ударил-то пальчиками, будто не хотел, да и за дело, ведь я не подарок. Во мне, Андрей много всякой дряни, и я даже сейчас, пока рассказывала, чувствовала, что как будто не о себе говорю, очень я изменилась за последний год. Ну все, хватит об этом. Она оглянулась по сторонам, будто соображая, где она училась. -- Эх, ведь и плащ оставила в ресторане...что же, за два столика заплатила, а ушла голодной. -- Я схожу, -- предложил Андрей. Ему показалось, между ними возникла какая-то тонкая нить, вроде той паутинки, что как раз проплывала мимо их. Катерина провела в воздухе рукой, как будто ловила улетающее бабье лето. -- Нет, не хочу. Посидим еще. -- она взглянула пристально на Андрея, -- Что ты сидишь на краешке, будто боишься? Андрей улыбнулся. -- Я ведь и вправду боюсь. -- Смешной, ты не бойся, видишь, даже без оружия. -- Нет, -- покраснел Андрей, -- Я совсем в другом роде... У меня с детства наваждение, я как представлю, кто на этой скамейке до нас сидел, то уж после боюсь на коленках оказаться. И он ей рассказал про Херлупа Бидструпа. Он так увлекся, что ему казалось, все это интересно и ей, да и она временами подтрунивала и даже хохотала, а глаза ее становились все печальнее и печальнее. Потом она сказала: -- Что же, Андрей, давай прощаться... Андрей посмотрел, может быть, впервые, прямо в ее глаза. -- Как -- прощаться? Катерина встала. -- Ты больше не ищи меня. Андрея словно обожгло каленым железом. Значит она все это рассказывала как случайному попутчику?! Следовательно, их откровенность была просто откровенностью случайного разговора. -- Что ты молчишь. Тебе больно, но это пройдет. Да не молчи же! Она сама приблизилась, взяла его руку, ту самую, которой он ее ударил и прижала к губам. Этот жест показался ему самым очевидным свидетельством необратимости происходящего. Нет, если бы она холодно прикоснулась к его щеке или как-то иначе, то еще оставалась бы надежда, но она уже приняла решение и отрезала его от своего будущего. 21 ...ты устал, ты просто много работал и надорвался, тебе надо отдохнуть, возьмешь отпуск, съездишь на недельку в пансионат, мы тебе со скидкой. Нет, конечно, это только совет. Но ты и сам подумай, если такие совпадения в твоей голове, значит, голове нужен отдых. Мозг, он же не казенный, твой личный, ты его побереги, что же, понимаешь, следствие, ну следствие, ну есть еще бригада Кусакина, не волнуйся... Насчет детишек -- конечно, и парня твоего трогать не будем, пока, хотя сам подумай, если у него такие порывы... да-а, молодежь, она порывистая очень, да и дела никакого нет, ясно, отравление... потихоньку на тормозах, кстати, у тебя тоже, скрипят на всю Лубянскую площадь, ты бы колодки поправил. Пора бы тебе и клячу поменять, да где ж теперь денег взять, когда страна переживает... дома хоть побудешь, привет, кстати, супруге, она у тебя молодая женщина, а ты перенапрягаешься. Брось, какое возмездие, поп наш давно подвинулся, у него один апокалипсис в башке, тоже надорвался; пресса, пресса ничего, пошумит и успокоится, найдет другое что-нибудь, а шум -- это точно возрастное, ты ведь не мальчик, это у нас годы шумят, ах, какие были годы, помнишь, бывало, только заикнешься -- почет, не то, что теперь, все-таки страну держали какую, ан видишь Ц чуть отпустили, дернули -- и развалилась, видно, много было в ней тяжести... Еще долго гудел в ушах Воропаева начальственный голос. Да-с, господин майор, это уже похоже на отставку. Он подрулил к Ваганьковскому кладбищу. Народу было чуть более журналистов, в основном, близкие родственники, и еще представители мэрии. Он вспомнил толпы людей на похоронах Владислава Листьева. Здесь контингент был совсем иной и своим видом резко контрастировал с шикарными похоронными венками от вечно помнящих жителей столицы. Воропаев всматривался в лица этих людей, в основном то были технари и их дети, в их потертые, давно износившиеся костюмы и стоптанные старомодные туфельки женщин и долго не мог вспомнить, где он это уже видел. Может быть, это было в старых кадрах кинохроники, когда москвичи встречали Юрия Гагарина. Он тогда стоял в оцеплении на манежной площади. Может быть, на митингах в защиту чилийской демократии, а может быть, в августе девяносто первого у Белого Дома. Ему нравились эти умные обеспокоенные глаза и тогда, и сейчас. Некоторые пришли прямо с работы, с потертыми целлофановыми пакетами, с полуразвалившимися дипломатами, купленными когда-то с гонораров по пятидесяти рублей на распродажах. Эти люди за свою очень среднюю зарплату кормили страну, конструируя, открывая, изобретая, иногда совсем не хуже, чем на западе, и всегда вопреки тяжелой и неповоротливой государственной машине. Но главное, этот теплый свет их глаз, казалось, оттуда изливается сама идея такой яркой и такой короткой эпохи советского