у показалось, а почти два часа. И только потом окончательно сообразил, что он все-таки Берестин, а не Марков. В огромной, сверкающей цветным кафелем ванной он долго, со вкусом брился, рассматривая в зеркале принадлежащее ему лицо. Еще неделю назад Марков выглядел намного старше своих тридцати девяти, как, впрочем, большинство ответственных работников того времени, да и лагерь добавил возраста, а теперь лицо Маркова заметно посвежело, разгладились наметившиеся морщины, волосы приобрели здоровый сочный цвет, и выглядел он лет на тридцать пять, причем в стиле не сороковых, а восьмидесятых годов. То есть, по-здешнему, совсем почти юношей. По вечерней Москве он дошел до редакции. На открытом редакторском ЗИСе по улице Горького, Охотному ряду, Манежной площади они выехали к Москве-реке, потом ехали по набережным, через Крымский мест, и Берестин увидел, что привезли его в тот самый дом, где жил Новиков и где все они собирались после победы над пришельцами в предыдущей жизни. Или - последующей, можно и так сказать. Только теперь дом этот был только что отстроен. И в подъезд они вошли в другой, но квартира была однотипная. С длинным и широким, как пульмановский вагон, коридором, огромными проходными комнатами, двадцатиметровой кухней и с мебелью, которую тогдашний человек со вкусом и деньгами мог за бесценок приобрести в так называемых "магазинах случайных вещей". Эвфемизм для обозначения имущества, изъятого у "врагов народа". Павловская гостиная, кабинет в стиле одного из "Луев", по выражению Маяковского, много резного дуба и палисандра, кресла и диван, обтянутые мягким сафьяном, башенные часы и готический буфет в столовой. Людей собралось много. И хотя Толстой, к великому сожалению Берестина не пришел, но был тут юный Симонов с Серовой, Лапин и Хацревин, Москвин, еще несколько актеров известных театров, и другие незнакомые люди, чьих имен история не сохранила, хотя в своем времени, они, похоже пользовались определенной известностью. За ужином с общей беседой и позже, разговаривая по отдельности то с Симоновым, то с другими, Берестин думал - знали бы они, что этот командарм, чья судьба им была, конечно, известна, на самом деле представляет собой Кассандру, графа Калиостро и пушкинских волхвов в одном лице. И знает все. И может сказать тому же Симонову, что он напишет и когда умрет. Но после третьей, кажется, рюмки Алексей вдруг осознал, что ерунда все это - ничего он не знает. Пусть Симонов в его мире уцелел под Могилевом и в Одессе, и в Заполярье тоже, в грядущей войне он будет в других местах, там его вполне свободно может достать смерть. В куда менее опасной ситуации, чем те, что он сумел пережить в предшествовавшей реальности. К примеру, его убьют под Минском, а Лапин с Хацревиным благополучно выйдут из окружения, из которого они не вышли на самом деле, да и окружения того просто не будет. И только что вошедший запоздавший Петров, редактор "Огонька", не полетит на самолете, упавшем под Харьковом, вместо него убьют его брата Валентина Катаева, и мир никогда не прочитает "Кубик", "Траву забвения", "Алмазный мой венец", зато Петров допишет неоконченный фантастический роман о грядущей войне, который Берестин не так давно разыскал в томе "Литературного наследства". И так далее, и так далее, и так далее... Потом его затащил в угловой, заставленный книжными шкафами кабинет хозяина дома, плотно закрыл двери, извлек откуда-то бутылку и стал цепко и въедливо добывать информацию о том, что слышно в Кремле и около. Жадно, как человек, получивший наконец возможность говорить о запретном, дивкомиссар расспрашивал Берестина о людях, которых они оба знали, о жизни в лагерях и главное - о Сталине. - Как тебе он показался? - Знаешь, раньше я с ним не встречался. Сейчас же - производит впечатление умного человека... - При этих словах редактор непроизвольно дернулся. - Вывод такой: скоро начнется. У тебя, конечно, свое начальство есть, товарищ Мехлис, но его скоро снимут. Так ты меня послушай. Готовься к работе в военных условиях. Фронтовые бригады создавай, над техническим обеспечением своих репортеров подумай. Если что - помогу. Прессе будет режим наибольшего благоприятствования. Лишь бы правду писали, без оглядки на редактора и выше... Заговорили о перспективах - как их понимал Берестин и как - дивизионный комиссар. Но тут дверь открылась и на пороге