ребята у вас действительно неплохие. Вот только ваш друг Воронцов... - Что? - Трудно объяснить... Я Наталью давно знаю, а в его присутствии она так меняется... Будто боится чего-то. Может, он ее бьет? Левашов расхохотался. Ничего более дикого он и вообразить не мог. Впрочем, как Дмитрий умеет драться, он знал. - Вы только ей не говорите... Он ее фотографию, единственную, двенадцать лет назад порвал, так потом, когда задумается, на чем придется по памяти портреты рисовал... Спохватился, сомнет, и щекой дергает... А боятся его только бичи в портах, официанты и начальники. О! - Левашов протянул Ларисе руку. - Пойдемте. Сейчас Андрей будет сольный концерт давать... Бывает весьма любопытно. Лариса встала, опершись на его ладонь своей тонкой, но сильной кистью, и Олег, слегка задержав ее руку, вдруг пожалел о том, что она успела провести границу. После того, как Андрей спел, компания снова разбилась на отдельные группы. Шульгин собрал вокруг себя дам и показывал им забавные, хотя и несколько фривольные фокусы в стиле Акопяна, но соответствующим образом модернизированные. Воронцов пригласил Берестина и Левашова во двор, проветриться и развлечься стрельбой в цель, и Новиков оказался с Ириной вдвоем в дальнем углу холла, возле музыкального центра и стола, заваленного кассетами и пластинками. - Тебе твоя комната понравилась? - спросил он. - Я старался... - Спасибо, комната великолепная. Отдаю должное твоему вкусу и заботе. Вообще поразительно, как вы все это успели. Такой дворец... - Старались, - повторил Новиков, перебирая конверты. "Нет, Ирина сильно изменилась, - думал он. - И не только внешне, хотя внешне тоже. Или непривычный костюм? Немного вызывающе. Как тогда, на даче у бывшего мужа... Что-то с ней произошло там, в Ленинграде". - Я зайду к тебе сегодня, когда все кончится, - сказал он как бы между прочим. - Да нет, не стоит, - неожиданно для него, спокойно и почти безразлично ответила Ирина. Он даже не понял сразу, вскинул голову, с недоумением посмотрел ей в глава. Она ответила ему прямым и долгим взглядом. - Видишь ли, в Ленинграде, куда ты меня так просто и, по-моему, с облегчением отправил, кое-что случилось... - Увидела, как дернулось у него лицо, успокоила снисходительно: - Нет-нет, не это. Хотя и могло бы... Алексей был достаточно настойчив. И жили мы с ним в однокомнатной квартире, что ты тоже не мог не знать. Вообрази мое положение - практически безвыходное. И я даже не могла сослаться на то, что у меня есть другой мужчина. А посвящать его в тонкости наших проблем - согласись, это глупо... Вот я и сказала, что по ряду причин - каких, неважно, до официального замужества ни в какие интимные связи вступать ни с кем не собираюсь. Он не удивился, по-моему, это его даже - восхитило, и тут же предложил мне именно такой вариант. Как ты понимаешь, мне пришлось в деликатной форме отклонить и это предложение, как... несвоевременное. И одновременно подтвердить, чтобы окончательно не травмировать человека, который этого не заслужил, что я не обещаю выйти именно за него, но что любовников у меня не будет - это обещать могу. На чем и закрыли тему. Так что... - она слегка развела руками и вновь улыбнулась, теперь уже грустно и сочувственно. Андрей до боли прикусил нижнюю губу, но сразу же взял себя в руки. - Да... Такой вариант я не предусмотрел. Прекрасная дама надела пояс верности, а ключ выбросила в море. И кому теперь суждено стать тем Поликратом? А в общем, ты права, дорогая. Именно так дураков и учат. Я не знаю, какие обеты, в свою очередь, принимал уважаемый мною товарищ Берестин, но раз уж настала пора обетов - в свою очередь клянусь и торжественно присягаю - до полного одоления супостата не искать благосклонности вашей милости, а по достижении оного одоления в первый же мирный день и час сделать вам и только вам официальное предложение... - Не глядя, он потянулся рукой к столу, нащупал первую попавшуюся пачку, резко встряхнул и поймал сигарету зубами. Прикурил от свечи, выпустил дым и тихо закончил фразу: - Или прямо сейчас. Сейчас я громко объявлю о нашей помолвке или сразу свадьбе... Как прикажешь. Шампанское есть, кольца тоже найдем. Вот только платья с фатой нету. Да они вроде и не обязательны? Ирина протянула руку и погладила его по щеке, как когда-то. - А вот это лишнее, Андрей. Не надо, это почти истерика. Ты хорошо начал, но сорвался... Пусть будет так, как ты сказал - сразу после победы. - Да, ты права, извини. Пойдем к народу, там Сашка для вас еще много интересного приготовил... - Так ты действительно ничего из того сна не помнишь? - спросил Воронцов Наташу. Они сидели вдвоем в библиотеке, на старомодном кожаном диване между книжными полками. Наташа посмотрела на него с удивлением: - Почему ты опять об этом? Я ведь говорила - не помню. Так, обрывки... Мало ли что снится. Я больше всего удивилась совпадению - впервые