возрождения. У могилы после коротких, совсем тихих выступлений раздался глухой стук и защелкали телекамеры. Потом начала расходиться пресса, и Воропаев увидел среди оставшихся родственников маленькую девушку и мальчика и ничуть не удивился, когда узнал в них Дашу и Петю Щегловых. -- Таки родственники? -- скорее сказал, чем спросил Вениамин Семенович. -- Дядя Володя и тетя Таня, -- шепнула Даша. Воропаев кивнул обнаженной плешью и также кивком поздоровался с родителями. Потом к ним подошел молодой человек в черной кожаной куртке и встал рядом. Он как-то пристально глядел в землю, но не на могилу, а под ноги Петьке. Так постояли некоторое время и понемногу начали расходится. Стал накрапывать дождик. У ворот вскоре не осталось никого, и два желтых пазика принялись разогревать моторы. Вдруг появилась Даша. Она подошла к Воропаеву: -- Петька куда-то пропал. Шли вместе, а теперь его нет. -- Может в другом автобусе? -- подсказал Воропаев. -- Мне и родители так сказали, а его и в другом автобусе не оказалось. -- А тот парень в кожаной куртке, что, тоже родственник? Даша с удивлением посмотрела на Воропаева. Воропаев чуть не выругался. Он резко повернулся и побежал обратно к могиле. Там не было кого. Нет, только не это! Мельтешило в его голове. Где эта дреманая бригада Кусакина? Черт с ним, со смыслом, господи, неужели он стоял с ним рядом и...Он пробежал на соседнюю аллею, потом опять на центральную, вдали у ворот Петька махал ему руками. Ну, блин, дела. -- Ты где был! -- с десяти шагов крикнул Воропаев, нарушая траурную тишину ваганьковского кладбища. -- Тсс, -- Петька приложил палец к губам, -- С Кришнамурти разговаривал. С площади просигналил автобус. -- Стой, -- крикнул опять Воропаев, -- Что же ты мне не сказал! -- Так я думал, вы с ним пришли, ну ладно, дядя, мне пора, извините, потом поговорим. Да вон он, смотри, с Дашкой у автобуса стоит. -- Э, рано мне еще отдыхать, вздохнул Воропаев и словно в китобойное орудие прицелился дальнозорким взглядом. Ну что ж человек как человек, куртка кожаная, надел по случаю траура, наш советский, тьфу, российский гражданин. Ничего в нем такого нового незаметно. Стоит твердо, сутуловат немного, наверное, на сидячей работе, будь это лет пятнадцать назад, он бы сказал, внутренний эмигрант, была такая категория, ее в девятом управлении не брали в расчет, но не андерграунд, тусовку обходит стороной, но хотел бы, чтобы тусовка его уважала или, по крайней мере, говорила о нем очень не любит, когда его понимают, в жизни даже скромен, хотя и способен выкинуть фортель... нет, человек не опасный был, раньше, ну а теперь... Вот автобус тронулся, и человек тут же повернулся и пошел, спешит, не бизнесмен, но хватку имеет, свое ценит, куда он прямо на меня-то прет? -- Здравствуйте, Вениамин Семенович! -- господин поздоровался издалека. Чтобы не подавать руки -- вдруг я не подам, предположил Венамин Семенович. -- Здравствуй, коли не шутишь, -- хотел сказать Воропаев, но ограничился кивком головы. Человек усмехнулся. -- Даша сказала, что вы меня искали. Воропаев был поражен спокойствием незнакомца. Да каким же это надо обладать духом, что бы здесь, у еще неостывших могил, тех, кого ты собственноручно... Или он вправду не убивал, или у него такая идея... он почему-то вспомнил кадры кинохроники похорон Кирова. Он всегда присматривался к низенькому человечку с пергаментными пятнами на лице по имени Иосиф Джугашвили, пытаясь уловить хоть малейший намек его причастности к убийству. Нет, определенная суетливость наблюдалась, впрочем, может быть, из-за убыстренной промотки кадров. Или перед ним и вправду Новый Человек? -- А вы откуда Дашу знаете? -- Воропаев шел напролом. -- Случайное знакомство, однажды на платформе... -- На N-ской станции -- подсказал Воропаев. -- Да, точно, на ней. Вы сами все знаете. -- Да нет, извиняюсь, как вас величать... -- Вадим... можно просто Вадим. -- Нет, я не люблю просто, я люблю по отчеству. -- Как угодно, Вадим Георгиевич Нечаев, не был, не участвовал, не состоял. -- Вадим улыбнулся, но, впрочем, лишь одним только ртом. Что не состоял, я и так вижу, пробурчал про себя Воропаев. -- Вадим Георгиевич, к сожалению, практически ничего не знаю, но очень надеюсь на вашу помощь. -- Располагайтесь, -- радушно пригласил Вадим, будто приготовился вывернуться наизнанку. Воропаев оглянулся вокруг. Нет, ни семи ангелов, ни блудницы, ни даже двадцати четырех старцев, правда Вавилон, хоть и в сильно потрепанном виде, имел место. Но и рядом с кладбищем как-то неудобно. И Вениамин Семенович сухо предложил проехать на Лубянку. 