возникла молодая женщина, лет двадцати пяти, наверное. - Товарищи командиры! - капризно и кокетливо, как, видимо, было принято, воскликнула она. - Нельзя же так! Спрятались, а у нас начинаются танцы! Пойдемте... - Сейчас, сейчас, - недовольно отмахнулся редактор. - А что, пойдем, действительно, - поднялся Берестин. Надоела ему вдруг большая политика, а Маркову - Маркову, после своих трех лет вынужденной монашеской жизни, просто захотелось ощутить в руках стройное тело. - Ну идем, идем, - мотнул головой хозяин, и когда женщина, поняв, что помешала, прикрыла дверь, Берестин спросил: - Кто такая? - Артисточка. Из мюзик-холла, по-моему, Леной зовут. Ничего не составляет, на третьих ролях. Она тут при Головинском. Не знаешь? Довольно модный дирижер... А что, заинтересовала? - Меня сейчас нетрудно заинтересовать, - криво усмехнулся Марков и вздохнул. В столовой играл патефон. Хороший, немецкий, но звук... Берестин подумал, что бытовой электроники, конечно, тут не хватает. Но жизнь здесь, за этим исключением, для хорошо оплачиваемого человека как бы не лучше, чем в конце века. Можно удовлетворить практически все мыслимые потребности. В восьмидесятые годы дела пойдут не так... Зона нереализованных и нереализуемых в принципе потребностей в берестинское время возросла многократно. И будь ты хоть генералом, хоть лауреатом, обладать можешь только тем, что удастся раздобыть, выпросить или получить в виде милости - иногда от того, кому в нормальном обществе зазорно и руку подать. А такое положение дел никак не способствует самоуважению... Скорее наоборот. Толстая и хрупкая пластинка апрелевского завода продолжала крутиться на диске, обтянутом синим сукном, причудливо искривленная блестящая штанга звукоснимателя подрагивала на глубоких бороздках, дребезжащая стальная мембрана наполняла комнату звуками танго. Люди танцевали. Берестин нашел глазами ту самую Лену. В кружке женщин возле открытой балконной двери они оживленно участвовала в разговоре, и в те же время постреливала по сторонам глазами. Алексей поймал ее взгляд и слегка кивнул, улыбнувшись. Как здесь принято затевать флирт, не знал ни он, ни Марков. Тому все некогда было, да и вращался он больше по провинциальным гарнизонам. А когда попал в Одессу и могла представиться возможность поучиться - сталинские органы воспрепятствовали. Берестин решил действовать без всяких поправок на время, как выйдет, предполагая, что некоторое нарушение правил и обычаев можно будет списать на тяжелое прошлое. После первого танца с Леной, когда он убедился, что зрение его не обмануло и у нее все везде в полном порядке, а особенно хороши и необычны глаза, он решил дать Маркову полную волю. Себе же определил роль стороннего наблюдателя и консультанта. Потому что отметил - девушка попалась очень нестандартная. Каждому времени свое, и ее слегка восточный разрез глаз, приподнятые скулы, резко очерченная нижняя часть лица и довольно крупный рот современникам скорее всего казались некрасивыми на фоне той же кукольной Серовой и ей подобных, чья внешность вписывалась в эстетику конца тридцатых годов. - Промахнулась ты по времени лет на двадцать пять, - сказал он ей чуть позже, когда они вышли на балкон глотнуть свежего воздуха. - Почему? - не поняла Лена. - Потому, что только тогда войдут в моду такие женщины. В шестьдесят пятом ты бы произвела фурор в Москве. Как Софи Лорен... - Мне тогда будет уже пятьдесят, - засмеялась Лена. - А кто такая Софи Лорен? - Актриса итальянская. У нас пока неизвестная... Через четверть века все девушки будут стремиться к твоему стилю. Все будут длинноногие, гибкие, спортивные и раскованные. В рестораны станут ходить в синих американских брюках, гонять на немецких мотоциклах и итальянских мотороллерах "Веспа" и "Ламбретта", петь под гитару опасные песни и танцевать такое, что сейчас и не приснится. - Вы так говорите, будто только что оттуда. Воображение у вас яркое! А платья какие будут носить, тоже знаете, или только американские брюки? И почему именно американские, а не французские, к примеру? - Французская будет косметика, а брюки точно американские... - Берестин развеселился, его несла волна приятного легкого опьянения, и он ничем не рисковал. Удивлять же девушку было забавно. Как раз по системе Шульгина: говоришь чистую правду, но так, что никто не верит. - А платья... Можно и про