, то есть нейтрально по отношению и к нашему, и к их времени. Бронеходы же, с которыми мы сражались - передвижные станции-генераторы времени. Фронт их передвижения - терминатор времен. Тут мы возмутились: а как же права квангов? Даяна с великолепной небрежностью ответила, что, во-первых, расширение зоны не планируется за пределы половины территории планеты, квангам место останется, а во-вторых, нас это не должно касаться. - Но ведь со временем цивилизация квангов будет развиваться, конфликт все равно неизбежен. У нас такие действия называются колониализмом и категорически осуждаются всеми цивилизованными народами. - Вы забываете, - ответила наша матрона, - что мы имеем возможность зондировать время и знаем: местная раса лишена будущего. Это - тупиковая ветвь, замкнутое на себя общество, лишенное внутренних движущих сил. Еще несколько тысячелетий угасания, и они исчезнут. В голосе Даяны звучало спокойное безразличие. Да и у нас, если честно признать, сейчас не было настроения вникать в проблемы Валгаллы-Таорэры. В своих бы разобраться. Мы попробовали задать ей ряд прямых вопросов об их цивилизации, о врагах, с которыми они соперничают за контроль над Землей, наконец, об их подлинном облике. И все вопросы она ловко отклонила. Вообще она показала себя дипломатом цепким и жестким. Не бандерша, а Талейран в сари. Правда, одно другого не исключает. Алексей, гораздо больше, чем я, поднаторевший в дискуссиях с Ириной на инопланетные темы, затеял было спор о правомерности вмешательства кого бы то ни было в наши человеческие дела, пригрозил прервать переговоры, поскольку считает их неравноправными. Вот тут она показала зубы. Фигурально выражаясь, разумеется. Она спросила: как бы мы отнеслись к перспективе провести месяц-другой в каменоломнях Древнего Рима, к примеру? На предмет большей сговорчивости. Против такого довода возражать было сложно. И мы сказали, что размышлять можно и здесь. На том и порешили. Даяна сказала, что на первый раз хватит. Мы вольны делать, что нам угодно. Любые пожелания в смысле обеспечения комфорта будут удовлетворены. Заявки можно подавать по телефону, который стоит в соседней комнате. В общем, тюрьму наш быт не напоминал. Скорее, положение русских послов в ставке монгольских ханов. В ходе следующих бесед мы не сдавались, но медленно отступали. Удалось выяснить, что Сашка плена избежал и, скорее всего, сумел вернуться в форт. А вот вырвались ли они на Землю, мы не знали. Даяна намекнула, что наша несговорчивость может вредно отразиться на судьбах друзей, но убедительности в ее интонациях не хватало. Зато она долго и въедливо выбивала из нас информацию о Воронцове. Вот его она считала агентом своих соперников. Мы отговорились незнанием, ведь Воронцов - друг Левашова, мы же его видели всего несколько раз и не имели оснований считать его не обычным торговым мореманом, а кем-либо другим. Но как мы ни ловчились, а к стене она нас приперла. То есть: или мы выполняем их задание, или... Не такое уж мы сокровище, чтобы долго на нас красноречие тратить. Найдутся и другие. Конечно, мы произвели благоприятное впечатление: как Лешкиными делами в прошлом, так и умением держаться в нестандартных ситуациях. Но и только. Незаменимых нет. Суть же задачи была проста, но грандиозна. Те мелкие и деликатные воздействия на историю, а тем самым и на мировые линии земной цивилизации, на сей день себя исчерпали. Угроза нарастает, враги не дремлют, и необходимо основательное макровоздействие. Итогом которого станет решение всех проблем разом. Необходимо добиться, чтобы на Земле возникло единое правительство, или одна из держав стала настолько могучей, что могла бы диктовать свою волю остальным. В крайнем случае - чтобы все прочие державы не смогли воспрепятствовать ее действиям. - Кажется, это называется мировое господство? - задумчиво спросил я. Даяна сказала, что она тоже так считает. А нужно это для того, чтобы от имени всей Земли заключить договор с нашими пришельцами, позволить им разместить на нашей планете установки для преобразования времени и тем самым спасти обе наши цивилизации и Вселенную в целом. Вот и вся проблема. Наша цивилизация с помощью пришельцев, разумеется, достигнет необыкновенного расцвета, навсегда исчезнет опасность войн, эпидемий, экологических кризисов... Тонко улыбнувшись, Даяна добавила: - Дружба наших цивилизаций может иметь и еще один аспект. Вы уже убедились, что наши женщины довольно привлекательны. Генетически мы практически идентичны, так что в перспективе можно представить союз не только политический и экономический, но подлинное братство по крови... И в заключение она поставила последние точки. - У нас разработана техника, обеспечивающая перенос через пространство-время матрицы любой личности с наложением ее на личность избранного объекта... Обмен разумов, одним словом. Смотри