22 В компьютерном зале первым делом на него свалился Серега. На лице у того блуждала ухмылка, будто он только что кого-то задавил в телепортере. -- Умка, как ты нашел этот сайт? Нда, скажу я тебе, крутая страница! Андрей с тревогой ждал разъяснений. -- Я тоже оттянулся там в Пустоте, она, главное, меня спрашивает: ты кто? -- Кто она? -- Кто, кто, не прикидывайся, короче, ты уж извини, я напечатал -- Умка. Андрей побледнел. -- Да ладно, ничего страшного. Но я скажу, бабенка просто поискать в сети, где ты такую откопал? И лошадь, бог ты мой, я запрыгиваю с лету на лошадь, и мы мчимся по снежному полю, я, знаешь, вначале, от страху за грудки-то ухватился, но она на меня так посмотрела, что я сразу руки пониже сдвинул. Скачем, снег из-под копыт, луна в небе -- дура, глаза выпучила, я ее спрашиваю, далеко ли еще, а она молчит. Ну, думаю, черт с ним, покатаюсь с ветерком. Вижу, дальше веселее, лес появляется, черный абсолютно, я еще удивился, отчего вокруг все в снегу, а лес черный. Мы несемся что есть мочи. Чувствую, а за мной кто-то наблюдает, вперился в затылок, ну ровно в темечко. У меня темечко слабое, в детстве долго не зарастало, и теперь всегда боюсь -- вдруг проломится, если что. Думаю луна, наверное, поворачиваю к небу глаза, а ан нет луны! Вместо нее баннер висит, и на нем клякса кровавая, моргает: "Вляпался, воин!". Я голову в плечи, и вперед, а там, господи ты мой, в лесу-то, не деревья, а сплошные черные столбы, знаешь, старые такие просмоленные телеграфные, с белыми чашечками! Визуализация обалденная, я даже забыл, где я на самом деле. Несемся, не знаю как, между столбами, а лес все гуще и гуще. Я еще раз спрашиваю, далеко ли еще? Э, говорит, до конца! И поворачивает на меня лицо -- ну точная копия нашей философички, и смеется. Зачем, говорит, реферат у Андрея слямзил? У меня мурашки по коже. Как она могла узнать про реферат? Ни жив, ни мертв, прикинулся, что ничего не понимаю. А сам все думаю про этот реферат, неужели за целый год она не забыла? Думаю, думаю, а что она узнала, что я не ты, тому не удивляюсь! Ладно, говорит, я тебе зачет поставлю, и мы подъезжаем к кузнице. Там пусто, но печь пылает, будто ее только что мехами раздули. Давай, говорит зачетку, а сама берет железный прут, вроде арматурины, и раскаляет до бела. Нет зачетки с собой, говорю, сессия она ведь вона где! Ну тогда, говорит, давай на ладонь зачет поставлю, а зимой придешь с зачеткой и клеймо покажешь. Левую руку протягиваю. А она говорит давай правую, так положено, и этим каленым железом ставит мне клеймо. Я от боли "Ctrl C" нажал. -- Ты больше так не делай, -- четко по слогам попросил Андрей и вдруг заметил: -- Почему у тебя ладонь забинтована? Рыжий Серега как-то стыдливо спрятал руку. В этот момент позвонил Учитель. Прежде чем набрать пароль, Андрей повернулся, нет ли за спиной Сереги. Тот куда-то исчез. Андрей был в недоумении. На сто своих вопросов он не получил ни одного ответа, а только монотонное "продолжай", тогда Андрей вспылил и напечатал: -- Я не хочу быть воином, я стал опасен для окружающих. На что появилась идиотская скобка: -- :( Иероглиф в виде то левой то правой скобки с двумя дырочками теперь напоминал ему того человечка на светофоре, у которого было только две идеи в жизни: стоять и идти. Учитель, не дождавшись реакции, наконец заговорил. -- Что значит -- опасен? -- Я мог убить человека. -- Ты когда в DOOMе убиваешь товарища, что ты чувствуешь? Кстати, весьма забавный каламбур, получатся, с пятерным дном, если вспомнить библейский город Дум. Андрею было не до игры в слова, и он с ожесточением написал: -- Удовлетворение. -- То есть, тебе его не жалко? На самом деле эти победы не приносили Андрею удовлетворения, ему в конце всегда было жаль своих товарищей, но он постеснялся признаться Учителю. -- DOOM это DOOM, а жизнь- это жизнь... -- То есть Дум -- это некая ненастоящая жизнь, как бы жизнь, которая придумана каким-то изобретателем, и поэтому там все дозволено? -- Там все дозволено. -- Следовательно, если бы и наша жизнь, весь этот смешной мир, был придуман неким остроумным человеком, ну, в качестве, например, развлечения, то ты бы не постеснялся. -- Наша жизнь -- не выдумка. Я точно знаю. -- Знаешь! Откуда? -- Из опыта. -- Ага, опыт -- критерий истины. Что же давай обратимся к опыту. Неужели в этом мире тебя ничто не настораживает? -- Ничто. -- Откуда же эти вопросы, которые ты на меня обрушил. Андрей не отвечал. -- Я вижу, ты больше во мне не нуждаешься? Что же, можешь возвращаться в свою подворотню. Ты же словно слизняк, прилипнешь к этой подворотне и всю жизнь будешь прислушиваться, как хлюпают мешки. Андрей уже собирался оборвать связь, но вспомнил про Серегину руку. -- Я не знаю, Учитель, со мной что-то происходит, нехорошее или хорошее, не пойму, все перепуталось... У меня наверное болезнь ума, стоит мне с кем-то сойтись, и я начинаю мыслить, как он, хотя, может быть, и спорю, но уже на самом деле соглашаюсь, потому что отойду в сторону, и мне, мне жаль тех убеждений, с