались китчем, впрочем, ему они тоже не особенно
нравились. Ленка над ложками-матрешками хихикала: "Я всегда
полагала, что рост русского  национального сознания - это происки
мирового сионизма и тяжкие последствия татаро-монгольского ига.
Общество "Память" загнется без твоих еврейско-татарских
сувениров" Тяжеловатые, неудобопонимаемые, обидные Ленкины
шутки Женьку раздражали. "Да я бы хоть Ленина рисовал, если бы
его как матрешек покупали", - ворчал он. "А ты тренируйся - вон за
соц-арт какие деньги отваливают! А ты? Матрешки на продажу,
березки для души..."  Как бы там ни было, зарабатывал Женька
теперь побольше, и работа была все же - не метлой махать.
       Ленка ходила на работу каждый день, и о том, что она делала,
она по-прежнему помалкивала. Хотя она стала замужней дамой,
жизнь в доме шла своим чередом и менять привычки Ленка не
собиралась. Точно также по вечерам, а в выходные зачастую и прямо
с утра собирались гости, и  вошедшего  с мороза сразу обволакивал
густой настой пара, табачного перегара и запахов еды, оглушали
звуки голосов, звон посуды, музыка - то отчаянный хрип Высоцкого,
то нежный голос Гребенщикова, то тяжелый, монотонный,
бухающий Цой или "Наутилус". Голоса на кухне назойливо лезли в
уши. Тихо не бывало никогда. Если вдруг никого не было и музыка не
играла, становился слышен никогда не выключаемый репродуктор.
Телевизор редко принимал участие в общей вакханалии звуков, он был
старенький, черно-белый, но и без телевизора шума хватало. Я
торчала на Малой Бронной все выходные и по утрам слушала
Ленкины истории. Она пересказывала мне пропущенные события,
разговоры, рассказывала о своих друзьях. Андрей посмеивался надо
мной, слыша у меня какие-то Ленкины интонации или словечки.
Может, я и правда подражала Ленке, мне хотелось в чем-то быть
как она - легкой, обаятельной, всеми любимой. Мне хотелось, чтобы в
меня также влюблялись, прислушивались к моим словам, исполняли
мои капризы, мне хотелось быть такой же самоуверенной и
небрежной. Андрей, выслушав как-то эти мои сбивчивые пожелания и
жалобы, пожал плечами:
     - Дели на шестнадцать все,  что Ленка рассказывает. Так ли все
хорошо?
     - Но кофе ей Дворник в постель носит?
     - Кофе-то он носит... Не в кофе дело.
     Так всегда. Ни одному мужчине, даже самому лучшему, нельзя
объяснить, что дело в мелочах, в ерунде. Ленке всю жизнь подавали
кофе в постель. Даже теперь, когда она была замужем, какой-то
поклонник провожал ее с работы домой и дарил цветы, которые она
была вынуждена выбрасывать, чтобы не раздражать Женьку.
Андрей расхохотался
     - Ты видела этого поклонника? Или хотя бы цветы?
     Я не видела никого, и цветов тоже не видела, но у меня не было
никаких оснований не верить Ленке, а ей незачем было мне врать.

       Почему-то в пятницу вечером никто не пришел. Патрик устроился
на работу пожарником в гостиницу, и это был вечер его дежурства,
Резника отмечал день рождения тещи, рыжая Сонька тоже работала в
ночь, Андрей смылся в кино, Игнатьев сдавал очередной срочный
заказ. Все, ну абсолютно все, были заняты, или куда-то пропали.
Пришлось коротать вечер с Женькой. Они сидели и курили на кухне у
непривычно чистого стола. Верхний свет был погашен для уюта и
горела только настольная лампа, очерчивая на столе светлый круг с
лохматыми из-за бахромы на абажуре краями. Чайник на плите
попискивал, готовясь засвистеть. В тишине было слышно, как
хрипловато тикают в коридоре часы, а в подъезде хлопнула дверь и
загудел лифт.
     - А чегой-то радио молчит? - спросил Женька.
     - Ты ему давеча спьяну провод оборвал, вот оно и молчит, - пожала
плечами Елена.
     - Так Андрей же собирался трехпрограммный купить, "Маяк"
слушать.
     - Значит не купил, - Елена покачивалась на стуле, отталкиваясь от
пола одной ногой и поджав другую под себя, и накручивала на палец
прядь волос. Она скучала. Телефон молчал. Лифт проехал мимо и
остановился где-то этаже на пятом.
     - Нет не ко мне, к соседу зонт прошелестел.
     - Чего? Чайник кипит, тебе налить?
     - Налей.
        Женька вскочил выключать чайник, полез за чашками, зазвенел
чайными ложками.
     - Осенний дождь во мгле, нет не ко мне, к соседу ...
     - Чего ты там бормочешь ?
     - Это хоку. Что ты на меня смотришь? Хоку - это японское
трехстишие. С тобой разговаривать, как с плезиозавром.
     Женька положил в чай три ложки сахара и теперь старательно его
размешивал.
     - Что ты ругаешься ? Хоку, так хоку.
     - Мне скучно. Пятница, вечер, завтра не вставать, а никто не
пришел.
     - Вот и Слава Богу. Хоть один вечер в тишине.
     - Тебе, Женька, вообще, моя кампания не нравится. Как кто-нибудь
приходит, ты вечно прячешься к своим матрешкам.
     Женька усмехнулся.
     - Почему не нравится, нравится. Трепачи все только.
     - Почему трепачи ?
     - Ну а кто же ? Трепачи и есть. И как у вас сил хватает, каждый
вечер одно и то же!