Шекли и ряд других авторов. Мы, стало быть, должны перевоплотиться в какие-нибудь подходящие фигуры нашей истории, чтобы, значит, их руками... - А вы, значит, нашими руками? - сказал Берестин. Даяна ответила, что исполнителями должны быть земляне, иначе враги получат право на контрмеры, а это - грандиозная галактическая война, за исход которой нельзя поручиться. Что ж, вполне известная в дипломатической практике ситуация. В натуре обмен разумов выглядел так. Личность "драйвера" (термин придумал я, от английского "водитель", "рулевой") накладывается на личность "реципиента" так, что отключает у него высшие уровни сознания и получает в свое распоряжение его память, навыки, инстинкты. Для окружающих нет никаких способов распознать подмену, если только драйвер не станет вести себя слишком уж неадекватно. Но и тогда это будет проблема психиатров, не более. Когда драйвер уходит (а для этого не нужно никакой специальной аппаратуры), у реципиента остаются все воспоминания, но без осознания того факта, что он находится под чьим-то управлением. Реципиент, конечно, может удивиться, как ему пришло в голову поступать так а не иначе, но это уже его проблема. Проблемы выживания наших тел, лишенных сознания, тоже не стояло, поскольку в зоне "Ноль" внешнее время нас не касалось. Мы всегда вернемся в точку начала отсчета. С этим феноменом мы уже сталкивались при своих переходах с Земли на Валгаллу. Считая, что мы уже на все согласны, Даяна предложила нам подумать о точке вмешательства. Их, в принципе, были тысячи. Но если Даяне было все равно, в каком времени производить воздействие, то нам - нет. Мне, к примеру, отнюдь не льстило оказаться в шкуре Чингисхана и прожить в ней годы. Это зря писал Азимов, что достаточно переложить ящик с полки на полку или заклинить сцепление в автомобиле. Время, история - штуки упругие. С огромной инерцией. Ты считаешь - свергли даря, тирана и даже что-нибудь еще более грандиозное учинили - и готово? Ан нет. Побурлит все, поволнуется - и опять все как было. Так, штришок, зарубка на древе истории. Тут нужны именно годы. Кроме того, нам никак не интересно было изменять историю слишком далеко от наших дней и оказаться потом в абсолютно чужом мире. Как это уже описано у Андерсона в "Патруле времени". И после долгих споров мы нашли то самое решение. Не скрою, поначалу мы с Алексеем сами оторопели от своего невероятного нахальства. Вроде как коснулись абсолютного табу. Однако поразмышляли, отрешились от стереотипов и спросили друг друга: ну а почему бы и нет? Теоретически все получалось. Ну а последние сомнения рассеяла Даяна. Мы с ней постепенно как бы подружились даже. Хоть и своеобразно. Разговаривали запросто, без церемоний. - Выбор у вас всегда есть, - сказала она, сочувственно улыбаясь. - Если не каменоломни, то можно предложить должность евнуха в гареме царя Соломона... Семьсот жен и триста наложниц. Только там хуже, чем в сказках "Тысяча и одной ночи". Жарко, глинобитный дворец без воды и канализации, женщины вонючие, грязные, мухи, скорпионы и очень строгие правила внутреннего распорядка... Короче мы согласились. Без всяких пыток, насилия, совершенно добровольно. Согласились и начали готовиться. Подготовка была не такая уж сложная, просто очень много надо было запомнить. А главное - нас не оставляла надежда, что Воронцов со своим другом Антоном нас не бросят. Иначе зачем все?  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. "КОГДА НАС ВБОЙ ПОШЛЕТ ТОВАРИЩ СТАЛИН..." *  Как трубный глас, возвещающий второе пришествие, прозвучала команда, и с дальних архивных полок, таких далеких, что никто на них и не собирался никогда заглядывать, несмотря на наклеенный в правом верхнем углу ярлычок с отметкой о бессрочном хранении, чьи-то руки сняли со своих мест несколько тонких серых папок и передали их в другие руки. Люди с кубарями на малиновых петлицах вручили "дела" тем, кто носил шпалы и ромбы. Потом серые папки легли в портфель, машина прошелестела покрышками вниз по Охотному ряду, мимо Александровского сада, налево, через мост, в Боровицкие ворота, еще раз налево, потом их понесли уже пешком, по ступенькам, коридорам и со многими поворотами, по длинной красной дорожке, через дубовую дверь в приемную, еще одну дверь - и все! Папки ложатся на стол, и к ним прикасаются, наконец, те руки, которые единственно и могут что-то изменить в судьбах, наглухо запертых внутри плотных картонных обложек. Секретарь ЦК ВКП(б), вождь и учитель, гениальный продолжатель дела Ленина, лучший друг физкультурников и прочая, и прочая, и прочая, развязывает ботиночные шнурки: "Марков Сергей Петрович, 1902 года рождения, русский, командарм 2-го ранга, член ВКП(б) с 1920 г., в Красной Армии с 1918 г..." 1 ...