за столько лет увидела тебя во сне, а через день ты сам явился... Воронцов постукивал пальцами по подлокотнику, смотрел в пол, и Наташа вновь ощутила неясную тревогу. Все же слишком сильно изменился Дмитрий, почти ничего в нем не осталось от того давнего, мягкого и доброго ее друга. Она была рада, даже счастлива, вновь его увидев, но это был совсем другой человек, к которому надо было привыкать совсем заново. Он медленно, словно сомневаясь в необходимости того, что делал, вынул из внутреннего кармана коричневый тисненый бумажник, раскрыл его и протянул Наташе несколько пластиковых квадратиков моментальных кодаковских фотографий. Наташа взяла их, взглянула. - Что это такое? - прошептала она. На снимках, словно на рекламных кадрах какого-то фильма, она увидела себя. В одеждах и декорациях того самого сна. Стоящей во весь рост посреди комнаты, сидящей у журнального столика в кресле, и даже едва прикрытую прозрачным пеньюаром, рядом с Дмитрием, одетым в старинную военную форму. - Как это может быть? Не понимаю... - Она с недоумением и даже мольбой в глазах подалась к Воронцову. - Ну, вспоминай, Наташа... Ты же все помнишь. Постарайся... И она вдруг вспомнила. Все сразу. В мельчайших подробностях. Уронила фотография на ковер. Воронцов аккуратно их подобрал и вложил обратно в бумажник. - Вот теперь порядок. Оно, конечно, все равно сон, но документально подтвержденный. Реальность высшего порядка. И успокойся ты наконец. Вдвоем как-нибудь выкрутимся. В Замке ты лучше держалась... Может, тебе кофе принести? Или бокал шампанского? Стрессы хорошо снимает... Воронцов, несмотря на всю его проницательность, ошибся. Потому что привык за последние годы проникать по преимуществу в души грубых и жуликоватых, всегда готовых сачкануть, объегорить и выгадать. Потому и неверно понял настроение Наталии Андреевны. Он вообразил, что она потрясена и напугана открывшейся истиной. На самом деле совсем иные чувства охватили ее. С детства ее больше всего привлекали книги и фильмы, где героинями оказывались женщины, отважные, сильные и решительные, переживающие необыкновенные приключения. Оттого, не в последнюю очередь, она и порвала с Воронцовым, ибо что могло ей сулить супружество с флотским лейтенантом? Жизнь на базе и многомесячные ожидания? Вариант с мужем-внешторговцем сулил гораздо более яркие впечатления. Но действительность и здесь оказалась, увы, гораздо прозаичнее. Два года в прокаленном солнце Адене, в замкнутом и жестко регламентированном мирке советской колонии, потом год в Москве и еще два года в Аддис-Абебе, где было ничуть не веселее... А потом и совсем тоска. Развод и монотонная, отупляющая жизнь служащей женщины. Вопреки распространенному мнению, жизнь в столице во многом еще унылей и однообразней, чем в провинции. Два часа ежедневно в метро и троллейбусе, дефицит общения, сенсорный, если хотите, голод. Какие там театры, концерты и вернисажи, если, добравшись в полвосьмого вечера до своей квартиры, не можешь и не хочешь уже ничего. И так каждый день, без надежды и просвета... Жизнь, считай, кончена, но вдруг - резкий перелом: сначала появляется давно вычеркнутый из жизни Воронцов, радость встречи, "свет в конце тоннеля", а теперь и вот это... Прошли какие-то сутки, а она уже ощущает себя не той, замученной жизнью одинокой женщиной, а совсем другой, молодой, красивой, сильной и энергичной - какой и мечтала быть, готовой к приключениям, острым ситуациям и бурным страстям. Словно кто-то резким взмахом стер пыль и муть со стекла, через которое она смотрела на мир, и он засверкал яркими и сочными красками. Она встала с дивана, и только тут Воронцов, увидев, как изменилось выражение ее лица, осанка, взгляд, кажется, начал догадываться, что с ней происходит. Абсолютно другая женщина стояла перед ним. ...Как всегда в конце долгого и насыщенного вечера, компания начала рассылаться. Групповые развлечения иссякли, брала свое усталость, появились проблемы, которые необходимо решать с глазу на глаз. Когда часы пробили два, Левашов увидел, что они с Ларисой остались в кают-компании вдвоем. Кто, когда и куда исчез, они не заметили. А у них разговор, внезапно начавшийся, перешел в самую острую стадию. Смуглое лицо Ларисы раскраснелось, глаза блестели, и говорила она зло и взвинченно. - Если бы вы знали, как я не выношу таких вот людей, как вы. Не вы лично, Олег, а все вместе... Богатые, благополучные, утонченные и рафинированные якобы. Все у вас есть, все вы можете. Напитки - самые заграничные, закуски - не иначе, как из подсобок Елисеевского, аппаратура - "Акаи", телевизор - "Сони", книги - и те читаете напоказ, обязательно вам Джойс, Марк Аврелий, Набоков, стихи - так не Асадов, не Евтушенко даже, а чтоб непременно Мандельштам, Гумилев, Ходасевич с Анненским... И женщин себе выискиваете штучных - Ирина эта, Наталья... Так не пойдет - заплатим, сколько