      Елена перестала раскачиваться, выпрямилась на стуле, потянулась
за сигаретами.  Она с трудом вытряхнула кривую сигарету из помятой
бело-красной пачки, тщательно расправила ее и прикурила.
     - И что же мы, по-твоему, должны делать?
     Женька протянул руку через стол и погладил Елену по плечу:
     - Да не сердись ты! - он тоже выудил из пачки сигарету и прикурил.
Полурассыпанная сигарета одной вспышкой прогорела до середины.
Дворник сплюнул приставшую к губе крошку табака и улыбнулся
добродушно, - сама ж начинаешь, а потом злишься.
     Елена облокотилась о спинку стула, ее лицо ушло в тень. Тихая
темная квартира, молчащее радио, их приглушенные голоса, дурацкий
обидный разговор - нехорошо как-то.  Поблескивает деревянная
лакированная нога лампы, слегка дымятся, остывая, две чашки с чаем -
вечно Женька ставит на стол чашки без блюдец! Женька сидит,
наклонившись к столу, его лицо попадает в круг света. От улыбки щеки
собрались в складки, между верхними передними зубами щель.
Простецкая у него все-таки морда, хоть и красивая.
     - Так чем нам, по твоему, по вечерам заниматься ? Матрешек
расписывать?
     - Зачем ты так ? Я  ж матрешек для денег клепаю. Просто, ну как
тебе объяснить, вы все время об одном и том же говорите. Выставки,
концерты, журналы. В "Знамени" то-то, в "Новом Мире" то-то, в
"Огоньке" еще. И читаете все одно и то же, и смотрите, а если кто чего
не знает, так презираете. Погоди возражать!  Вот недавно на Феллини
ты меня таскала, и все таскались. Тебе понравилось ? Только честно.
     - Честно, нет, - Елена возила концом горящей сигареты по краю
пепельницы, пытаясь переломить палочку, попавшую среди табака, и
не смотрела на Женьку, - Я  Феллини не понимаю и "Восемь с
половиной" еле-еле до конца досмотрела. Ну и что ?
     - А чего ж ты вчера тут разливалась - "великое кино",
"ассоциативный ряд"...
     - Феллини - и правда великое кино. Я говорила, что я его
ассоциаций не понимаю. Вообще искусство не оценивают по
принципу "нравится - не нравится". Есть искусство и пошлятина.
     - Во-во, я и говорю - смотрите одно и то же, читаете, слушаете, - и
говорите все одинаково. Я  тут твоему этому сказал, ну как его,
длинному этому, ну...
     - Какому длинному ?
     - Ну, тощий такой,  как крокодил ходит, шею вытянув, ну, поэт он ,
что ли?
     - Алеша ?
     - Наверно. Я  ему сказал, что мне "Калигула" понравился, так он так
на меня так  посмотрел, как будто я говно полное. Ответом не
удостоил.
     - Так говно ж твой  "Калигула", двадцать раз с тобой говорили! Как
раз пошлятина.
     - Не в этом дело ! А стихи у этого Алеши не говно ? - Женька
разгорячился, заговорил громко. Елена, наоборот, расслабилась, ей
опять стало скучно.
     - Стихи у него - дрянь, а ты опять будешь меня упрекать в
лицемерии. Феллини хвалила, Алешины стихи хвалила, чего там у тебя
еще?
     - А то. Тебе салон хочется держать, как светской мадам.
     - Мадам содержит не салон, а бордель. А про салон, это ты от
Андрюшки слышал. Хочется. Знаешь зачем ?
     - Самоутверждаешься ?
     -  И это тоже. Но, во-первых, самоидентифицируюсь.
     - Чего ты делаешь ? Ин-ден-что ?
     - Определяю свое место в мире, - Елена вздернула подбородок. В ее
речи зазвучали интонации Александры Павловны, - проще говоря, та
одинаковость, на которую ты жалуешься, это способ отличать чужих
от своих. А то, что считаешь лицемерием, чаще всего - хорошее
воспитание. Мне твой Тинто Брасс, который "Калигулу" снял, и
Феллини по разному не нравятся. И дружить я хочу с людьми, которые
думают как я, то есть не думают, а в чем то главном - как я. Одного со
мной круга.
     - А я - другого круга ?
     - Ты тут не при чем. Тебя я люблю как есть.
     - Вот спасибо, - обиделся Женька, - одолжила. Снизошла, так
сказать.
     - А на что ты, собственно, обижаешься? Ты вообще чудной. Вроде
художник, а искусством ни капельки не интересуешься. Тебе
интересно только если про политику или про евреев. Вы с Резником
как встретитесь - и давай: гражданская война, еврейские погромы,
ехать надо... А Перчика как ты слушал! Единомышленника нашел!
     - Какого Перчика ?
     - Ну помнишь, Андрюшкин приходил одноклассник, активист
еврейский, который в отказе сто лет сидит. Еще рассказывал про
еврейскую самооборону в Малаховке.
     - А, этот ! Разве он Перчик ? Его по-другому как-то звали.
     - Его Юра зовут. Перчик - это его еврейское имя.
     - Он нормальный парень. И делом они заняты. Он рассказывал,
сколько раз кладбище еврейское в Малаховке оскверняли. Они его
охраняют. Ты не еврейка, вот тебя это и не волнует. А Резник
правильно говорит, что сваливать отсюда надо. Помнишь, он анекдот
рассказывал про попугая?
     - Сам ты попугай. Резник собирается уезжать, сколько я его знаю, и
никуда пока не уехал. И вообще я разговоры эти не люблю. Химера.
Царство Божие внутри нас.
     Женька помолчал, потом сказал тихо :
     - Знаешь, а не встреть я тебя, я бы, наверно, уехал. Мне здесь ловить
нечего.