которыми только что спорил, может быть и с пеной у рта. Во мне нет ничего настоящего и постоянного, я как вырванный из книги лист на уличном ветру, меня ветром несет от одного дома к другому, и я лишь на мгновение налипаю, а потом срываюсь дальше и дальше, теряя под ногами почву. -- Это оттого, что ты еще очень далек от Истины. -- Но, почему, ведь я же многое преодолел... -- Многое. Послушай, что я скажу. Ты искатель Истины, если ты хочешь достичь правильного понимания Истины, не давай себя обмануть! Встретив на своем пути любые препятствия -- как внешние, так и внутренние, -- немедленно устрани их! Встретив меня -- убей меня, встретив святошу -- убей его. Встретив отца и мать -- убей их всех без колебаний, ибо это единственный путь к спасению. -- Но есть предел! Я не могу его переступить! -- Видишь, мои слова у тебя вызывают только возмущение, а между тем ты хочешь стать свободным, да ты же видел Пустоту? -- Да. Но это было все в моей голове. -- Ага, -- обрадовался Учитель, -- оглянись вокруг. Что ты видишь? -- Компьютерный класс. -- А где он? -- В университете. -- А университет? -- Университет Московский имени Михаила Васильевича, на Ленинских горах. -- Не на Ленинских, а на Воробьевых, как выяснилось. А горы где? -- В Москве. -- А Москва? -- На Земле. -- Ну... -- Земля в Галактике, а Галактика во Вселенной. -- А Вселенная? -- Вселенная нигде, она замкнутая. -- А где это она замкнутая? -- В сознании... -- Вот видишь, Умка, и выходит, что весь этот мир в твоем сознании. -- Нет, -- начал спорить Андрей, -- это оттого, что мы пользуемся формальной логикой, в ней всегда есть высказывания, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть. И вообще есть теорема Геделя... -- А ты знаешь другую логику? -- Нет, но... не знаю... -- То-то. Хорошо, оставим это на потом. Что с моим делом? Андрей вспомнил о файле, который надо было послать с размножением. Он уже закончил специальную, автономную программу рассылки. В принципе, ничего сложного не требовалось, он даже удивлялся, почему Учитель именно его попросил написать программу, а не написал ее сам. Хотя одно важное условие было трудноисполнимым. Файл должен быть подобен вирусу, но не должен распознаваться обычными антивирусными лекарствами. Когда Учитель ставил задачу, он даже воспользовался некоторой красочной аналогией. Представь себе, что ты не математик, а медик, ты борешься с вирусом гриппа. Каждый год эта зараза нападает на население, и каждый раз мы оказываемся не готовыми к борьбе с нею? Почему? Потому что грипповая инфекция распространяется по закону прогрессии -- чихнул в метро, и полвагона верные бациллоносители, изготовившиеся чихать дальше в своих автобусах, трамваях, троллейбусах. А боремся мы с ней арифметически, каждому нужно дать интерферону. А представь себе, что есть антигрипповая бацилла, которая точно как и зараза, передается по цепочке, такая своеобразная цепная реакция, только положительная: чихнул иммунитетом, и городу никакая болезнь не страшна. Вот такая же мне нужна инфекция в компьютерной сети. -- Все готово. Я уже отсылал тестовую запись. -- Молодец. Теперь осталось вставить мой файл. -- Где... -- начал печатать Андрей, но Учитель его прервал. -- Он уже лежит у тебя в директории. Тебе осталось только вложить его в конверт. Андрей посмотрел на свою директорию и обнаружил новый файл со странным сокращением: "ze-ka.txt". -- А что в этой зеке? -- Умка, разве это важно? -- Нет, но... -- Ты его, не раскрывая, вставь, добро? -- Конечно, Учитель. В этот момент связь оборвалась, что иногда случалось из-за погрешностей на линии -- ведь Учитель работал с модема. Андрей оглянулся. Сзади стоял Серега и пристально смотрел в его экран. Вид у него был, словно он с тремя процентами жизни очутился на краснухе. Вокруг еще был народ, кто-то сидел в паутине, кто-то сиротливо играл один в DOOM, а Ленка Гаврина усердно украшала свою домашнюю страничку понатасканными из далека мерцающими неоновым огнем блестками. -- Выйдем, -- мрачно предложил Серега. -- Сейчас, -- Андрей быстренько запаковал "зеку" и включил программу. Туча над шпилем университета, подсвеченная прожекторами, напоминала гигантский съедобный гриб под названием зонт. Накрапывал все тот же утренний дождик. Таким образом, подумал Андрей, зонт превращался в свою противоположность. Слава Богу, не было ветра. -- Я тебе покажу, но ты никому не говори, ладно? -- попросил Серега. Андрей мотнул головой, и они подошли под фонарь. Товарищ развернул кусок материи с белой пуговичкой и, скривившись, протянул руку. На ладони в потеках свежей крови стояло разбухшее и оттого нечеткое клеймо: "Зачет". -- Мистика, -- прошептал Сергей, -- Слово только недавно проступило, а до этого была только ранка. Я и думал, что поранился, когда по клавиатуре ударил. -- Больно? -- спросил Андрей, и у него засосало под ложечкой. -- Страшно. -- прошептал Серега. 