скажет... "Что с ней? - подумал Левашов, - откуда вдруг такой срыв?" Он положил руку на ее ладонь, чтобы успокоить, без всякой задней мысли, но она резко выдернула руку. - Вот! И вы туда же... - вскочила, готовая убежать или сказать что-то еще более резкое, и Олегу пришлось применить силу. - Сядьте! И успокойтесь! Если вам вино пить вредно, так валерьянки сейчас принесу! А злиться не надо. И не убегайте. Безопасность я вам уже гарантировал. Чем мы вас так обидели? Давайте поговорим спокойно. По пунктам... Лариса и сама, кажется, устыдилась своей выходки, молча приняла из рук Левашова бокал вермута с лимонным соком и льдом. - Прежде всего - вы форму принимаете за суть. Смешно, но здесь нет ни одного, в вашем понимании, благополучного человека. Смотрите: Воронцов. По всем данным мог бы и должен занимать самые высокие посты в ВМФ. Все у него есть - верность идее, преданность делу, талант, способность принимать ответственные и верные решения. Готовый командующий флотом. Именно такие, как он, в переломные моменты истории и становятся вершителями... Да вы же сама историк, вспомните... А он чем занимается? Да и то все время кому-то на мозоль наступает и настроение портит. Потому что судьбу его решают люди, в присутствии которых просто невежливо быть талантливым. Дальше - Новиков. Журналист типа и класса Стенли. У нас этот тип вообще не имеет права на существование, к сожалению. Мог бы быть "теневым послом" - есть такой термин. Из-за ерунды вылетел с загранработы, а причина та же, что и у Воронцова. Не отвечает критериям. Нам умные не надобны, нам надобны верные... Шульгин. На вид из нас самый благополучный. Занимается любимым делом, но если разобраться - процентов на пятнадцать проектной мощности. Сами в науке трудитесь, понимаете, о чем я... Один Берестин может картинки рисовать в свое удовольствие, да и то. Ни выставляться, когда и где хочет, ни продать за настоящую цену... Обо мне говорить не будем. Вот вам картинки нашего благополучия. А если вы на барахло слишком много внимания обращаете... Почему человек, если имеет желание и лишнюю валютную копейку, не может ту вещь купить, которая ему нравится? Ерунда все это. Как будто, если у него вместо "Акаи" - "Маяк" или "Юпитер", так он на порядок порядочнее... Прошу прощения за каламбур. Не в ту сторону смотрите. Мерзавец и подонок может с таким же успехом в ватнике ходить и щи лаптем хлебать. Известны прецеденты. Беда в другом. В нашу историческую эпоху определенный круг подонков имеет облегченный доступ к определенной категории товаров. И в целях социальной самозащиты насаждает идею о пагубности "вещизма". Для всех, кроме себя. Конечно, блюдя свою нравственную невинность, можно принципиально отказаться от всего, что доступно подонкам. Только это уже было. Снобизм с обратным знаком... Левашов замолчал и сам удивился этой тираде. Прямо тебе Цицерон. Лариса слушала его неожиданно внимательно. - Над вашими словами стоит подумать... Пожалуй, кое в чем я действительно не права. Однако... Вы мне довольно доходчиво изложили все про вас и ваших друзей. Допустим, вы действительно все такие талантливые и не понятые обществом. Честные и бескорыстные. Ужас как благородно. Прямо пожалеть вас хочется. Но только это еще хуже. Те, другие, нас хоть не презирают. С подонками у нас нормальные деловые отношения. Пусть наше поколение, на ваш взгляд - циники и рационалисты. А вы вот на нас плюете и умываете руки... - Ерунду вы говорите, Лариса, - попробовал возразить Левашов. - С чего вы это взяли? - Не спорьте, знаю. Ах, мы о возвышенном думали, мы стихи на площадях читали, романтические песни пели... В ваше время в МИФИ, в МФТИ конкурсы по 15 человек на место, а сейчас в торговый да на курсы официантов... - Ну, а если так, что из этого? У каждого поколения свои вкусы и наклонности. Стоит из-за этого так расстраиваться? Вот вы же историк все-таки, а не товаровед, так чего же? - Левашову не хотелось с ней спорить, и тема была не его, здесь бы Андрей к месту пришелся, поговорил бы на нужном языке. А Олега сейчас занимали другие проблемы. Он думал о том, что его первое впечатление оказалось верным, девушка Лариса действительно далеко неординарная, и жизнь у нее явно складывается не лучшим образом, отсюда и нервно-взвинченный тон, и сама тема разговора, совсем не подходящая к месту и времени, и ее предупреждение о степени дозволенного поведения. И ему хотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, успокоить по крайней мере, убедить в том, что, несмотря ни на что, доверять ему можно, и как раз здесь, у них, Лариса сможет избавиться от одолевающих ее комплексов. А комплексов у нее явно было в избытке. Почти все слова Левашова наталкивались на непонимание или предубеждение, во всем она видела либо лицемерие представителей старшего поколения, к которому она относила и Левашова тоже, либо прямой