К апрелю 1941 года жизнь в лагерях уже устоялась, вошла в некие обыденные, регулярные рамки. Беспорядочное оживление, суета и неразбериха предыдущих годов сменилась угрюмым покоем, и не только во внешних проявлениях жизни, но и в душах людей. Все приговоренные к высшей мере давно расстреляны, слабые - умерли на этапах, замерзли в наскоро сколоченных холодных бараках, не выдержали смертельной тоски, непосильной работы, цинги и тифа. Писавшие апелляции или личные письма Сталину - либо освобождены, либо потеряли последнюю надежду. Все прочие как-то свыклись с обрушившимся на них. Как-никак, а жить-то все равно надо. И тянули, и тянули лагерную тягомотную житуху - в меру сил и характера. Одни впали в глубокую депрессию, ни во что больше не веря и ни на что не надеясь. Другие, напротив, собрали волю в кулак, припомнив - вот уж довелось - еще и дореволюционный опыт. Третьи сумели и там найти удобные, теплые, хлебные места. А в общем и целом - жизнь текла. Хотя, конечно, какая это жизнь для человека, отдавшего все борьбе за освобождение рабочего класса и всего угнетенного человечества, за дело Ленина-Сталина, успевшего увидеть за минувшую четверть века и мрак царизма, и две войны, две революции, дожившего до Конституции победившего социализма?! И вот тут-то - после ромбов в петлицах, орденов, служебных ЗИСов и "паккардов", квартир на улице Горького и Дворцовой набережной, после славы, власти, всенародного признания - арест, тюрьма, допросы, безумные обвинения, ужасное чувство отчаяния и бессилия, когда невозможно ничего доказать, объяснить, опровергнуть... А еще чуть раньше - состояние, когда вдруг начинаешь понимать, что в стране, партии происходит явно не то, когда при всей преданности и убежденности ощущаешь... нет, не неверие или протест, а пока только - сомнение. Затем - да и то не у всех, лишь у наиболее самостоятельно мыслящих - внезапное и страшное прозрение: то, что случилось с сотнями других, может случиться и с тобой. И приходит твой час. Комкор Марков Сергей Петрович, дважды краснознаменец, герой гражданской и боев на КВЖД, арестован был уже в конце второй волны - летом тридцать восьмого года. Как раз тогда наступило вроде бы некоторое смягчение. Так показалось. Но в один из дней, придя в штаб, он увидел невыгоревший свежий прямоугольник от снятой таблички и дыры от шурупов на двери кабинета члена Военного совета округа, ярого обличителя и ортодокса, потом поймал ускользающий взгляд начальника Особого отдела - и все стало пронзительно ясно. Он плотно закрыл дверь своего большого, с видом на море кабинета, наскоро перебрал бумаги, чтобы невзначай не подставить еще кого-нибудь из немногих уцелевших друзей, и поехал домой. Сжег письма, фотографии, брошюры с ныне запретными именами и фактами, сохранившиеся с прошлых времен, и стал ждать, пытаясь настроиться на то, что его ждет. Приехали за ним сразу после полуночи. В отдельном купе тюремного вагона привезли в Москву. Во внутреннюю тюрьму на Лубянке. В камере сидели сначала вчетвером: он сам, знакомый по Дальнему Востоку комбриг, два крупных сотрудника НКИДа. Допрашивали Маркова не так долго - месяца три. По стандартной схеме. Раз служил в Народной Армии ДВР - японский шпион. В Белоруссии - польский... Да командировка в Италию в тридцать пятом году. Да бесчисленные связи с врагами народа. Следователь был то подчеркнуто вежлив и любезен, то дико кричал. Сутками заставлял стоять навытяжку. Давал читать доносы и устраивал очные ставки. Смотреть в глаза клевещущих на него бывших сослуживцев Маркову было невыносимо стыдно. Однако били его на удивление мало. И вот настал день суда. Он пошел на него, за все время следствия ничего не подписав и не дав ни на кого показаний. Приговор был: десять плюс пять. Формула мягкая - КРД (контрреволюционная деятельность), без троцкизма и терроризма. Он вполне готов был к высшей мере. Точнее - убедил себя, что готов. К его званию и должности высшая мера была бы в самый раз. Поэтому, услышав приговор, испытал в первый момент облегчение. Главное - жить будет. Но представил себе эти десять и еще пять, и до того стало муторно! Помыслить страшно - до 1953 года сидеть. (Он не имел возможности оценить символичность даты). Когда срок кончится, ему уже шестой десяток пойдет. Кончена жизнь, как ни крути. Да и то, если доживет, если позволят дожить... Поначалу он считал, что жизнь ему спасло упорство. Потому что обнаружил, беседуя с себе подобными, что судьи и те, кто ими руководил, придерживались определенной, хоть и извращенной логики. Признавшихся, раскаявшихся, активно помогавших следствию - расстреливали, а упорных, "закоренелых", вроде него, - нет. При полном пренебрежении всякими правовыми и моральными нормами через это правило Военная коллегия и сам Сталин, как говорили, обычно не переступали. Из всех, проходивших по первым процессам вместе с Тухачевским, Уборевичем, Якиром и прочими, не признал себя виновным один комкор Тодорский, и он единственный