23 -- Вся твоя доброта и жалость, Умка, суть собачья преданность, за миску похлебки. Вадим укоризненно посмотрел на пса, а тот, поставив передние лапы на клавиатуру, заискивающее смотрел на хозяина. -- Умка, ты зачем своими погаными лапами связь оборвал? Вадим потянул точно пес носом, присвистнул и направился в комнату к отцу. Собака поплелась за ним, и по дороге он продолжал говорить: -- Чтобы изменить мир, Умка необходимо чудо. Ведь без чуда и этот мир, какой бы он и ни был неудачный, не мог появиться. Но чудо должно быть страшным, люди, Умка, любят, любят страх. Обыкновенный животный страх действует быстро и без осечек. Но он не смертелен. Это как шок, как удар -- много адреналина и больше ничего. Настоящий страх, долгий, зудящий, подступает медленно, исподволь, с небольшими передышками вначале, с паузами, какие бывают при неизлечимой болезни, постепенно паузы наступают реже, и становятся короче, уступая свои позиции. Страх захватывает человеческое сознание, вскрывая, как хирург, все темные потаенные и затхлые его уголки и, наконец, поселяется в самом больном месте, словно неподвижная идея -- idea fixe, выглядывая из своего угла и выбирая удобный момент, чтобы нанести последний смертельный удар. Оставив пса за дверью, он вошел к отцу. Здесь стоял запах кучи листьев, которую забыли сжечь и она так пролежала до весны. Там, в ее глубинах, в теплой лиственной прелости, всегда можно было найти много червей для рыбалки. Он подошел к кровати, поднял одеяло, приподнял исхудавшие культи и вытащил утку. Впрочем это было бесполезно, потому что она там перевернулась. Тогда Вадим перетащил неожиданно тяжелое тело отца в кресло. Собрал испачканное белье, вынул клеенку и все это одной кучей отнес в ванную. Потом принес тазик, вымыл отца и положил обратно в постель. -- Чаю принести? Отец неподвижно смотрел в окно. Вадим повторил вопрос, и тот изрек: -- Ты часами разговариваешь с псом, а со мной и два слова за всю жизнь не промолвил. -- Я разговариваю с ним потому, что он знает цену словам. -- пояснил Вадим. -- Да он же молчит. -- Вот именно. Вадим вышел за дверь и продолжил: -- Человек устроен просто и он состоит из слов, из тысяч, десятков тысяч слов. Каждое слово что-нибудь означает, еду, радость, боль, страх, печаль... Эти слова копошатся в его слабом мозгу, цепляются друг за дружку, специальными усиками или присосками, расположенными в начале и в хвосте, спорят, ссорятся или, наоборот, испытывают взаимные влечения, плодясь и размножаясь. Чтобы как-то их упорядочить, человек пытается выбрать более важные и поставить их во главе, понимаешь Умка, какая штука, в голове и во главе или нет, во главе. Вадим подставил чайник под узловатую холодную струю. Та весело ударила в желтую накипь и зашумела пенящимся непрерывным потоком. -- Так вот, эти важные слова, для одного это может быть слово "жратва", для другого -- "бог", для третьего -- "аппетитная круглая задница", эти слова, будучи поставленными над другими, называться смыслом жизни. Остальные же, которые, заметь, ничем не хуже первых, и которые он треплет и занашивает изо дня в день, собственно, и представляют собой эту самую жизнь. Он смотрит, словно ребенок, на красочное мерцание калейдоскопических картин и называет это течением времени. Вот, представь себе, Умка, ходит такое двуногое существо, заметь, существо -- это тоже слово, да... шатается по свету этот мешок, напичканный словесной шелухой, встречается с другими, в общем-то, с небольшими вариациями такими же, как и он сам мешками, и здесь между ними происходит точно то же самое, что и со словами, из которых они состоят. Снова выбираются главные слова, им предается некое значение, и весь этот дурной калейдоскопический сон называется общественной жизнью. При этом мешки даже забывают первоначальный смыл слов, хотя и правильно их используют. Не зря же они говорят: "во главе государства" или "без царя в голове". Но есть слова особые, вернее, это даже не слова, а специальные связки, которые подобно веревочке связывают все это нагромождение. Дерни за нее, и словесная конструкция разваливается, как порванная елочная гирлянда. Люди, Умка, это называют смертью, но, на самом деле, это и есть освобождение от бесконечной путаницы возвращение к первоначальному свободному полету в Пустоте. Ибо вначале было слово, и слово будет в конце. Вадим поставил чайник и уселся на табуретку. Пес доверчиво положил морду на колени. Так они и сидели, молча глядя каждый на свой огонь -- человек и собака. 