корыстный умысел. И не воспринимала никаких разумных доводов. - Так что вы все-таки сказать хотите? Не пойму, - развел наконец Олег руками. - Сами же согласились, что мы вас ничему плохому не учили, не совращали малолетних, не вводили во искушение... Вы сами нашли свои идеалы, да еще и гордились, насколько вы современнее и раскованнее нас... Лариса с досадой ударила ладонью по перилам. - Вот уж действительно... Представьте, есть у вас младшая сестра. Связалась с плохой компанией, пить стала, курить, колоться. А вам наплевать, вы со стороны посматриваете и губы кривите - взрослая, мол, уже, что хочет, то и делает, сама выбирала, я в ее годы такой гадостью не занимался... Вот ваша позиция! Левашов пожал плечами. - Сравнение яркое, конечно, но некорректное. Вы о частностях, а тут проблема социальная. Если я правильно думаю. Мы выросли в свое время, усвоили определенный набор принципов, сформировали свое мировоззрение, для всех разное, заметьте. Как и любое другое поколение, до нас и после. Потом времена изменились. Как известно, бытие определяет сознание. Как правило... Нас, вернее некоторых из нас, это бытие испортить уже не смогло. Сломать - да, ломало... А другие формировались уже по другой колодке. И винить теперь сотню-другую из тех, кто сумел хоть кое-как противостоять "террору среды" в том, что они не сумели саму эту среду отменить... Помните, как Остап обещал Хворобьеву в "Золотом теленке" устранить причину его дурных снов? А ваш пример с младшей сестрой... Трогательно, впечатляет, а на практике... Проповеди старших братьев никогда не срабатывали. Начни говорить, что так себя вести нехорошо, надо книжки умные читать, а не по мальчикам бегать, а тебе в ответ: "Что ты понимаешь, старик, ты несовременный, отвянь...", или как теперь у вас говорят. Я не философ, я технарь, практик, и решения у меня технические... Если время у вас есть, оставайтесь здесь, с нами, хоть недельки на две, тогда, может быть, какие-то моменты вам станут яснее... Разумеется, все условия остаются в силе. Лариса помолчала, словно обдумывая его слова, потом устало сказала: - Ладно, бросим это... Не знаю, что на меня нашло. Может, правда, вы другие. ...По внутренней лестнице Олег подвел Ларису к двери отведенной ей комнаты. Терем их был спланирован так, что ни одна жилая каюта не соседствовала с другими, все они располагались по периметру холлов и прочих общественных помещений, сообщались с ними и главными лестницами отдельными коридорчиками, переходами, узкими потайными трапами. - Ну вот ваша келья. Приятных снов. Тщусь надеждой, что, несмотря ни на что, вечер показался вам приятным... - Олег прищелкнул каблуками и наклонил голову, пародируя манеры Воронцова. Лариса вдруг обняла его за шею и слегка коснулась губами его щеки. Он подавил острое желание обнять ее тоже, прижать к себе что есть силы, удержался. Слово есть слово, а она его от него не освобождала. Понимая в то же время, что ведет себя по-дурацки, Лариса отстранилась, две или три секунды смотрела ему в глаза, потом провела ладонью по той же щеке, будто стирая след поцелуя. - Спасибо, - шепнула чуть слышно и скрылась за дверью. Олег спустился на три ступеньки, потом остановился у узкого, как бойница, окошка, сел на лестницу, вытащил последнюю в пачке сигарету. "Что за девушка? - думал он. - Что с ней происходит? Или они все теперь такие? Все же десять лет - огромная разница. Когда мне было двадцать, мы тоже... И за что спасибо? За утешение? За то, что удержался и не стал хватать ее руками? Есть о чем подумать. Только зачем? Не имея информации о ее характере и мыслях, ничего не надумаешь, и в любом случае не тебе решать. Что за поколение мы такое дурацкое, действительно? Может, лучше по-ихнему? Схватил за руку - и вперед! Сегодня ты моя девушка... Но ведь как раз от этого она и предостерегала... Вот и сиди теперь, как пацан-десятиклассник выпуска шестьдесят такого-то года на пороге чужого подъезда. Ну и что? Я у себя дома, могу сидеть где угодно. Здесь в том числе..." Он сидел я представлял, как в нескольких шагах от него, за бревенчатой переборкой, она раздевается сейчас, ложится в постель и, чем черт не шутит, тоже думает о нем. За спиной чуть скрипнула дверь. Он обернулся. Снизу вверх Олег увидел Ларису. С дрожащим огоньком свечи в руке. Ему показалось, что длилась эта немая сцена очень долго. Он успел, несмотря на полумрак, рассмотреть, что она совсем раздета. Кроме наброшенной на плечи темной рубашки мужского покроя, застегнутой на две пуговицы, на ней, кажется, ничего больше не было. Потом Лариса приложила палец к губам и чуть кивнула ему. Он поднялся и вошел за ней в спальню. Она словно читала его мысли, пока он сидел под дверью, потому что, поставив свечу на стол и сев на кровать, сказала ровным тихим голосом: - Ну что ты мучаешься? Дело совсем не в тебе. Хочешь послушать? Отчетливо понимая, что совершенно не нужна сейчас ему ее исповедь, он тем не менее слушал с несколько даже болезненным любопытством, одновременно и жалея Ларису и презирая себя за то, что не может прервать ее спокойных, не соответствующих смыслу слов. Она рассказывала о вещах, сколь ужасных своей пошлостью и даже цинизмом, столь и банальных, совершенно обыденных в затхлой, обесчещенной пустыми лозунгами атмосфере общества "развитого социализма". - ...