уцелел, сидел одно время вместе с Марковым. От остальных не осталось и могил. Только потом, много раз передумывая одно и то же, Марков сообразил, что ничего от него не зависело. Он сам по себе не интересовал следователя: не вырисовывалось за ним никакого крупного дела. И показания его в общем тоже не требовались - все, с кем Марков был связан, исчезли раньше него. Готовилась смена караула в недрах самого НКВД, Ежов доживал последние дни, механизм крутился по инерции. Могли бы и вообще про Маркова забыть, а могли расстрелять без процедуры... Но все же, как ни смотри, а повезло. За три лагерных года было с ним много всякого. И несмотря ни на что, он не позволял себе согнуться и смириться. Ни перед начальством лагерным, ни перед уголовниками, которым была в зонах полная воля и даже негласное поощрение. Они ведь были "социально близкие элементы", а не "враги народа". Били его поначалу сильно, и он до последней возможности давал сдачи. Как его не зарезали в камере или вагоне - бог весть. Потом, на пересылке, вдруг встретил своего бывшего бойца, ставшего большим паханом, который, оказывается, сохранил добрую память о комвзвода Маркове. С тех пор его не трогали. Даже вернули отнятые хромовые сапоги. Рапортуя в качестве дневального или дежурного по бараку, он всегда называл свое звание: "комкор Марков", и это производило на лагерных лейтенантов и капитанов определенное впечатление. К исходу первого года заключения он поддался слабости и написал письмо в Верховный Совет - тогда как раз освободили большую группу бывших военных, но ответа не получил. 1 мая 1941 года был нерабочий день даже для врагов народа, и они провели его хорошо - грелись на первом весеннем солнце, на подсохшем южном склоне сопки внутри зоны, вспоминали, кто и как праздновал этот день на воле. А второго мая началось непонятное. С утра среди начальства замечалась необычная суета. Марков как раз мыл полы в канцелярии. Из-за двери начальника лагпункта неразборчиво гудели голоса и столбом тянулся табачный дым. На обед были вызваны даже дальние бригады, которым обычно пищу возили в тайгу. Потом лагерь построили, и толстенький "кум", косолапо ступая кривыми ногами в надраенных сапогах, вышел к строю и начал вызывать заключенных по длинному списку. Они выходили и выстраивались в шеренгу. Вызвали больше ста человек, в том числе Маркова. Затем бригады увели на работу, а вызванные остались на линейке. Начальство исчезло. Поскольку не было команды разойтись, но не было и другой команды, заключенные помаленьку начали сбиваться в группки в закуривать. Марков с удивлением, а больше с тревогой заметил, что здесь только бывшие военные, 58-я статья. Это могло означать что угодно, но скорее - плохое. От хорошего успели отвыкнуть. Потом появился "кум" и объявил, что сейчас все пойдут в баню. Беспокойства прибавилось. Но баня - всегда баня, тем более, без уголовных, натоплена она была хорошо, и никого не торопили, и мыла дали по половине большого куска, поэтому мылись долго, с удовольствием. - Наверное, в другой лагерь переводить будут. Особый, политический, - предположил кто-то. Мысль посчитали дельной. После помывки выдали белье. Всем - новое. Вернулись в бараки. От непонятности и непривычного безделья разговоры достигли невероятного накала, доходя моментами до вещей совсем фантастических. Через час Маркова вызвали в канцелярию. С ним еще пятерых. Двух комкоров, двух комдивов и одного корпусного комиссара. Больше представителей высшего комсостава на лагпункте не было. Майор, начальник лагпункта, покрутился перед ними с минуту, видимо, не злая, с чего начать, потом, глядя в сторону, сообщил, что поступила команда срочно доставить их шестерых в Хабаровск. Настолько срочно, что через час за ними прибудет самолет. После чего выразил надежду, что все может повернуться по-разному, но если что - граждане бывшие командиры не должны быть в обиде. Служба есть служба. Начальник вообще был человек не злой, скорее просто глупый, но жить давал. Они вышли на улицу ошарашенные, даже потрясенные, сжимая в кулаках щедро розданные майором папиросы - по три на брата. У каждого в душе колотилась сумасшедшая надежда, только комкор Погорелов желчно сказал: - Рано радуетесь, зэки, как бы не загреметь всерьез и окончательно. - Брось. Для этого самолетом не возят. - Ну-ну, поглядим... Примерно через час над рекой проревел моторами гидроплан, планируя против ветра, подрулил к причалу, и вскоре они все сидели на узкой алюминиевой скамейке внутри холодного и пустого фюзеляжа. По бокам - два конвоира с карабинами. Один из конвоиров всю дорогу ужасно трусил, кусал губы, потом его укачало и он начал блевать, не выпуская из рук карабина и вытирая рот рукавом шинели. Три часа выматывало душу тряской и гулом, наконец, днище гидроплана заколотило на короткой и крутой амурской волне. Самолет уткнулся