24 -- Спишь ли? -спросила мать, проскрипев студенческим диванчиком. -- Нет, -- ответил Андрей и тоже скрипнул. -- Плохо, наверное, тут одному спать. -- Почему? -- Потолки чудные, лежишь, как в гробу. -- Ну, мама, ты скажешь. -- Слушай, Умка, я весь день рассматривала ту картину у тебя над кроватью, и никак не пойму... -- Это аллегория, из Апокалипсиса, конечно, Иоанн не ел библию, а только в переносном смысле, читал как бы. -- Нет, про Откровение я знаю, как же не ел, ел, конечно, ему даже внутри горько стало. Я про падение Икаруса. Я все искала, где там автобус, да так и не нашла. Андрей глухо булькнул в одеяло. -- Ну ты что, Икарус по-русски Икар, это человек был такой, а у него был отец Дедал, -- Андрей замолчал. -- И что, откуда он упал? -- С неба. Ему отец птичьи перья склеил воском, а когда солнце пригрело, крылья расплавились, он и упал. И оказалось, что в целом огромном мире от его подвига ничего не изменилось, и никто его не оценил. -- А это понятно, дерзнул, значит, при свете дня, как ты. А что ж отец-то не уберег? -- Отец улетел ночью. Андрей смотрел как расплывается в окне спина Михаила Васильевича. -- Плачешь, что ли? -- спросила мать, -- Ну, прости меня, бестолковую женщину. Отца вспомнил. Не суди его, ему, наверное, тоже не сладко одному там. -- Да, почему одному? У него семья, дети, наверное. -- Неизвестно, ты же у него один, и без тебя у него в душе пустое место, а жить с такой бедой в душе очень не сладко. Ты бы ему написал, что ли, ему уж сколько лет, наверное, вспоминает тебя, да считает недостойным. Он ведь тоже здесь на Ленинский горах учился, значит, есть о чем и поговорить, не то что со мной. Ведь он здесь тоже пострадал, только от власти, -- мать остановилась будто припоминая и добавила не своим голосом: -- За свободу человеческого духа. Ну, да я тебе рассказывала... Слушай, а вдруг он тоже здесь жил? -- Может быть, -- поежился Андрей -- А ты поищи его, он же здесь в Москве живет, хочешь вместе поищем, ведь не иголка, а человек? -- Нет, -- коротко ответил Андрей и взглянул на дверь. Там кто-то стоял. То есть он точно видел неясные контуры человека, на полупрозрачном стекле. В прихожей было темно, и человек, подобно луне, светился отраженным светом. Силуэт, разбитый на три квадрата, медленно покачивался. Андрей встал. -- Ты чего, -- спросила мать. -- В туалет, -- успокоил Андрей. Он подошел к двери и замер точно напротив головы силуэта. Потом резко открыл дверь. -- Серега! -- сбитым дыханием шепнул Андрей. -- Кто там у тебя? -- высохшим голосом спросил полуночник. -- Мама, -- пояснил Андрей и вытолкнул товарища в коридор. Они пошли к окну, выходящему на смотровую площадку. -- Как рука? -- спросил Андрей. -- Хреново, оторвал бы, так зудит. -- Чешется? -- Если бы, жжет и тянет как-то изнутри. И в голове зудит, как будто файл застрял и не пропихивается, спать не могу. -- Надо было в поликлинику, завтра обязательно сходи. -- Да ты что, как я это покажу? -- Скажешь, татуировку делал. Сейчас модно. Со стороны лифтового холла послышался частый цокот. Появилась Ленка Гаврина: -- Вы чего, мужики, в одних трусах? Релаксируете? -- Ага, релаксируем, -- они оба скривились. -- Ну, привет, -- Ленка хмыкнула и скрылась в своем блоке. -- Слушай, -- предложил Андрей, -- Давай еще посмотрим. -- Я боюсь. -- Ладно, ты отвернись, а я сам посмотрю, а потом замотаю обратно. Повязка против ожидания снялась легко, как будто совсем не присохла. Андрей поглядел, потом наскоро замотал обратно и побежал в лифтовый холл. Серега стал зеленый, и так и стоял, боясь шелохнуться, пока тот не вернулся. 25 Сначала из кабинета выскочил Воропаев, а потом уж появилось его неповоротливое тело. Да уж, такой впросак, да еще прямо при нем, черт побери. Душа его уже минут как десять летела по Владимирке, с привинченным над крышей багажником, в котором тряслись два рулона рубероида, связанные общей мечтой -- развалится бы поскорее под открытым чистым небом и смотреть, как птицы обгоняют облака. А может махнула в Суздаль, в край нетронутых двадцатым веком колокольных перезвонов, или просто на диван, достать книгу, включить телевизор и глядеть, как по дому ходит его милая женушка с хитрым планом насчет воропаевского ужина. -- Кого ж ты привел, товарищ майор Воропаев? Ты хоть газеты читаешь? Ты вообще в какой стране живешь? И даже не мечтай, в отпуск, в глушь, на сеновалы.... нельзя же так перенапрягаться, нам только с прессой скандала не хватало, ты погляди чего в Белоруссии делается, твою мать. Они ж там государственную границу нарушили, а весь цивилизованный мир на ушах, а тут у человека алиби, его вся страна видела на прессконференции у президента, пока твоему битюгу голову долбили, и, кстати, Кусакин убийцу-то нашел, то есть пока до суда, подозреваемого, свой же браток, бабу они не поделили, ну, а с этой электричкой, сказали же тебе, отдыхал человек, совпадение, понимаешь, если мы будем всех задерживать, знаешь, что будет? Знаешь, вот именно, давай, забирай свою аргументацию и катись отдыхать, ты