Теперь ты понимаешь, отчего я так? И сегодня совсем не собиралась ехать сюда с вами. Наталья уговорила. Ей уж очень хотелось. Ну, черт с ней, думаю. Хоть вечер пройдет не в одиночестве. Надоело. А тут вдруг ты. Не зазнавайся только, ничего сверхъестественного ты из себя не представляешь, просто твоя застенчивость меня немного отогрела. В первый раз я вдруг почувствовала себя легко. Не знаю, поймешь ли... Был давно такой мальчик, в белом плаще с поднятым воротником... Стоял, под дождем напротив моих окон и курил в кулак. А в школе краснел и отворачивался... И с тобой я почувствовала, как отпускает... Ты пил сегодня, а я не сдерживала, даже поощряла незаметно, чтобы проверить. - "Джентльмен - это тот, кто ведет себя прилично, когда напьется". Уайльд, - вставил Левашов. - Но до самого конца я все же не была уверена. И когда поцеловала тебя - тоже. Хотя благодарила вполне искренне. Давно мне не было так хорошо. Если бы ты не сдержался - это уже не испортило бы моего мнения. На сегодня. Но... Но ты вдобавок позволил мне уйти, не стал лезть в дверь, говорить жалкие или, напротив, нахальные слова. Я уже легла, и вдруг меня толкнуло. Подумала - если ты не ушел, позову и все расскажу... Она словно только сейчас заметила, в каком виде сидит перед Левашовым, изменила позу и натянула на бедра полы рубашки, застегнула еще одну пуговицу на груди. - Только не считай меня истеричкой. Просто мне давно не с кем было поговорить по-человечески. А дальше как знаешь... Олег молча пожал плечами. Дождь за окном перешел в ливень и бил в стекла, словно крупной дробью. Сейчас самое время проститься и уйти. Красиво так будет, возвышенно, в стиле итальянского кино, которое она любит. А вдруг ей хочется совсем другого? Чтобы окончательно забыть прошлое и поверить в возможность иной жизни? И уйдя, будешь выглядеть... Ну, кем можно выглядеть в таком варианте? Чистоплюем, ханжой или просто дураком? И на кой черт ему решать эти Буридановы задачи? Видел бы его сейчас Воронцов... Вздохнул бы сочувственно и развел руками? Или ободряюще подмигнул: вперед, мол, парень, за орденами? Лариса смотрела на него с сочувствием. - Тупик, милый? Оба мы в тупике. Оба не знаем, что делать и говорить дальше. ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА ...Пожалуй, на том вечере, посвященном, выражаясь официальным языком, торжественной сдаче в эксплуатацию военно-спортивного комплекса Валгалла, и можно подвести некую условную черту. Окончательно делящую нашу жизнь на две неравные части. Фигуры расставлены, первые ходы сделаны, позиции определились. Все персонажи введены в действие. И дальше уже вся наша история начала развиваться по своим внутренним законам, никак от нашей воли не зависящим. До Валгаллы мы еще могли что-то решать и выбирать. Оставалась, наконец, возможность просто отойти в сторону. Я об этом думал. Мы могли бы, используя установку Левашова, начать метаться по Земле. День на Гавайях, два в Одессе, потом Рио и так далее. Скорее всего, пришельцы бы нас потеряли... Только вряд ли это было бы достойное решение. При том, что их один человек в целом свете не смог бы никого из нас ни в чем упрекнуть. Короче, какой-никакой выбор у нас был. А вот дальше - все! Когда ты уже пошел по канату, поздно оглядываться. Но хоть до конца еще далеко, судя по всему, и ни один ясновидец не предскажет, чем эта история для нас кончится, я не могу сказать, даже наедине с дневником, что жалею о чем-нибудь или согласился бы переиграть, если б дали... И дело не только в шахматном правиле: "Взялся - ходи". Просто Одиссей не был бы Одиссеем, вернись он к Пенелопе с полдороги. Ерунда, будто заблудился хитроумный царь, карты у него там оказались ненадежные или гирокомпас забарахлил. Там по солнцу и звездам все Средиземное море вместе с Эгейским за две недели в любой конец проплыть можно. Просто интересно ему было жить, владельцу уютного острова. И долг он, похоже, ощущал. Перед будущим, предположим. Потомству в пример и вообще... Оттого до сих пор его и помнят, книгу третью тысячу лет читают... 10 ...