     - Слава Богу, ты меня встретил.
      Елена встала, зажгла верхний свет, снова включила газ под
чайником, вышла из кухни и через минуту из большой комнаты
зажурчал телевизор.
     - Женька, тут интересное чего-то ! Иди сюда, - закричала она.

        У нас в Нью-Джерси в доме четыре телефонных аппарата - в
спальне, на кухне, в бейсменте и еще факс. Это явное излишество -
звонят они редко. Да и кому особенно звонить - друзей у нас немного,
все заняты своими делами, новости случаются не часто. Поэтому,
услышав как-то вечером заливистый перезвон, я была уверена, что
это Александра Павловна или Алимов. Незнакомый мужской голос
очень вежливо поздоровался, представился и попросил Андрея. Имя -
Игорь Петровский - мне ни о чем не говорило.. Я позвала Андрея и
вернулась к детям - телефон отвлек меня от сложного процесса
укладывания. Я дочитала книжку, поцеловала всех на ночь, вытащила
у Васьки из-под одеяла грузовик с прицепом, пообещала старшему
обязательно в субботу поехать всем вместе смотреть, как он играет
в соккер - так здесь называется футбол. Субботний соккер - тяжелая
родительская повинность. Раньше я пыталась от нее уклоняться, но
сын так переживает, что у всех родители, как родители, и только мы
какие-то иммигранты, не интересуемся ни соккером, ни бейсболом, не
покупаем в кино попкорн и кока-колу, отказываемся ходить в
Макдональдс и затыкаем уши, когда он слушает рэп, что я сдалась. В
конце концов, мы привезли их сюда, мы выбрали им новую родину и
новую культуру, приходится отвечать за собственный выбор, не
воспитывать же второе поколение иммигрантов! Пока я
разговаривала о соккере, из спальни малышей раздался дружный рев -
басом выл Васька и заливистым дискантом вторил Дэниэл, мой
младший сын. Они успели подраться  из-за плюшевого зайца, и
пришлось  их успокаивать и мирить, пугать злым волшебником, поить
соком, потом еще раз желать старшему спокойной ночи. Говорят,
есть семьи, где дети ложатся спать по команде, но моя семья к их
числу не относится. Одним словом, когда я спустилась вниз, я успела
забыть про странный телефонный звонок. Андрей курил за кухонным
столом. У нас кухни, собственно, нет, то есть нет того, что
называют "eat-in kitchen". В проходе между двумя комнатами, в
узком помещении без окон встроены плита, раковина, холодильник и
кухонные шкафчики. Поперек торчит деревянная стойка бара, а около
нее два высоких табурета. Дверей на первом этаже нет, поэтому
табачный дым расползается повсюду. Увидев меня, Андрей потушил
сигарету, посмотрел на меня виновато и помахал ладонью, разгоняя
дым. Я очень удивилась - Андрей  курит мало, в основном, за
кампанию, какие-то слабенькие тонкие сигареты. Ему нравится
американский здоровый образ жизни, он ходит в гимнастический зал,
в бассейн, пьет обезжиренное молоко, следит за фигурой. Может,
именно поэтому Андрей мало изменился за эти годы, разве что волос
стало поменьше, а у кого их прибавилось?
     - Он приезжает завтра вечером, - сказал Андрей, оправдываясь.
     - Кто ?
     - Петровский.
     - Какой Петровский ? - я вспомнила о загадочном телефонном
звонке.
     - Как, ты его не помнишь ? Это же Патрик!
     Я сообразила, что никогда не знала ни имени, ни фамилии Патрика,
и почему-то полагала, что его зовут Петька. Бездельник и
сомнительная личность, что принесло его сюда ?
     - Надолго он приезжает? - спросила я с подозрением.
     - На один вечер. Он в Манхеттене живет, в гостинице.
     Гостиница в Манхеттене никак не вязалась у меня в голове с тем
Патриком, которого я помнила.
     - Он теперь новый русский, - пояснил Андрей, видя мое изумление.
Ну что ж, в малиновом пиджаке и золотых перстнях я еще могла с
грехом пополам представить Патрика, хотя, по-моему, он был
слишком хилого сложения для нового русского.
       Человек, позвонивший в нашу дверь следующим вечером, не имел
ничего общего ни с карикатурным образом "нового русского", ни с
Патриком. Игорь Иосифович Петровский, коммерческий директор
фирмы "Омега", расположенной на Кипре и имеющей филиалы в
Израиле, Германии, России и США, лысоватый элегантный господин
средних лет, лицо покрыто ровным загаром, костюм и галстук не
меньше чем от Версачи, в гладкой правильной русской речи
проскальзывает странный акцент. Сколько ему лет ? Впрочем
последний раз я видела его на Ленкиных проводах, ему было уже за
тридцать, значит сейчас ему около сорока. Видя мое
замешательство, Патрик рассмеялся, быстро сделал неуловимую
гримасу, и на мгновение сквозь новый образ мелькнуло знакомое мне
лицо.
     - Что, здорово изменился? Хотел стать новым русским, но время
превратило меня в старого,  лысого еврея. А Вас, Галочка, время
обходит стороной!
      Он помнил мое имя. Даже во времена нашего знакомства я в этом
сомневалась. Он здоровался со мной и пропускал вперед, сталкиваясь в
узком коридорчике малогабаритной квартиры на Малой Бронной,
этим ограничивалось наше общение. В Ленкином присутствии
мужики меня не замечали, а такие яркие, как Патрик не замечали
меня никогда.