носом в пирс. "Черный ворон" доставил их не в тюрьму, как они привычно ждали, а на окружную гауптвахту. В роскошной, по нынешним их понятиям, камере старшего комсостава они наконец расслабились. Марков за дорогу передумал многое и, кажется, начал догадываться. Вошел капитан-начкар, сказал, что ужин будет через полчаса, и выдал на всех две пачки папирос "Норд". Это было совсем невероятно. Погорелов, как самый старший, поделил курево, две оставшихся папиросы, прикурив, пустил по кругу. - А теперь какие мнения будут? Амнистия? - Нет, братцы, война. Большая война, - ответил Марков. Рано утром их разбудили и вновь повезли. На военный аэродром, где выдали полушубки и погрузили в транспортный ТБ-3. - На Чукотку, что ли? - спросил Погорелов у бортмехапика. - Чего ради? - удивился тот. - В Москву летим... После двухсуточного, с несколькими посадками полета "черный ворон" вез их по Москве. От утомления и нервной перегрузки никто уже не мог разговаривать. Сквозь зарешеченное окошко под крышей Марков видел улицы, легковые машины, свободных и веселых людей. Еще не везде была снята первомайская праздничная иллюминация. Когда сворачивали с улицы Горького на Садовое кольцо, "ворон" притормозил, и совсем рядом Марков увидел стайку девушек в легких платьях, с голыми ногами... Он и забыл, что такое еще бывает на свете. Ночь на гауптвахте МВО он не спал. Неужели все кончилось? Неужели скоро он выйдет на улицу без конвоя? Иначе привезли бы в тюрьму. А так вроде считают их военнослужащими. С утра фантасмагория продолжилась. Снова баня. Парикмахерская. Завтрак по комсоставской норме. Вместо лагерного тряпья выдали командирскую форму. Хоть и полевую, хлопчатобумажную, хоть и без знаков различия. И новые хромовые сапоги. Но никто ничего не объяснял. Замкнутые лица, сжатые губы, убегающие взгляды чекистов. После каптерки их развели по одиночкам. Маркову досталась свежевыбеленная камера на пятом этаже. Дали еще папирос, теперь уже - "Казбек"! И свежую "Правду". Марков взял газету и в глаза бросилась черная рамка. "Берия Лаврентий Павлович. Генеральный комиссар госбезопасности... скоропостижно... верный сын..." - глаза выхватывали отдельные строчки. Когда его арестовывали, Берии еще не было, был Ежов. Но про Берию он кое-что слышал. Уже в лагерях. Скончался первого... А все началось второго. Газета от третьего. Сегодня пятое. День печати. Почему дали именно эту газету? Не вчерашнюю, не сегодняшнюю, а эту? Дверь щелкнула, вошел пожилой майор госбезопасности. Марков почти непроизвольно протянул ему газету и сказал: - Соболезную... Майор дернул щекой. Но не более. Сделал вид, что не услышал. Помолчал секунд двадцать, пристально глядя на Маркова. Тот напрягся. - Жалобы, заявления, претензии есть? - спросил майор негромко. - Нет? Хорошо. Прошу вас приготовиться. В двадцать три часа вас примет товарищ Сталин. 2 Маркова провели через боковое крыльцо, по полутемной узкой лестнице; после короткого ожидания в небольшой комнате без окон сказали: "Входите", и он вошел в кабинет. Сталин сидел в тени, за пределами светового круга. Лампа под зеленым абажуром освещала только середину стола, где лежали какие-то бумаги. Услышав, как скрипнула паркетная плитка, Сталин поднял голову. Стараясь, чтобы голос не дрогнул, Марков отрапортовал, с трудом убеждая себя, что все происходящее - правда, что он действительно стоит в кремлевском кабинете, а всего четыре дня назад был на Дальнем Востоке и ничего хорошего вообще уже не ждал от жизни, даже такой малости, как посылка, потому что и посылок слать ему было некому. Сталин вышел из-за стола, сделал несколько шагов и остановился рядом. Одет он был так же, как пять лет назад, когда Марков видел его на выпуске Академии. Марков пожал протянутую руку и, подчиняясь приглашающему жесту, подошел к столу для совещаний, где они оба сели. - Как ваше здоровье, товарищ Марков? - спросил Сталин, негромко и без отчетливо выраженной интонации, как он говорил почти всегда. Но то, что он назвал Маркова товарищем, сразу поставило все на свои места. Комкор ощутил буквально физическое облегчение, будто сбросил с плеч пятипудовый мешок и разогнул, наконец, спину. А вместе с облегчением пришло ощущение независимости. Вопреки всему, что с ним было, и что, строго говоря, отнюдь еще не кончилось. Но раз его назвали товарищем, он снова почувствовал себя обязанным подчиняться законам, дисциплине, присяге - долгу, как он его понимал, но не личной воле кого-то одного, произвольно взятого человека. Кем бы он ни был. Хоть и самим Сталиным. Сталин и раньше представлялся ему великим именно как вождь великой партии и великой страны, а потребности искать в нем черты личного величия, гениальности Марков никогда не испытывал. Оттого, наверное, и загремел... Он оказался с глазу на глаз с человеком, который причинил так много горя и несчастий не