когда на даче был последний раз? Ну! Заодно и мой участок посмотришь, давай, давай, видишь, человеку некогда. И Зарукова не тормоши почем зря, он теперь под началом Кусакина... Так и летел, не разбирая московских пробок, пока не нагнал свою душу на Тверском бульваре. С одной стороны на него, скрестив руки, внимательно смотрел Александр Сергеевич, а с другой из-под насупленных бровей строго следил Лев Николаевич. Не случайно в этом месте стоял инженерный институт по человеческим душам. То есть сначала, когда он, блуждая по коридору, попал в курилку Литературного Института, ему показалось, что он ошибся дверью, как ошибся однажды в Париже на Монмартре. В углу у плевательницы стояли три аккуратных девчушки и громко матерились. Воропаев даже остановился, и пару раз кашлянул, мол, девушки, разрешите интеллигентному человеку приблизиться. Одна, правда, обернулась, поглядела на него будущим писательским взглядом, и со словами е... вашу мать, затушила окурок и смачно сплюнула на пол дирол без сахара. Ее подружка, с хорошим простым лицом, все допытывалась: -- В чем, ... фабула ... нет, я понимаю ... тот ... этого старого ... с размаху .... пестиком по ... но какого ... он в ... Чермашню ... ? Воропаеву даже показалось, наверное, под напором последних событий, что девушки чего-то репетируют, что-то из классики, правда он никак не мог вспомнить из какого именно произведения сия чудная риторика. Но потом к ним подошел красивый молодой человек, и сказал в точности то же самое слово, что и девушка с диролом, правда, прибавил к тому, что надо бы идти на семинар по средневековой германской мистике, и еще такое прибавил, что даже у Воропаева покраснели уши. Наверное, это от избытка языковой культуры, подумал Воропаев и, набравшись Смелости, спросил где у них архив. -- Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ... и ... потом .... вот тебе ...и .... архив ... . В архиве он попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева. Получив три папочки, он спросил у пожилой, но еще крепенькой старушки, напоминавшей мать из Захаровской постановки "Чайки", отчего так матерятся в этом храме культуры? -- Не колются, и ладно, -- добродушно ответила хранительница молодого русского слова. Какой черт его погнал сюда, думал Воропаев, читая первые литературные опыты известного журналиста. Впрочем, временами попадались весьма занятные куски, кого-то ему напоминавшие, но по-своему яркие и острые. Но в общем, все это были сочинения на какую-то очередную заданную тему, писанные остроумно, но в основном для отчета. Но постепенно стало появляться что-то еще. Потихоньку, исподволь, рукописи стали захватывать, возникли очень точные слова и неожиданные сравнения, едкие, даже злые, но главное не техника, главное -- постепенно проявлялась уверенность автора в чем-то очень для него важном, которая жестко держала читателя в напряжении. Воропаев так увлекся, что даже несколько раз громко рассмеялся, нарушая строгую тишину литархива, и вскоре окончательно забыл, где он находится. Так он читал и читал, перекладывая листочки справа налево и казалось -- еще чуть-чуть, и низенькая стопка недочитанного окончательно сойдет на нет, как вдруг Вениамин Семенович замедлился, поднял голову, оглянулся воровато по сторонам и потихоньку стал сворачивать в трубочку листов десять печатного текста. Потом сухо попрощался и вышел на Большую Бронную с потерянным лицом. Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год от года, и не только фасадами, но и лицами, возрождающаяся Москва. Тверской бульвар шурудил листвой, поскрипывал детскими качелями, покрикивал автомобильными клаксонами, урчал, смеялся, хохмил, весело жевал американскую ерунду, вглядываясь в наивные картинки с далекого континента. И все это было не скучно, потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом деле. Но вот загвоздка, теперешний Воропаев, вышедший из института изящной словесности все искал ту точку, то место, или лучше даже сказать позицию, с которой эта, в общем радостная картина, стала бы частью и его изменившегося мира. Искал и не находил. Ему теперь казалось, что перед ним слишком напудренное лицо безобразной старухи перед последним выходом в свет. То есть эта старуха появлялась всего лишь на какую-то секунду, как появляются кадры, вклеенные в кинопленку умелым режиссером, но зато в каждой живой вечерней минуте. Тогда он опустил голову, и решил не смотреть вокруг, пока не разберется с собой. 