        Дети уже спали. Мы сидели в гостиной около горящего камина,
пили красное вино и разговаривали. От ужина и более крепких
напитков Патрик отказался. О своей работе он высказывался скупо и
неохотно, совсем как в прежние времена.  Как мне удалось понять -
это был какой-то продовольственный импорт-экспорт. Патрик
получил израильское гражданство, хотя в Израиле постоянно не жил.
Сейчас он пытался обосноваться в Америке, в США или Канаде,
главным образом, чтобы вывезти  семью - жену и дочь. Сам он
болтался по всему миру, и, судя по всему, бизнес его был рискованным.
Мы поговорили об общих знакомых, об изменившемся и
расширившемся мире, и о том что понятие эмиграции начало
стираться - нет нужды уезжать навсегда, не рвутся связи, мы
просто становимся гражданами мира. Я не соглашалась. Все равно,
где-то надо иметь постоянный дом, дети не могут болтаться туда-
сюда, они растут в какой-то одной стране, забывают русский язык,
приобщаются к другому образу жизни, теряют связь с нами. Быть
гражданином мира невозможно, цыганский быт изматывает, надо в
конце концов приставать к какому-то берегу, а после нескольких лет
скитаний любой берег - чужой, даже тот от которого мы в свое
время отчалили. Тема меня волновала, я разгорячилась. Патрик
слушал вежливо, не соглашался, но и не спорил.
     - Мы с Еленой говорили об этом, когда я приезжал в Нью-Йорк год
назад, она спорила со мной буквально теми же словами. Ей не
нравилось в Америке, а возвращаться она не хотела. Я даже
уговаривал ее переехать в Израиль, там ведь, кажется, живет ее
отец, - Патрик вздохнул, помолчал, потом резко обернулся к Андрею, -
как это случилось?
      Андрей сидел в глубоком кресле с выдвижной подставкой для ног,
колени почти закрывали лицо. Он практически не принимал участия в
разговоре. Услышав вопрос Патрика, он выпрямился, спустил ноги на
пол и задвинул подножку.
     - Что ты хочешь знать ?
     - Это была случайность ?
     - Аа.... - Андрюша помолчал, потом сказал очень убедительно, - Да.
И не она была за рулем.
     - А он? Кто он такой, вообще ?
     - Молодой парнишка. Никто, в общем-то. Они в монастырь ехали,
на исповедь.
      Патрик и Андрей говорили негромко, с большими паузами. Это
были не те паузы, которые мучительно хочется заполнить, так
молчат хорошо знакомые люди. Мой муж никогда не любил Патрика,
но сейчас между ними происходило что-то, в чем мне не было места.
Я снова, как когда-то на Малой Бронной, почувствовала себя чужой,
лишней, потерянной.
     - Это - случайность, - повторил Андрей, и потянулся за бутылкой с
вином.
     - Которую ты предвидел, - скорее утвердительно, чем
вопросительно произнес Патрик.
     - Которую я предвидел, - безо всякого выражения, как эхо повторил
Андрей.
     - А что Дворник ?
     Андрей махнул рукой, долил бокалы, протянул один Патрику, а
второй взял сам, забыв про меня.
     - Я ведь ничего не знаю. Я вскоре после их отъезда в Израиль уехал,
потом бизнес - в общем связь прервалась. Когда я первый раз в
Штаты приехал, она была уже без Дворника и с Васькой.
Рассказывать ей ни о чем не хотелось...
     - Да что тут рассказывать! Они приехали в Нью-Йорк. Сразу
поняли, что Манхеттен им не по карману, оказались в Бруклине, в
русском этом болоте. Там знаешь как ...
     - Знаю. Я три года в Израиле прожил.
     - Ну вот... Помнишь, с какими амбициями Женька уезжал ? Стать
художником в Америке! Оказалось, все не так просто. Художник он
средний, не Шемякин. Галереи его работами не заинтересовались.
Надо было как-то  пробиваться, заводить знакомства, общаться, а
по-английски он не говорил, крутился среди иммигрантов, таких же
неудачников, стал спиваться. Елена фигней какой-то занималась -
секретаршей в медицинском офисе работала, потом в Наяне.
     - Какой Наяне ?
     - Нью-Йоркская Ассоциация помощи новым американцам - они всем
иммигрантам в Нью-Йорке помогают. Она там переводчиком
пристроилась на полставки. Женька пил, они скандалили, потом она
от него ушла.
     - С Васькой?
     - Нет, Васьки еще не было. Она сбежала, месяца три не подавала о
себе вестей, все с ума сходили. Оказалось, она в Джорджию уехала.
     - Почему в Джорджию?
     Андрей пожал плечами.
     - Не знаю, у нее там, вроде какая-то подруга была. А потом Елена
вдруг вернулась, помирилась с Женькой, он ей наобещал с три короба,
пить бросил, уговорил, что начнет новую жизнь, даже работу какую-
то нашел приличную, в Манхеттене, старинный фарфор
реставрировать. Ну вот тут и Васька появился. Дворник через
полгода опять запил, пропал куда-то недели на две. И так далее...
     -  Не надо ей было замуж выходить. А уж уезжать... - Патрик
покрутил головой, отпил вино и поставил бокал на столик.
Искаженное отражение подрагивало на черной полированной
поверхности и вино в бокале тоже казалось черным.
     - Она думала, ты ревнуешь, - Андрей не сводил глаз с камина.
     - Ей так хотелось. Ей всегда не хватало обожания, поэтому ...
     - Я знаю, - перебил Андрей.
     - А потом ничего не вышло. И пошло в разнос.