Курортный сезон на Валгалле кончился. Не оттого, что начала портиться погода. До настоящей осени было еще далеко, и дождливые дни по-прежнему сменялись сухими и даже жаркими. Дело было в другом. Отдых хорош лишь как краткая передышка между более-менее длительными периодами осмысленной трудовой деятельности, неважно, физической или интеллектуальной. А вечный отдых... Наверное, его не будет даже в раю. Здесь самой насущной работой представлялось исследование планеты. В отличие от колонистов острова Линкольна и других известных робинзонов, нашим героям не требовалось в поте лица добывать свой хлеб и искать способы добраться до цивилизованных краев. Зато географические исследования обеспечивали полную занятость и позволяли каждому реализовать как свои профессиональные способности, так и самые затаенные желания, в предыдущей жизни совершенно нереальные. Возможности сухопутных экспедиций сразу ограничились несколькими километрами, непосредственно прилетающими к Большой Западной поляне. Именно на столько сумел пробиться Шульгин на тяжелом гусеничном транспортере, старательно выискивая просветы между деревьями и продираясь сквозь подлесок. А потом пошла такая чаща, что застрял бы и пятидесятитонный "Катерпиллер" с бульдозерным ножом. С наблюдательной площадки на вершине сорокаметровой сосны и в двадцатикратный бинокль не видно было конца и края зеленого моря тайги. Но одно большое дело Шульгин все же сделал. Он вышел на гребень водораздела, откуда ручьи, сливаясь в узкую, но все же реку, начинали течь на юго-запад. Сейчас это не имело практического значения, но зимой, по льду, вполне можно было организовать поход, как это делали наши предки. Известно ведь, что транспортное сообщение между древнерусскими княжествами осуществлялось в основном санным путем. И Батый вторгся на Русь именно зимой. А вот дорога по Большой реке, которой до сих пор не придумали названия, и по ее притокам была открыта и летом в любую сторону. Для экспедиции был подготовлен большой мореходный катер, названный "Ермак Тимофеевич", Воронцов объявил себя капитан-командором, а в поход, обещавший быть приятным и увлекательным, изъявили желание идти все. Кроме Берестина. У Алексея были на то свои причины. Перед самым отплытием Шульгин попросил увольнительную в Москву на пару часов. Вернулся он позже, чем обещал, остановил "БМВ" перед крыльцом и пригласил женщин выйти из дома. - Вот вам подарочек в дорогу, о, прелестные амазонки! - И распахнул заднюю дверцу. Наташа, самая экспансивная из женщин, даже вскрикнула от неожиданности и испуга. На заднем сиденье копошилась разноцветная мохнатая куча, поскуливающая и ворчащая. Первой разобралась в обстановке Лариса и с криком: "Ой, какая прелесть!" - кинулась вперед. Выхватила из кучи крупного шоколадно-белого щенка, зарылась лицом в мохнатую шерсть. - Выбирайте, - предложил Шульгин. - Кому какой нравится... - Этот мой! - А мне вот этого, черненького! Нет, рыжий лучше. Смотри, какое у него умное лицо! Шульгин скромно улыбался, готовясь принимать благодарности. - И заметьте, поровну кобельков и, пардон, этих... девочек. Так что в дальнейшем можно открывать торговлю. По полторы сотни за штучку... Московская сторожевая. Необычайно морозоустойчивая. А уж зло-обная... Наконец, выбор был сделан. В дополнение к каждому щенку Сашка вручил еще и по солидному собаководческому справочнику. - Теперь придумывайте имена, и я изготовлю персональные ошейники. А это тебе, Леша, чтоб не скучно было, - Шульгин показал на остальных собачек, больше похожих на медвежат. - Их тут вроде еще девять. ...Протяжно загудела сирена. "Ермак Тимофеевич" на малых оборотах отвалил от бревенчатого пирса. Воронцов поднес руку к козырьку фуражки. Женщины махали остающемуся Берестину со шканцев, Новиков поднял к плечу сжатый кулак, а Шульгин с бака дал в воздух короткую очередь из "Бофорса". Потом он перебежал в рубку и на полную мощность врубил стодвадцативаттные динамики. "Ревела буря, дождь шумел..." - понеслось над рекой. Сбившиеся у ног Берестина щенки испуганно завыли хором. Видно было, как Воронцов на мостике от чудовищного звука брезгливо поморщился и погрозил Шульгину кулаком. В целом все это напоминало отправление экскурсионного трамвайчика где-нибудь в Сочи или Ялте. Берестин подождал, пока "Ермак" описал по плесу крутую дугу и, набирая скорость, вышел на стрежень. Река - возможно, впервые от сотворения мира - получила законное право именоваться судоходной артерией. Или, если угодно, голубой магистралью. Алексей сделал несколько снимков этого исторического момента и начал подниматься вверх по крутой, в полтораста ступеней, лестнице. Он, наконец, остался один. По-настоящему один, с глазу на глаз с целой необъятной планетой. Оттого, что вверх по реке, не так еще далеко отсюда двигался катер с друзьями и подругами, одиночество не становилось меньше. Да и вообще применимы ли количественные оценки к такому понятию? Достаточно и того, что в пределах горизонта нет, кроме него, ни одного человека и не будет еще много дней, а значит, не нужно стараться выглядеть определенным образом в чужих глазах, не нужно думать, что и как сказать. Вот эта освобожденность и была ему нужна сейчас. Чтобы вернуть почти утраченное