только ему лично, но и всей армии, всему народу: масштабы репрессий в лагерях были известны гораздо точнее, чем на воле. Своим обращением "товарищ" Сталин дал понять, что все обвинения сняты, что, скорее всего, Маркова снова возвращают в строй. И тем самым ему возвращается право вновь быть самим собой и держать себя так, как он считает должным. - Спасибо, товарищ Сталин, здоровье пока в порядке. - Это хорошо, здоровье вам понадобится. Лечиться сейчас некогда. - И вдруг спросил без перехода: - Наверно, обижены на нас? Марков не захотел отвечать так, как хотел этого Сталин, но и не рискнул сказать правду. Уклонился от прямого ответа: - Я всегда верил, что недоразумение будет исправлено. Рад, что не ошибся. Сталин посмотрел на него пристально, с интересом даже, словно изучая экспонат из музея той давней истории, когда с ним еще не боялись говорить вот так, и спорить, и голосовать против, и доказывать его неправоту. - Вы правильно делали, что верили, - тихо сказал Сталин. - Мы можем ошибаться. Мы тоже живые люди. Но ошибки надо уметь исправлять. Эту ошибку мы тоже исправляем. Надеюсь - почти вовремя. Вы посидели в тюрьме. Я тоже сидел в тюрьме. Но после тюрьмы я еще многое успел... "Да уж", - подумал Марков, и еще подумал, что был прав: война очень близка. - Личные просьбы у вас есть? - спросил Сталин, поднимаясь. - Нет, товарищ Сталин. Прошу окончательно решить мой вопрос, и если можно - направить в войска. - Хорошо. Мы подумаем, как вас использовать. До свидания, товарищ Марков. Думаю, вскоре мы с вами еще встретимся. Марков хотел выйти в ту дверь, через которую вошел, но Сталин остановил его: - Пройдите сюда. - И показал, куда именно. В другой, большой приемной, его встретил человек, которого Марков раньше не видел. Лысый, коренастый, с серым лицом и в серой гимнастерке без знаков различия. Человек оценивающе осмотрел Маркова, а тот не знал, что же ему теперь делать. Подумал даже, что вновь может появиться конвой, без конвоя он уже отвык передвигаться, но секретарь быстро сел за свой стол слева от двери, выдвинул ящик и выложил перед собой пухлый конверт из грубой коричневой бумаги с сургучными печатями по углам. Взрезал наискось. - Получите, товарищ командарм второго ранга. - На стол из конверта выскользнули два ордена Красного Знамени, петлицы с черными ромбами, удостоверение личности в сафьяновой обложке и толстые пачки денег. - Ордена ваши, петлицы и удостоверение новые, денежное довольствие - за шесть месяцев. Остальное, за весь срок, получите позже в кассе наркомата. Марков взял в руки ордена, машинально глянул на номера. Действительно, ордена те же, что арестовавший его чекист попытался сорвать с гимнастерки, не сумел, и Маркову пришлось тогда самому дрожащими руками отвинчивать тугие гайки. - Но здесь ошибка, - кивнул он на петлицы. - Я комкор. - Нет, все правильно, звание командарма было вам присвоено... - И секретарь назвал дату, мельком глянув в удостоверение. Через два дня после ареста, отметил Марков. Значит, по одной линии его арестовывали, везли в тюремном вагоне, а по другой все шло заведенным порядком. И этот указ о присвоении одного из высших в армии званий подшили в дело и не отменили после приговора... Это его почему-то потрясло сильнее, чем все остальное. Он чуть было не выматерился вслух. - Сейчас вас отвезут в гостиницу "Москва" Отдыхайте. Но каждый день, начиная с восемнадцати часов, прошу быть на месте. Вам могут позвонить. ...Марков бесцельно ходил по большому, двухкомнатному номеру, окнами и балконом на Манежную площадь, обставленному карельской березой, с коврами и бархатом портьер, и не знал, что ему делать. Больше всего ему хотелось прямо сейчас выйти на улицу и ходить, ходить по улицам до утра, без цели и без конвоя, но что-то - может быть, слишком внезапный переход к свободе - мешало это сделать. Внезапно в номер стремительно, без стука вошел Погорелов, обнял его и срывающимся голосом выговорил, глотая слезы: - Живы, Серега, живы, ты понимаешь, мать его так и этак, и не просто живы, в строю снова... - Ты был у него? - спросил Марков глупо, и только тут увидел, что на гимнастерке Погорелова привинчены ордена Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды, и петлицы вновь искрятся эмалью трех ромбов. - Был! Поговорили по душам. Как с отцом родным... - Какие-то нотки в окрепшем голосе комкора Погорелова намекали на то, что разговор мог быть и не таким мирным, как с Марковым. В гражданскую Погорелов участвовал в обороне Царицына и знал Сталина лично. - О многом говорили... О тебе спрашивал. Прав ты, война скоро. Он сказал - всех, кто еще жив, на днях вернут. - А обо мне что? - Мнение спрашивал. Правда ли говорил Уборевич, что ты из молодых самый талантливый стратег? - Ну? Уборевича вспомнил? - Лицо Маркова передернула судорога ярости. - Я тебе говорю. Спокойно так, будто он