     Они оба замолчали. Желто-красные блики плясали на черных
блестящих боках дивана. Дрова потрескивали. За окном порывистый
ветер раскачивал голые ветки клена, росшего около дома, и они
колотились об стекло и стучали в тонкую стену. По полу откуда-то
тянуло холодным воздухом. Я переводила глаза с Патрика на Андрея.
Молчание затягивалось, мне стало неловко, захотелось как-то
проявить свое присутствие. Я же знала Елену, кто как не я, знал о ней
все! Но что-то, не в словах, а в интонациях разговора ускользало от
меня, вытесняло из их общей жизни, общего горя, общих
воспоминаний.
     - А разве Вы, - я замялась и почувствовала, что мучительно
краснею, - разве ты ... Я хотела спросить, разве вы с Еленой, - не зная
как закончить дурацкую фразу я замолчала, не глядя ни на Андрея, ни
на Патрика. Патрик рассмеялся
     - Был ли у нас роман ? Был, но очень давно. И недолго. Она, правда,
это потом отрицала.
     Патрик взял сигарету, встал, подошел к камину и, поддернув брюки
на коленях, чтобы не мялись, присел на корточки. Он вытащил какой-
то горящий прутик, прикурил от него, бросил обратно, потом
пошуровал в камине кочергой, отчего в камине что-то с шуршанием,
треском и искрами обрушилось, и огонь вспыхнул ярче. Патрик легко
встал и вернулся на диван. Походка и движения у него остались
прежними - легкими, бесшумными, словно кошачьими.
        Я сидела с пылающими щеками. Нет, я хотела спросить совсем
не об этом, я сама уже не понимала, что же я хотела спросить, но
только не о романе. Я хотела понять что связывало Патрика с
Ленкой, и не только Патрика, и не только с Ленкой, что было такое,
общее, что их всех, и моего мужа тоже, объединяло, а меня
выталкивало, вот как сегодня... Да разве такое спросишь!
       Патрик взял со стола свой бокал и вдруг как-то открыто, легко
улыбнулся.
     - Роман не получился из-за моего юношеского чистоплюйства.
Елена в школе любила Лолиту изображать и ходила в пышной юбке и
белых носочках. Только носочки эти вечно были грязными. И волосы
зачастую тоже.
       Я пробормотала что-то насчет чая и выбралась на кухню, а через
кухню в холл. В холле было темно и прохладно. Я ощупью поднялась на
второй этаж, зашла к малышам. Оба сбросили одеяла и теперь
мерзли. Дэниэл свернулся клубочком, а Васька лежал на животе,
подобрав под себя ноги и выставив вверх попу. Я накрыла их,
прикрутила ночник, чтобы не светил так ярко, собрала с пола
раскиданную одежду - и успокоилась. Вот мой дом, вот мои дети
сопят в кроватках, завтра воскресенье и я поеду смотреть как мой
старший сын, долговязый, тощий и неуклюжий, очень похожий на
отца,  гоняет мячик с толпой таких же нелепых и трогательных
подростков. Даниэл и Васька будут лизать мороженное и
перепачкаются, старший гордо вздернет нос, но не выдержит и
тоже попросит мороженного, Андрюша будет сидеть рядом со мной
на трибуне стадиона, следить глазами за сыном и выражение лица у
него будет немного отсутствующим, как будто он не совсем
понимает, что он тут делает. И призраки не будут донимать меня, и
я забуду про Патрика, Ленку, квартиру на Малой Бронной, Москву... И
только вечером, когда дом затихнет, я буду прибирать остатки
воскресного беспорядка, и воспоминания снова наплывут, и Еленин
голос снова зазвучит в ушах, и я снова окажусь в длинной и узкой
кухне с зелеными полами и стеклянной дверью. В огромное окно
светит апрельское солнце, из открытой форточки тянет холодом, но
если наступить босой ногой на солнечное пятно - пол теплый. Ленка
переминается нетерпеливо у плиты, не сводя глаз с кофе, который
скоро закипит и запенится. Ее руки и голова неподвижны, а босые
ноги исполняют странный танец - топчутся, обвивают одна другую.
Секрет прост - ей хочется в туалет, а кофе, как назло, вот-вот...

        В середине апреля Елена затосковала. Снег почти растаял, только
в тени еще кое-где притаились почерневшие, съежившиеся сугробы.
Потоки грязной воды катились вдоль тротуаров, вниз по Южинскому
переулку, капельный перезвон затихал и асфальт начал подсыхать,
становясь по летнему серым. Солнышко уже грело вовсю, хотя воздух
был холодным. Подростки, идя из школы, сбрасывали куртки и тащили
их в руках. Всюду пахло весной - талым снегом, набухшими почками,
мимозой, и чем-то еще, нежным, неуловимым, наверно, ранними
фиалками. Черт знает, как они пахнут, но Елене казалось, что пахнет
фиалками.  Весна была всюду - в наступившем после монотонной
зимы разноцветьи уличной толпы, в появляющихся кое-где
первомайских лозунгах. Даже помоечные кошки повеселели,
приободрились, и бродили по заднему двору пронзительно мяукая,
выгибая спины и напряженно выставив ободранные хвосты. Елена
скучала. Она, пользуясь любыми предлогами, сбегала с работы и
бродила одна по весенним бульварам, где на липах уже пробивались
кое-где малюсенькие зеленые листочки, по переулкам, среди
посвежевших, словно умытых ампирных особнячков. Она представляла
себя школьницей, прогуливающей урок. Весеннее томление
покалывало в кончиках пальцев. Где-то была другая жизнь,
определенно, была. И только в ее жизни решительно ничего не
происходило.