ощущение самого себя. Первые дли он в форте только ночевал. Все остальное время проводил в долгих, многочасовых и многокилометровых прогулках по окрестным холмам, по берегу реки, по бесконечному вековому лесу. Когда ноги сами выбирают дорогу, глаза внимательно и цепко смотрят по сторонам, пальцы сжимают шейку приклада, а голова свободна от мелких и суетных забот, можно, оказывается, думать о вещах серьезных и важных. О том, например, что лучшая часть жизни, считай, уже и прожита, и, если бы не последние события - прожита почти напрасно. Что толку от так называемых "творческих успехов", если они - только бледная тень того, что могло быть? Хорошо, конечно, что удалось вовремя найти свой нынешний стиль, пусть и подражательский по большому счету, "певца старой Москвы, непревзойденного мастера пепельной гаммы". Пусть с ним не случилось того, что со многими близкими и не очень близкими знакомыми и приятелями. Это скорее вопрос темперамента, чем осознанный выбор. Или, еще хуже, отсутствие той степени веры в себя, в свой талант, когда готов на все, на эмиграцию или самоубийство, лишь бы сохранить личную и творческую свободу... Но, может быть, не стоит судить себя столь строго? Ведь то, что он делал столько лет, получалось у него хорошо, душой он не кривил и совестью не торговал, никогда не вступал ни в какие коалиции и группировки, сам никого не трогал, и его не трогали. Может, дело лишь в том, что в юности он принял не самое верное решение? Не лучше ли было остаться в кадрах, служить, прыгать с парашютом и - не забивать себе голову интеллигентскими рефлексиями? А живопись бы и так никуда не делась. Рисовал бы на досуге, выставлялся в окружном Доме офицеров... Не зря до сих пор так остро вспоминаются офицерские дни, особенно те, когда он хоть краешком ощутил причастность к настоящим событиям. Жаркие дни августа, бетон аэропорта, бледные вспышки дульного пламени и пронзительный вой рикошетов... Восхитительное ощущение, когда все кончилось, ты оказался живой, сидишь, расстегнув ремни и подставив голую грудь прохладному ветру, жадно куришь и разговариваешь с друзьями, тоже живыми, о том, что было только что и что из всего этого получится потом... А чувство, когда генерал перед строем вручал ему первую и последнюю боевую медаль, которую с тех пор он не надевал ни разу... Может, только в те мгновения и была настоящая осмысленная жизнь, а все остальное - суета сует и ловля ветра? Как бы сложилась его жизнь, лучше или хуже? И сразу же вопрос: что случилось бы на Земле тогда с пришельцами, со всеми его новыми друзьями, если б не было здесь его и не его встретила бы Ирина холодным и ветреным вечером на Тверском бульваре? Эти и подобные им мысли одолевали его днями, что становились все короче, и долгими вечерами, приходили и возвращались, ветвились по законам ассоциаций, иногда заводя в такие философские дебри, что куда там Гегелю с Кантом. Но кроме них были и другие мысли, простые и обычные, и было много практических забот, в том числе возня с собачками, которые росли на глазах и страшно много ели. Самое интересное - меньше всего волновала его проблема пришельцев, хотя, казалось бы, что могло быть важнее? Кажется, у медиков это называется запредельным торможением. Слишком остро он пережил то, что было связано с Ириной, с путешествием в шестьдесят шестой год и четырьмя месяцами, прожитыми в параллельной реальности. Зато теперь он обрел искомое душевное равновесие. Опростился, как Лев Толстой, однако в отличие от великого старца брился ежедневно и, с удовольствием рассматривал в зеркале свое обветренное и загорелое, явно посвежевшее лицо, думал, что нет, жизнь еще далеко не вся, пожалуй, только сейчас она и начинается... В Москву его совершенно не тянуло. Не потому, что он боялся пришельцев, а просто нечего ему там было делать. Свобода от мирских забот удивительно проясняет мысли, и он понял то, о чем предпочитал не думать в прошлой жизни. Он сменил стиль одежды, несмотря на то, что видеть его сейчас было некому, а может быть, именно поэтому. Стал постоянно носить сапоги - в ненастную погоду яловые, в сухую и теплую легкие шевровые, узкие синие бриджи, свитер и кожаную куртку. Кроме всего прочего, такой наряд позволял не бояться змей и был наиболее удобен в лесу. Невзирая на погоду, Алексей по утрам мылся до пояса ледяной водой во дворе, по вечерам почти каждый день топил баню и вообще - старательно, даже кое в чем пережимая, изгонял из себя въевшуюся за многие годы богемность, которой раньше рисовался. Возвращаясь домой из походов, Берестин переодевался, кормил собак, чистил и осматривал свой карабин, разжигал камни и неторопливо ужинал, выходил на связь с "Ермаком", в очередной раз узнавал, что на борту все в порядке, сенсационных открытий нет и что девушки шлют ему приветы и воздушные поцелуи. Потом читал или поднимался в холл второго