у него час назад был... Тут Марков не сдержался и все-таки выругался. При Погорелове можно было. - Спросил, потянешь ли ты генштаб... Я сказал, что ты и на главкома годишься. На фоне тех, кто остался. Тимошенко нашего, Кулика - маршала... - Ты что? Обратно захотел? - У Маркова похолодели щеки. - А! Ни хрена не будет... Я по тону понял. Нет, я так не могу... - Погорелов снял трубку телефона. - Ресторан? Ужин в номер. На двоих. Что значит поздно? Ничего не поздно! Управитесь. Коньяк, водка, боржом, икра, словом, все, что найдете. Все, я сказал. И побыстрее. - Он бросил трубку. - Вот сейчас, дружок мой дорогой, сядем, как люди, выпьем, поговорим. Очевидно, ресторанщики получили еще какое-то указание, кроме команды Погорелова, потому что, невзирая на второй час ночи, буквально через десять минут на столе уже стояли и коньяк "Двин", и "Московская", три бутылки боржоми со льда, икра черная и красная в хрустальных розетках, балык, маринованные грибки, селедка... - Сказка! Сон в майскую ночь. - Марков проглотил слюну. Официанты вышли, пообещав минут через двадцать подать горячее. Погорелов торопливо налил в фужеры водку. Отрывисто чокнулся с Марковым, рука у него дрожала так, что он придержал ее левой. - Давай... Пять лет, ты представляешь, пять лет... - Он хотел сказать еще что-то - не получилось, шумно вздохнул и выпил залпом. Самым трудным оказалось заставить себя есть спокойно, не спеша и не озираясь по сторонам. После третьей рюмки, когда голову заволокло первым хмелем и словно разжалась напряженная, как пружина, душа, Марков вдруг спросил, глядя в глаза Погорелову: - А что, если завтра - снова? Тот понял его сразу, резко мотнул головой: - Вот уж нет... Голову об стенку разобью, а обратно - нет. Теперь я ученый... А еще слово скажешь - морду набью. Утром Марков, наскоро перекусив остатками затянувшегося ужина, торопливо спустился вниз. Ему невыносимо захотелось поскорее пройти по улицам Москвы, ощутить, что все происшедшее не сон, не бред, что он снова человек, и снова не из последних. Провел рукой по щеке. Даже побриться было нечем. Ну ничего, можно зайти в хорошую парикмахерскую. Бритье, стрижка, компресс, одеколон "Красный мак"... С дрожью отвращения он вспомнил лагерные парикмахерские с одной на всех грязной простыней и вонючим мылом. Идя вверх по улице Горького, он заново переживал свою встречу со Сталиным. Теперь она удивляла его своей явной бесполезностью. Стоило ли приглашать к себе освобожденного из заключения, чтобы обменяться с ним парой ничего не значащих фраз? Впрочем, ему, может быть, просто требовалось взглянуть на Маркова. Все он о нем знал, и доносы прочел, и оперативки, и личное дело, и материалы "суда", а вот наяву не видел. И захотел составить мнение перед тем как принять окончательное решение. Вполне возможно. От такого человека, как Сталин, можно этого ждать. За годы заключения Марков думал о нем, наверное, каждый день. Старался понять смысл происходящего в стране, понять, зачем Сталину потребовалось то, что он делал. Он не мог согласиться с товарищами по лагерю, которые убеждали себя и других, что Сталин ничего не знает, верит Ежову, Берии, еще кому-то. Сказочка про доброго даря и злых придворных на новый лад. Если бы Сталин ничего не знал, он заслуживал бы еще меньшего уважения. Какая цена вождю, который, полагаясь на чье-то слово, позволил ликвидировать практически все руководство армии, вплоть до полкового звена? На это не пошел бы даже идиот. Не попытавшись разобраться, не встретившись лично ни с кем из тех, кто был с ним рядом еще с дореволюционных времен... Поверить в это совершенно невозможно. Вон, Николай Первый сам контролировал все следствие по делу декабристов и счел возможным казнить только пятерых... В конце концов, у вождя, уничтожающего собственную армию, должен быть хотя бы инстинкт самосохранения. Но если он не дурак, то кто? Марков увидел на левой стороне улицы вывеску небольшой парикмахерской. Через окно было видно, что зал пуст. В зале стояло три кресла, но парикмахер - только один. Женщина лет под пятьдесят с желтоватым утомленным лицом. Как-то рассеянно она накрыла его простыней, спросила: - Что будем делать? Постричь, побрить? - Делайте все сразу. - Прикрыв глаза, он вновь погрузился в свои мысли. Женщина работала очень умело и аккуратно, и Марков, кажется, даже начал задремывать, когда вдруг услышал ее голос. - Извините, товарищ командарм, вы оттуда? - Что? - не совсем проснувшись, вскинул он голову. - Осторожнее, я могу вас поранить... Я спросила - вы недавно вернулись оттуда? Марков внимательнее посмотрел на ее отражение в зеркале и догадался, отчего у нее выражение постоянной тоски и усталости, нездоровый, болезненный цвет лица. - А у вас что, там кто-то есть? - спросил он. - Да, муж. Полковник Селиверстов. Он преподавал в Военно-политической академии. Арестовали