        Однажды, таким пронзительно-солнечным днем Елена валялась
на диване в своей комнате и рассматривала в задумчивости черные
спутанные ветки старого вяза на фоне яркого, цвета эмали, неба. В
раме окна это выглядело как готовая картина. Если бы Женька был
художником, а не халтурщиком, он нарисовал бы эти ветки тушью на
голубом шелке и получилось бы японское это, ну как его,  - вот черт !
Хокку - это стихи, сакэ - это водка, а тушью на шелке ...
     - Женька ! Как называется японская картинка, когда тушью на
шелке ?
     Женька сидел за столом и рисовал. Он, не оборачиваясь, пожал
плечами. Елена помолчала. Конечно, чего от него ожидать. Елена еще
немного посозерцала вяз, но вскоре ей надоело и она опять стала
приставать к Женьке.
     - Жень, а тебе когда-нибудь бывает скучно ?
     - Нет, - похоже, Женя был не очень-то расположен разговаривать.
     - Нет в тебе, Женька, благородного безумства, вот что. - Елена
задрала ногу на спинку дивана, запрокинула голову и изучала теперь
трещины на потолке. Ладно, вяз на шелке, черт бы с ним, но уж
потолок-то мог бы покрасить. А то рожа какая-то с потолка
подмигивает - вон глаз прищуренный, вон нос крючком - на Патрика
похоже, ей-богу.
     - Чего во мне нет ?
     - Не способен ты на безрассудные поступки.
     - Ты бы, дружок, чем бока пролеживать, пожрать бы сделала, а ? И,
по-моему, у тебя курсовая горит.
     - Во-во, я и говорю - пожрать, курсовая. Просто не семья, а учебник
по домоводству. Образцовая семья. Бросившие пить и вызывающие
других.
     Женька молчал.
     - Полета в тебе Женька нету. Правильный ты, как транспортир. И
зануда. Ты не можешь понять смятения и тоски моей души.
     - Сама зануда, - Женька продолжал рисовать и отвечал машинально.
     - Вот Патрик однажды поспорил со мной на рубль, что дойдет
голый до Пушкинской и обратно. И дошел. И даже сигарету стрельнул
у девушки.
     - Ты хочешь, чтобы я сходил голый на Пушку ?
     - Да нет ! Просто я чего-то хочу, такого, ну ...
      Женька положил кисточку, встал и присел рядом с Еленой на
диван. Лицо у него стало обеспокоенным.
     - Что с тобой, дружочек ? Что ты маешься ?
     Елена погладила его по руке, испачканной краской и виновато
улыбнулась.
     - Сама не знаю. Весна, наверно.
     - Рожать тебе девка пора, вот что. Ты чего на работу не пошла ?
     - Надоело мне работать. Праздника хочу. С грохотом и танцами.
     - Елена, я работу сдам через три дня и устроим праздник, ладно ? А
вообще ты мне не нравишься.
     - Я и сама себе не нравлюсь.
       Томление не проходило. Женька ее не понимал. Елена подумала
было поговорить с Патриком, но ей тут же расхотелось. Патрик
последнее время был какой-то странный. Елена чувствовала, что он
наблюдает за ней и ждет, чтобы она что-нибудь натворила и бросила
Женьку. Прямо Патрик ничего не говорил, с Дворником вел себя
дружелюбно, даже слишком дружелюбно. Зная Патрика, в его
искренность и задушевность трудно было поверить. Почему-то все
время так получалось, что если Патрик принимал участие в пьянке, то
Женька напивался как свинья, а Патрик оставался практически
трезвым. Несколько раз Патрику удавалось спровоцировать пьяного
Женьку на какие-то пошлые и глупые высказывания. Уличить Патрика
Елена не могла, но она стала избегать его, хотя ей ужасно не хватало
его разговоров, насмешек, советов, даже просто его присутствия. Из
близких друзей, собственно, оставался один Резник, но у него  было
очень много других забот -  семья, программирование, друзья. Резник,
человек общительный и пьющий, был приятен в любой кампании и
часто пропадал где-то неделями. Остальные были не в счет. С ними
было приятно выпивать, трепаться за столом, но это не то. Патрик и
Мишка - вот и все ее богатсво. Но их пойди, дозовись...
      И тут позвонил Патрик, словно почувствовал, что нужен.
     - Елена, у тебя три рубля есть ?
     - Тебе, Патрик, опохмелиться ?
     Патрик шуточного тона не принял. Он говорил отрывисто,
официальным голосом, явно кого-то изображая, но кого, Елена не
поняла.
     - Будет домашний концерт. Новый бард. Три рубля.
     - Новый бар ?
     - Бард! Песни поет. Через час встретимся на Пушке.
     Елена ожила, засуетилась, забегала по квартире. Одежда полетела
из шкафа на пол, зашумел душ, потом запахло дезодорантом, шипел
утюг, Елена ругалась, из кухни несло паленым. Через час она вылетела
из разгромленной и перевернутой вверх ногами квартиры, а Женька,
вздохнув, поплелся на кухню делать себе бутерброды. Обеда он так и
не дождался.

         Я встретила Ленку во дворе. Она как раз выходила из подъезда.
     - Галка ! А Андрюха звонил, просил тебе передать, что он к матери
поехал. Он тебе не дозвонился. Велел мне тебя развлекать до его
прихода. Пошли !
     Пока я разобралась что случилось с Андреем - у Александры
Павловны приступ радикулита, а Владимир Николаевич в
командировке, а ...
     - Ты же знаешь маму, кто-то обязательно должен ее жалеть,
какой смысл в радикулите, если одной дома сидеть ?