этажа, брался за кисти. Вначале он попробовал писать местные пейзажи, но очень быстро понял, что ему это совершенно неинтересно. Зачем? Природа здесь настолько девственна и безразлична к случайному появлению человека, что пытаться придать ей какое-то настроение - заведомо безнадежная задача. Уж проще обойтись фотоаппаратом. Но зато ему пришла неожиданная и на первый взгляд странная идея. Алексей подготовил холст и начал писать большое и как бы сюрреалистическое полотно. "Рыцари на лесоповале" - так он ее назвал. Глухой, буреломный уголок здешнего леса и семь фигур в доспехах ХIII века. Двое валят двуручными мечами мачтовые сосны, двое с помощью рыцарских, тоже бронированных коней трелюют срубленные хлысты, а еще трое в углу картины перекуривают и закусывают, напоминая известных охотников на привале. В чем смысл и суть картины, он и сам пока не знал, просто ему так захотелось. При желании в замысле и исполнении мощно было усмотреть и аллюзии, и некоторую аллегорию, обыгрывающую сопоставление определенных смыслов понятий "рыцарь" и "лесоповал". Но можно было и ничего не искать, а принять картину как живописную разновидность юмористических картинок "без слов". Это уж как кому взглянется. Однако он хотел закончить работу до возвращения друзей из экспедиции. ...Очередной день выдался, как на заказ. За стенами порывами, то усиливаясь, то чуть стихая, завывал ветер, гоняя по двору всякий мелкий мусор. Шуршал и шуршал по крыше, по стеклам, по доскам веранды очередной обложной дождь. Над холодной пустыней речного плеса, над дальними пустошами заречья сгущалась сизо-серая мгла. Кажется, будто сумерки иачииаются сразу после полудня и тянутся, тянутся так долго, как никогда не бывает на Земле, сопровождаемые размеренным стуком высоких башенных часов в эбеновом футляре и бессмысленно-мерными взмахами медного маятника. Во всем вокруг - ощущение неумолимого, заведомо предрешенного умирания жизни до неведомо когда могущей вернуться весны. И даже не очень верится, что она вообще когда-нибудь наступит, слишком все уныло и безнадежно вокруг. В холлах и комнатах почти темно. От окон тянет знобкими сквозняками. Но есть огонь в камине, груда поленьев свалена рядом, снаружи под навесом сложен в поленницы не один десяток кубометров дров, гарантирующих тепло и жизнь в самую долгую и холодную зиму, для настроения можно сварить гусарский пунш и стоять с чарой в руке у полукруглого окна, смотреть через толстое стекло в ненастный день, на серые лужи и пузыри на них, на полосы ряби поперек оловянного зеркала плеса. И, может быть, именно это - счастье? Главное - кончилось то утомительное безразличие, которое все сильнее овладевало им последние годы. После душевного и духовного подъема юношеских лет, которые Берестин назвал для себя "Время больших ожиданий", после ослепительных и близких перспектив, надежд на совсем уже великолепную жизнь в скором будущем, все последующее сначала удивляло и разочаровывало, потом стало глухо озлоблять и вынудило все плотнее замыкаться в раковину личных проблем. И еще хорошо, что так. После смерти Брежнева надежды начали было возрождаться, но, увы, ненадолго. Слава богу, что подвернулась Валгалла. Во-первых, появилось дело, которому можно посвятить все обозримое будущее. Во-вторых, раз время на Земле все равно стоит, нет необходимости интересоваться новостями и можно спокойно читать, раз уж появится такое желание, глянцевые, желтоватые, чуть пахнущие пылью и тленом книжки журнала "Столица и усадьба" за десятые годы текущего века. Очень успокаивающее чтение. Кроме того, у Берестина вновь пробудился вкус к военной истории, и он увлекся трудами немецких полководцев минувшей войны: Манштейна, Гудериана, Меллентина, Типпельскирха, Гальдера... Чтобы настроение стало еще более отчетливым, Алексей оделся по погоде, закинул за плечо ремень карабина и вышел под ненастное небо. Сильно похолодало. Над головой без конца, гряда за грядой, тянулись пропитанные водой низкие тучи. Как мокрая серая вата из солдатских матрасов. Но где-то далеко все же пробивался солнечный луч и чуть подсвечивал розовато-желтым предвечерний горизонт. Он прошел километров пять на юг, где лес стоял не сплошняком, а прорезался широкими полянами и волнами пологих сопок. Непромокаемая куртка с капюшоном и высокие, хорошо промазанные сапоги делали прогулку под моросящим дождем своеобразно приятной. Особое ощущение независимости от погоды, автономного уюта. Следы сапог на мокрой земле сразу расплывались, наполнялись влагой, дождевые капли чуть слышно шелестели о ткань капюшона, стены и крыши форта быстро растаяли в сероватой пелене, и Берестин подумал, что зря не взял с собой компас. По такой погоде заблудиться - плевое дело. Ничто вокруг не напоминало, что он - на чужой планете. При желании можно было вообразить себя помещиком старых времен, бродящим по своим охотничь