платья, только рассказать трудно, я лучше нарисую. В кабинете, на листах из большого бювара Алексей летящими линиями изобразил несколько эффектных моделей шестидесятых и восьмидесятых годов. Манекенщицы все, как одна, были удивительно похожи на Лену, особенно на первом рисунке, в мини-юбке, черных колготках и туфлях на высоченной шпильке. Хоть выглядели туалеты непривычно, местами и неприлично, но женским чутьем и вкусом Лена уловила их прелесть. - Товарищ командарм, вы гений! Вам бы модельером работать и романы писать, как Беляеву... Расскажите еще что-нибудь про будущее. - Долго рассказывать, потом как нибудь. Пойдем лучше шампанского выпьем, а потом я песню спою, тоже из будущего... С шутками и смехом, напрочь забыв про свое звание и положение, Алексей организовал у стола свой кружок, рассказал пару анекдотов якобы из жизни царских офицеров, делая вид, что не замечает предостерегающих жестов хозяина, потом потребовал гитару и в стиле Боярского и почти его голосом, что было несложно, спел: "Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо". После короткой недоуменной тишины раздались бурные аплодисменты женщин. - Что это было? - привязался к нему крепко подвыпивший тот самый Головинский, друг и покровитель Елены. - Слегка коряво, но явно талантливо. Это что же, вы написали? - Я, не я - какая разница? Давайте лучше выпьем. Вам не понять, как может быть приятен вкус тонкого вина... Берестин увидел, что редактор делает ему знаки, и замолчал. Пригубил бокал шампанского и, кивнув окружающим, пошел в кабинет. - Что с тобой происходит? Кровь играет? Так ты поосторожнее, Сергей, ты же в форме, и люди тут всякие... - Вот не думал, товарищ комиссар, что вы у себя всяких принимаете. - Все же прими совет... будь осторожнее. - Не трусь, комиссар, ты же храбрый мужик, на Халхин-Голе говорят, геройствовал... Пока я живой - ничего не бойся. Теперь все можно. Говори, что думаешь. Как Ленин писал, помнишь? Редактор дернул головой вверх и в сторону, знакомым жестом крайнего раздражения. Но предпочел не связываться с пьяным, на его взгляд, человеком. - Тебе что, вправду понравилась Елена? - сменил он тему, но и тут поддел: - Как лейтенант, перед ней перья распушил... - Перья - распушил! Стилист! Откуда в тебе занудливость взялась? Раньше не замечал. Ясность тебе во всем подавай. А она тебе нужна? Вот начнется через месяц-другой большая заваруха, хоть вспомним, как развлекались на прощание... Семен Давидович, пойдем еще, по-гусарски, пока оно все есть - вино, женщины, музыка... А паренек твой, этот Симонов, видать, зверский талант, ты его береги. Я слышал, как он сегодня стихи свои читал. Может, новый поручик Лермонтов созревает. - Я знаю. Но шалопай большой. Держать его надо железно и спуску не давать, тогда, может, толк и выйдет. - Ну давай, инженер. А также садовник, мичуринец. Жаль, у Лермонтова такого друга-редактора не было... Пока Берестин беседовал с дивкомиссаром, Лена успела очень грамотно, с точки зрения Станиславского, разыграть этюд "Ссора с любовником". Вышло очень убедительно - уцепилась за первое попавшееся слово, спровоцировала другое, завязка, кульминация, переход на личности, голос на грани истерики, завершающий мазок - и готова сцена. Известный дирижер был заведен и деморализован настолько, что, косо водрузив на голову шляпу и ни с кем не попрощавшись, исчез, а Елена смогла полностью посвятить себя Маркову, наивно считая, что это она охмуряет молодого командарма. Когда пришло время расходиться, практически трезвый редактор, которому предстояло ехать вычитывать номер - чего он не доверял никому, справедливо считая, что голова дороже трех часов сна, - предложил Маркову машину. Алексей, не менее трезвым голосом, чем у хозяина, отказался, сказав, что желает прогуляться по ночной Москве, и попросил не тревожиться, но дать на всякий случай пистолет, ибо не успел еще получить свой. В то время, хоть и считался каждый второй потенциальным врагом народа, до мысли разоружить комсостав армии никто не успел додуматься, и вообще пистолеты имели почти все, и военные, и партийные, и даже хозяйственные работники. Редактор с легкостью, немыслимой в последующие времена, предложил на выбор маленький маузер или "коровин". Алексей выбрал "коровина", который был полегче, передернул затвор и сунул пистолет в карман. Хоть и принято думать, что до войны