     Словом, Андрей сострадает у постели больной матери, а Ленка
бежит на домашний концерт, Патрик ждет ее на Пушке, и мне надо
ехать с ней, и " какие глупости, конечно это удобно, мы же не в гости
напрашиваемся", и - " три рубля - это не проблема", ей Женька по
ошибке вместо трешки сунул пятерку...
     - Да есть у меня три рубля,-  успела я наконец вставить слово. Мы
были уже около кафе "Лира" и Патрик шел нам навстречу от метро,
нетерпеливо взмахивая руками, словно пытаясь нас поторопить.

     Концерт происходил в художественной мастерской на Чистых
Прудах, в задах театра "Современник".  Мастерская в подвале, точь в
точь, как у Игнатьева по Ленкиному описанию - большая комната с
небогатой мебелировкой, серые стены завешаны картинами,
журчащие и хлюпающие трубы под потолком, корявый унылый бетон,
холсты, подрамники, картины, случайная, видавшая виды мебель.
Комната, куда мы попали, была украшена двумя разноцветными
диванами и круглым столом, покрытым темной бархатной
скатертью, местами протертой до белизны. В качестве сидячих
мест использовались сколоченные из занозистых досок хлипкие
скрипучие ящики, видимо, притащенные из ближайшего винного
магазина.
      Народу в комнате было много. Сквозь табачный дым пробивался
легкий хвойный запах, который Ленка быстро определила - пахло
анашой. В центре комнаты, прямо на каменном полу сидел с
закрытыми глазами, поджав под себя босые ноги, лохматый и
бородатый человек в шортах и потрепанной грязной майке.
Выражение лица у него было отрешенным, кончики пальцев
сомкнуты.
     - Что он делает ?
     - Медитирует, - подсказала  Ленка нужное слово. Боже мой, а это
кто ?
     - Ленка, кто это ? Вон те, в углу. Один на обезьяну похож, а
второй - петеушник какой-то?
     - Тише ты. Педерасты это. - шепнула Ленка, - да не смотри ты на
них так, неудобно. Который как обезьяна, он художник, я его раньше
видела.
     - А второй ?
     Ленка пожала плечами. Я продолжала рассматривать
присутствующих. В комнату вошла высокая красивая девушка,
бритая наголо, в клетчатом пиджаке строго покроя и широченных
галифе из той же ткани. Галифе от колена до щиколотки плотно
обтягивали ногу и застегивались на целую кучу здоровых коричневых
пуговиц. Пялиться во все глаза было неприлично, и я отвернулась от
необыкновенной девушки.  Патрик знал в этой кампании многих и вел
себя  свободно и нахально, хотя мне показалось, что он немного
заискивает перед теми с кем разговаривает, а им как будто слегка
пренебрегают. Рассеянность и небрежность явно были в этом
обществе правилами хорошего тона. Все говорили как-то медленно и
лениво, будто нехотя, никто не горячился и не спорил взахлеб, как на
кухне на Малой Бронной.  Лысая девушка вымяукивала слова, так что
я с трудом понимала, что она говорит.
     - Кто это, Ленка ? Куда ты меня привела ?
     - Художники. Вот Женька - он  валенок сибирский, а это
художники.
     - И вон те хиппи чумазые тоже ?
     - Я их не знаю. Концерт же, я не всех знаю.
     - А хозяин кто ?
     - Вон в углу сидит.
      В углу рядом с телефоном пожарной раскраски сидел пожилой
еврей, носатый, седой, грузный и немного сгорбленный - абсолютно
заурядный. Он негромко разговаривал с каким-то молодым человеком,
одетым в дешевый москошвеевский темный костюм, Из-под пиджака
у молодого человека торчали белые нитки, на голове, на самой
макушке, чудом держалась маленькая черная шапочка, приколотая
заколкой-невидимкой. На руках у хозяина нежился тощий, пятнистый,
как гиена, котенок.
       Вскоре от дверей пошел какой-то ропот, все задвигались, начали
рассаживаться.
     - Вот и Олег пришел. Ну, бард, - шепнул нам Патрик. Я обернулась
к двери. В дверь входил православный священник или, скорее, монах в
рясе и клобуке.
     - Этот ?
     - Нет, - рассмеялся Патрик, - вон он.
     Следом за монахом в дверь как-то боком протиснулся высокий
сутулый темноволосый человек с гитарой, одетый в джинсы и
черный бархатный пиджак. Все кое-как уселись. Йог в шортах
вынырнул из задумчивости и отодвинулся к стене, освободив центр
комнаты. Бард сел на табуретку, подстроил гитару, дождался
тишины и представился :
     - Меня зовут Олег Звягинцев. Я  - поэт.  Пишу стихи около
двадцати лет.
     Олег сразу запел, громко, широко открывая рот. Текст показался
мне сложными и на слух совершенно непонятным, поэтому я быстро
перестала вслушиваться и стала просто смотреть. Какое у этого
Олега странное лицо! Темные, практически черные прямые волосы, и
светлые, навыкате, глаза, слишком большие для лица. Широкие,
толстые губы - рот растягивается, как у лягушки. Некрасивый
мужик, необычный, но некрасивый. А вот голос совершенно
невероятный. Таких не бывает. Низкий-низкий, но не хриплый. Ему бы
дьяконом быть - "Ми-и-иром Господу помолимся-а-а-а", - и эхо
разносит по полутемной церкви "ся-а-а-а", и пахнет ладаном,
разноцветный свет льется свозь витражи на окнах, и старушки
крестятся мелко, торопливо - послал Господь дьякона, слава Богу...
Мои мысли уплыли в неожиданную сторону. Видимо, церковные
ассоциации вызывал не только бас Олега Звягинцева, но и монах,
чинно сидевший на перевернутом ящике. На рясе, свисавшей на пол,
отчетливо виднелся пыльный ребристый след чьего-то ботинка.