26 -- Хорошо, что я бросил писать, -- сказал Михаил Антонович и, точно Андреевкие очки, отодвинул от себя рукопись. Доктор обхватил голову, будто старался руками потрогать свое впечатление от прочитанного. Сначала он цыкал зубом, покачивал головой, а потом точно как Воропаев стал терять свое лицо. -- Как же так? Великий и могучий, и куда же мы дошли? Н-да-с, от топора Раскольникова до небольшого рассказа... Смягчили нравы, и чувства добрые пробудились. Майор сидел все с тем же выражением лица и молча глядел на дно проградуированного стаканчика. Рядом, в горке патриотических окурков дымился последний из воропаевской пачки. -- Неужели ж сделал? -- не унимался доктор. -- Говорила манекенщица, продавец книг ходил. -- Да нет, не может этого быть потому что... разве ж такое возможно? Мистика. -- Я не знаю, Михаил Антонович, мистика, или еще какая зараза, а шесть гробов на Ваганьковском я видел. -- Черт, -- воскликнул доктор, -- Так не зря поп наш бредил оружием массового уничтожения! Доктор наклонился и тряхнул головой, как делают вышедшие из воды ныряльщики, -- Нет, не верю, это шутка, обычная юношеская проказа, ан дай, мол, дерзну, чтоб народ удивился. Знаешь, по молодости, мы и не такое выкидывали... Но как же так, погоди, -- доктор обратно взял листок и прочел вслух: "Нельзя ли создать ментальный гиперболоид, выполненный в виде небольшого рассказа?". Что же эта за мечта такая особенная? Сделать орудие убийства из своего вдохновения?! Как же так -- убить читателя насмерть одним рассказом?! Слушай, ну просто инженер Гарин... А мы все думали, Алексей Николаевич в бирюльки игрался... -- Да что там гиперболоид, батюшки мои родные, это ж интеллектуальная нейтронная бомба, убивает только тех, кто способен мыслить... а уж про радиус действия при современных средствах... -- Да ну брось, -- неужели ж думаешь, такую хреновину кто напечатает? Есть же предел! Воропаев горько усмехнулся и со значением поглядел в глаза доктору. -- Нда... Еще и премию вручат за мастерское владение словом и открытие новых литературных горизонтов...- Михаил Антонович горько усмехнулся. -- если в живых останутся. -- Эй, ребята, вы там в толстых журналах не заигрались в игру слов? -- крикнул в потолок доктор. -- Толстые журналы, -- Воропаев усмехнулся и наморщил лоб, пытаясь все-таки отыскать свое потерянное лицо. -- Он в такой газете работает, что в один день миллионов пять как корова языком с поверхности земли... -- Ну, господа литераторы, дотренькались, достучались, -- Доктор соскочил со стула и принялся ходить по ординаторской, -- Вот она и явилась миру -- красота нечеловеческая, а как ждали, надеялись, придет новый Гоголь и явит миру Новых Мертвых Людей своих, чтобы обязательно с фейерверками, с летанием, с аллитерацией и поисками запредельного, чтобы непременно красиво было и перед серебренным веком не выглядеть медной полушкой, куда там Федор Михалычу, у него ж сплошные недоделки, впопыхах, мол, творил, некогда было стиль оттачивать, Господи прости, да ведь спешил старик, потому в девятнадцатом веке всего-то сто лет, братцы! Сто лет, и ни одного черного квадрата, кроме Аксельрота и Засулич! Да ведь это ж чудо! Зато уж в нынешнем каких только квадратов не намалевали и на Соловках, и Бухенвальде. А длинноты эти, господа профессионалы, помилуйте, это ж наша жизнь вся, в тех длиннотах играет, мы ж Рассея, а не латинская америка, нечто нам кроме рифмы и предъявить нечего? Или вы где видели людей, амфибрахием говорящих, в супермаркете? или ночном клубе? У нас же лета всего два месяца в году, потому душевным теплом греемся! А вы нам кристаллическое слово в качестве телогрейки. Чего ж мы поимели? Розу Парацельса и Лолиту заместо Неточки Незвановой? Так лучше не жить, чем так. Конечно, теперь и мы на пепелищах инквизиторских сидим, сидим, да потренькиваем по клавишам, авось, нобелевский комитет раскошелится, мильончик подкинет, жаль, теперь и нобелевского комитета не будет, вот так, господа комитетчики, мы уж с этими комитетчиками семьдесят лет мантулили, теперь ваша очередь наступила. Доктор почти кричал, и в далеких палатах просыпались больные русские люди. Воропаев нервно озирался в поисках сигареты. -- Кстати, у тебя нет сегодняшнего номера газеты? Доктор скривился: -- Я ее не читаю. Но можно сбегать в холл, там для пациентов на журнальных столиках, знаешь для развлечения, нда... но я тебя уверяю, сегодня ни одного летального исхода во всей больнице, только обострения... -- доктор спохватился, -- так может, закрыть, к чертям собачим, газету? Воропаев вспомнил сегодняшний разговор с начальником и не счел необходимым спорить. -- Погоди, но как же он объяснил шесть покойников в вагоне? -- Говорит, утро раннее, многие спят в электричках. Михаил Антонович развел руками. -- Эх, брат, вот тебе и освобожденное слово, явило миру лик стозевный... Хотелось бы проснуться. Доктор попытался налить еще спирту, но Воропаев отодвинул фляжку. -- Что делать? -- Слушай, майор, а может, он имел в виду духовную смерть, как в Дзэн Буддизме? Воропаев не слушал доктора, а просто начал рассуждать вслух: -- Положим, он после испытания в электрич