порядка было больше, но профессиональная преступность процветала вполне официально и встреча с грабителями в два часа ночи не исключалась. Зато и стрелять в них каждый, располагающий оружием, имел полное право. Без каких-либо последствий. Он шел под руку с Еленой по пустынным улицам, вдыхая воздух, свободный от радиоактивных осадков, солей тяжелых металлов, гербицидов, пестицидов и прочих продуктов прогресса. Лена, касаясь бедром его ноги и чуть сильнее, чем нужно, сжимая его руку, рассказывала кое-что о себе. О тяжелой жизни в театре, где сплошные интриги, террор примадонн и любовниц главрежа, о коммунальной квартире на девять семей и других сложностях. Заработок совсем маленький... Рублей семьдесят по-нашему, прикинул Алексей. Действительно мало. В восьмидесятые годы, к тому же, для актрисы есть какие-то возможности подработать - то на телевидении, то на радио, то мультфильмы озвучивать, в кино хоть эпизодиком сняться, концерты халтурные. А здесь иначе. Здесь еще не знают принципа "нигде ничего нет, но у всех все есть..." Возможностей меньше, и если уж чего нет, так нет. А хочется, конечно, Лене многого. Она действительно поспешила родиться. В общем, нормальные для 41-то года бытовые сложности задевали ее куда больнее, чем многих других. И, значит, ее характер и наклонности больше соответствовали грядущим десятилетиям. - Вам бы, Лена, на телевидении работать. Как раз для вас: возможность крупных планов, непосредственный контакт со зрителями, синтез разных видов искусства. Здесь все ваши особенности играли бы на вас. А на обычной сцене, да на задних планах, вы, наверное, теряетесь... - Где же это на нем можно работать? Насколько я знаю, там уже три года одни картинки передают. Только в конце года обещают кино показать. Я, правда, сама не видела, но в газетах читала. - Э, Лена, это все опыты. А представьте через несколько лет. Специальные студии, самые разные программы: развлекательные, политические, познавательные. "В мире животных", "Музыкальный киоск", "Утренняя почта"... И везде нужны ведущие - красивые, элегантные, остроумные. И все в цвете и вот на таком экране. - Ну и воображение у вас! Вы это телевидение сами видели? Там, говорят, вот такой экранчик, как почтовая открытка, все серое и расплывчатое. Почти ничего и не разобрать. - Мелочи, Лена. Раз идея воплощена, довести ее до совершенства - дело простое. Чего далеко ходить, когда я попал на гражданскую, у нас на всю армию был один "Сопвич". Два пуда дерева и перкаля, сто верст в час, летал на смеси самогона с керосином. А сейчас? Я не говорю про высадку на полюс, я человек военный, и мне важнее, что эти бывшие этажерки всего через двадцать лет в щебень разнесли Гернику, Варшаву, Роттердам... Вот вам и темпы прогресса. - Вы воевали в гражданскую? Так сколько же вам лет? Вот истинный парадокс времени. Девятнадцать лет, отделявшие окончание гражданской войны от начала Отечественной, воспринимались всеми как огромный отрезок, и не так уж наивна была Лена, поразившаяся, что моложавый командарм воевал в легендарные времена, вместе с Буденным, Ворошиловым, Чапаевым. - Не путайтесь, милая Элен! Не так уж и много. Всего лишь тридцать девять. Да и то не совсем. И три из них можно не считать. Лена замолчала и прижалась к его плечу щекой. - Сергей Петрович, а там очень страшно? У нас, я раньше в другом театре работала, худрук тоже врагом народа оказался... - "Тоже..." Хорошо сказано. - Ой, простите, я совсем не так хотела сказать... - Ничего, Лена, я понимаю. Запомните - не было никаких врагов народа и нет, да наверное, и быть не может. Никто не враг своего народа. Может быть разное понимание интересов народа, но все в принципе желают своему народу блага, а не вреда. Даже и белогвардейцы, а я на них в свое время насмотрелся. Нормальные люди, за родину головы клали... - Да что вы такое говорите! - Лена искренне возмутилась. - Они же царя вернуть хотели, за имения свои воевали, рабочих и крестьян вешали! Берестин вздохнул. Зря он затеял такой разговор. Но ведь надо как-то начинать восстановление исторической справедливости. Сейчас - так, а потом и в печати осторожно... - Надеюсь, вы меня монархистом не считаете? Воевал я с ними до последнего, а все равно жалко. Какие там у армейских прапорщиков и подпоручиков имения? Которые с имениями, те в штыковые атаки не ходили и в Севастополе на