        Олег обвел глазами зал и остановил свой взгляд на Ленке.
Странная манера - смотреть в упор, не мигая на совершенно
незнакомого человека. Лысая девушка, оглянулась на Ленку с
неприязненным интересом и сразу отвернулась. Ленка заерзала от
неловкости и придвинулась поближе к Патрику. Она отвернулась,
посмотрела на педерастов, приткнувшихся в уголке на одном ящике,
на йога, снова впавшего в задумчивость, на хозяина мастерской,
внимательно слушавшего и покачивавшего головой, не то с
одобрением, не то с осуждением. Олег пел, не сводя с нее глаз.
     - Черт бы его побрал, - уставился как в телевизор, - шепнула она
мне раздраженно.
       Как только начался перерыв, Патрик куда-то исчез, словно
провалился. Ленка чувствовала себя неловко и опасалась, что бард
начнет прилюдно с ней знакомится, но его сразу окружили плотным
кольцом. Мы протиснулись к двери, откопали в общей куче свои
куртки и выбрались на улицу. Елена нашла в кармане сигареты, но
спичек не было. На меня, как на некурящую, надежды было мало.
Держа сигарету во рту, она с досадой обшаривала глазами пустой
темный двор. За спиной хлопнула дверь подъезда.
     - Разрешите ?
     Мы оглянулась одновременно. Звягинцев смотрел на нее, улыбаясь,
и протягивал зажигалку. Пробормотав "спасибо", Ленка прикурила.
     - Вас как зовут?
     - Елена, - она протянула руку, которую Олег, склонившись,
поцеловал.
     - Галя, - сказала я, не вынимая руки из карманов. Мне руки целовать
ни к чему, вылез он на улицу из-за Ленки,  курить ему и внутри никто
не мешал.
     - Вы меня извините, Лена, я, по-моему, смутил Вас. У меня есть
привычка во время выступления выбирать приятного человека и
дальше обращаться только к нему. Очень трудно петь перед безликой
толпой. Не сердитесь. У  Вас очень красивое, выразительное лицо.
     Ленка как-то косо улыбнулась и промолчала. Неужели она
стесняется? Вот уж не ожидала от Ленки такой скромности.
Звягинцев продолжал непринужденно:
     - Вы любите стихи ? Я не представляю себе, как можно так долго
слушать поэтические тексты. Мне всегда на концертах жаль своих
слушателей.
     - Вы прекрасно поете, - наконец выдавила из себя Ленка.
     - Спасибо. У Вас интересная рука - форма кисти. Дворянское
происхождение ?
     - Угу, - интересным собеседником Ленка в тот вечер не была.
Разговор повертелся вокруг дворянских фамилий, вспыхнувшего с
новой силой интереса к родословным и к титулам. Говорил Олег,
Ленка соглашалась, кивала и помалкивала. Я отступила на пару
шагов. Меня не замечали, но уйти сейчас - означало привлечь к себе
внимание, к тому же мне было любопытно, так что я тихо стояла в
тени стены. Вечер был зябкий и Олег в своем роскошном пиджаке
вскоре замерз, куртку он не накинул. Они докурили, и мы вернулись в
мастерскую. После холодного, пахнувшего свежестью и весной,
воздуха атмосфера подвала показалась затхлой и спертой, к тому же
накурено было ужасно.  Патрик вынырнул из толпы и очутился рядом
с нами. По его суетливым движениям и словам было видно, что он
изнывает от любопытства. Ленка присела рядом с ним на ящик,
прислонившись затылком к шершавой стене. Олег взял гитару.  Он
продолжал смотреть на нее, но, похоже, неловкости Ленка больше не
ощущала. Что-то произошло во время сбивчивого разговора у
подъезда, между ними возникла связь, которую я отлично
чувствовала. Ленка практически не слушала Олега и уже не смотрела
на него. Она ждала конца концерта, спокойно и терпеливо.
       Наконец все закончилось. Публика начала расходиться. Звягинцев
подошел к ней, предложил пройтись и выкурить сигарету на бульваре.
Она поспешно согласилась.
     - Патрик, ты проводишь Галку домой ? А то Андрей, наверно уже
пришел и волнуется.
      Патрик проводил меня до Пушкинской, где мы с облегчением
расстались - разговор у нас как-то не клеился и мы почти всю дорогу
молчали. Ленка вернулась домой поздно и увидела я ее только утром.

        Елена со Звягинцевым обошли пруд и присели на скамейку
спиной к "Современнику". Стало совсем холодно, народу было мало.
Деревья еще не распустились, стояли голые, как зимой. Лед в пруду
растаял, только в одном углу сохранилась грязная бугристая кромка.
Фонари в пруду не отражались, он лежал перед ними, маслянисто-
черный, только справа колыхались в воде мутно-желтые пятна - окна
низко нависшего белого здания. Оттуда доносился неразборчивый шум
- музыка, голоса, топот - доживал свою вечернюю жизнь ресторан
"Джалтаранг". Елена дрожала от холода и нервного возбуждения,
ресторанная музыка отдавалась в затылке, подхлестывала нетерпение.
     - Я здесь рядом работаю, - сказал Олег, - может зайдем погреться?
Покурим. Ты анашу куришь ? - они уже перешли на "ты".
     - Иногда. А ты кем работаешь ?
     - Оператором котельной, - Звягинцев усмехнулся, видя ее
недоумение - истопником.
       "Час от часу не легче! То дворник, то истопник. "Жених мне
нужен интеллигентной профессии - электрик, не какой-нибудь
крючник." Откуда это ? Из Зощенко