в тридцать девятом, дали десять лет... Меня уволили с работы, хорошо хоть здесь держат. Мне показалось, что вы только что вернулись в Москву. - Неужели так заметно? - удивился Марков. - Мне - заметно. Когда целыми днями выстаиваешь в очередях в приемной НКВД, разговариваешь с людьми, становишься очень наблюдательной ко всему, что относится к этой стороне жизни. - Что ж, вы правы. Только вчера вернулся. - Разобрались, полностью оправдали? - Похоже, так... - Господи, - женщина беззвучно заплакала. - Неужели все кончится? И мой Иван Егорович тоже вернется? А у него язва желудка... - Она испуганно оглянулась, хотя в зале по-прежнему никого не было. - Вы знаете, когда сообщили о смерти Берии, я сразу подумала: что-то должно измениться, не может быть, чтобы не изменилось... - Успокойтесь. Я совершенно уверен, что в ближайшие дни многое действительно изменится. И ваш муж обязательно вернется. Уходя, Марков кивнул ей и ободряюще улыбнулся. Через стекло увидел, что женщина снова плачет. Его появление, конечно, внушило ей некоторую надежду, но и расстроило, разбередило рану. Вот кто-то вышел и гуляет по Москве с ромбами и орденами, а ее муж сидит и, возможно, будет сидеть, и этот факт, наверное, угнетает еще больше чем сознание, что все сидят. Он впервые задумался, как будут складываться его отношения с людьми, как повлияет все происшедшее на дальнейшую жизнь и службу. До обеда он бесцельно проходил по улицам, просто глядя новым, обострившимся взглядом на людей, новостройки, витрины магазинов. При всем, что случилось с ним и тысячами ему подобных, жизнь продолжалась. Он не мог не отметить, что Москва похорошела, люди в массе выглядят довольными и веселыми, а в магазинах товаров гораздо больше, чем три года назад. Почти непрерывно ему приходилось отвечать на приветствия встречных военнослужащих, и он ловил удивленные и заинтересованные взгляды. Командармы и в свое время не так часто попадались на улицах, их и было пятнадцать на всю Красную Армию, а сейчас год спустя, как ввели генеральские звания, командарм с двумя орденами Красного Знамени выглядел видением прошлого, о котором большинство старалось не вспоминать. В центральном военторге Марков купил небольшой чемодан желтой тисненой кожи варшавского производства - трофей освободительного похода. У него не было ничего, никаких личных вещей, и пришлось приобрести многое, от бритвенного прибора и носовых платков до габардинового обмундирования и плаща. Ходить по Москве в плохо сшитом полевом х/б он не считал удобным в своем звании. К часу для он уже был в гостинице. Звонок прозвучал около восьми часов вечера. - Марков? - услышал он грубый бас порученца Сталина. - Спускайтесь вниз, за вами вышла машина. Иосиф Виссарионович встретил Маркова почти по-дружески. И лицо его, и глаза выражали радушие, словно он был хозяином, принимающим дорогого гостя, а не главой партии и государства. - Садитесь, товарищ Марков. Я вижу, вы уже освоились в своем новом положении? - Очевидно, Сталин имел в виду новую форму Маркова и вообще весь его подтянутый, даже щеголеватый вид - Стараюсь, товарищ Сталин, - ответил Марков, следя глазами за медленно прохаживающимся по кабинету хозяином. - Это хорошо. У вас крепкая нервная система. Некоторые товарищи, с похожей биографией, сломались и сейчас ни на что не годятся. Хотя и оправданы полностью. А нам, старым большевикам, приходилось сидеть в тюрьмах и подольше... Я же сказал, садитесь, - и показал на ближайший стул. - Что бы вы сказали, товарищ Марков, если бы мы предложили вам возглавить генеральный штаб? Марков, хоть и был подготовлен вчерашними словами Погорелова все же несколько опешил. - Не знаю, товарищ Сталин, не думал об этом. Я, вообще говоря, войсковик. И кроме того... несколько отстал, по-моему. - Это не очень страшно. В курс дела вы войдете быстро. А отсиживаться на маленькой и спокойной должности сейчас не время. Главное, чтобы у вас сохранились те качества, которые отмечали многие авторитетные товарищи. Сейчас это особенно важно. Армия перевооружается, меняются уставы, и способность нешаблонно мыслить, принимать быстрые и обоснованные решения важнее, чем многое другое. "Это он про тех, казненных, говорит: авторитетные товарищи..." - подумал Марков и увидел, что перед Сталиным лежат его старые аттестации, среди них, конечно, и те, что подписывал и Уборевич, и Егоров, и Каширин... - Вы имели возможность следить за ходом войны в Европе? - продолжал Сталин. - В чем, на ваш взгляд, главная особенность немецкой стратегии сегодня? - Применение массированных подвижных соединений, быстрый прорыв обороны противника и развитие наступления на всю глубину стратегического развертывания. - А как вы считаете, если Гитлер все-таки нападет на нас, сколько времени пройдет от начала войны до ввода в действие его главных сил? - Я, товарищ Сталин, не имею