пирсах не стрелялись... Беда тогда начинается, когда появляются люди, думающие, что только они знают, что народу нужно. И не согласных с ними без суда к стенке ставят. - Но как же? Ведь товарищ Сталин... - - Оставим пока. Об этом надо говорить в другой обстановке. И подумал: вот взять бы и привезти девочку к товарищу Сталину на дачу... Через Зарядье они вышли к Красной площади, и обоим уже было ясно, что идут они к Маркову в гостиницу, хотя об этом не было сказано ни слова. Когда можно было свернуть к Лене на Балчуг, она промолчала, а Берестин еще раньше решил, что пусть все выйдет, как выйдет. У входа в огромный сумрачный вестибюль гостиницы швейцар, похожий на адмирала Рождественского, отдал командиру честь, помня службу в гвардейской роте дворцовых гренадеров, а затем во всех классных гостиницах и ресторанах Москвы. Заботу о нравственности клиентов он не считал входящей в свои функции, да и мистического часа - двадцать три, определенного постояльцам для решения личных проблем, тогда еще не было установлено, и ночных рейдов по номерам на предмет укрепления нравственности администрация не проводила. Лена попала в роскошь люксовских номеров первый раз в жизни, и хоть старалась не подавать виду, но весь здешний бархат, ковры, карельская береза, запах воска, которым натирали полы, китайская ваза в рост человека в углу - все приметы недоступной, сказочной жизни произвели на нее впечатление. Ее выдавали только глаза, слишком уж оживленно скользящие по деталям обстановки. - Ох, а вид какой! - воскликнула она, выйдя на балкон. Вид отсюда нравился и Берестину. С двенадцатого этажа Москва тогдашняя видна была, почитай, вся, а там, где сейчас был мрак, он мог представить огни и небоскребы Калининского проспекта, университета, Смоленской площади... А прямо напротив сияли недавно установленные звезды Кремля. ...Перед самым рассветом Берестин проснулся, стараясь не шуметь, вышел в холл, присел на подоконник. Внизу, на Манежной, было пусто. Ни людей, ни машин, если не считать изредка проскакивающих через проезд Исторического музея "эмок" и ЗИСов. В его Москве поток машин не иссякал никогда, даже недоумение возникало - как могут люди метаться по городу круглые сутки? Он думал о Лене. Добрая, молодая, красивая, во вред себе доверчивая Лена. Что с ней будет через полтора месяца? Война, эвакуация, какая-нибудь Алма-Ата или Ташкент, если не Чита, к примеру. Голодный паек служащей, карточки, случайные связи с театральным начальством или офицерами запасных полков, то ли от одиночества, то ли даже от голода. А ведь заслуживает она совсем другой жизни. Жаль, а что поделаешь? Он вернулся в спальню, лег и мгновенно провалился в сон, в котором не было ничьих сновидений, ни своих, ни марковских. Резко, как колокол громкого боя, зазвонил телефон. Берестин мгновенно сел на постели, сразу поняв, кто звонит, и боясь только одного - чтобы трубку не подняла Лена. Конечно не командарм Марков боялся, просто Алексею было бы неудобно перед Андреем, лишенным по общему согласию таких вот радостей жизни. Мельком он глянул на часы - половина одиннадцатого. Лена, уже одетая, шла к телефону, и пришлось остановить ее. - Где болтаешься всю ночь, начальник? - зазвучал в трубке близкий, через Красную площадь всего, голос. - Прошу извинения, у приятеля одного посидели... - Откуда у тебя тут приятели? - У меня точно нет, а у пациента имеются. Лена стояла рядом, и Берестину приходилось говорить так, чтобы она не поняла, с кем и о чем идет речь. - Водку, значит, пьешь, а товарищу Сталину одному войну выигрывать... Ты вот что, если выспался - приезжай, я тебе подарок приготовил. - И по-сталински резко Новиков повесил трубку. Берестин посмотрел на Лену при свете дня. Без накрашенных глаз, губ и прочего макияжа смотрится не так, как могла бы, исходя из фактуры. Наивное время естественности... - В генштаб вызывают, дела... Давай, собирайся, позавтракаем вместе. Он привычно быстро оделся, затянул ремни, глянул в зеркало. Брился вечером, можно обойтись, остальное тоже в порядке. Вошла Лена, в своем - нет, ей-богу, ужасном платье. И босоножки эти, а особенно белые носки с голубой каемочкой... Как раз такой временной интервал, когда старая мода кажется до предела карикатурной. Огромный зал ресторана был пуст. Только в середине сидели два немца в авиационной форме и ели сосиски. Много сосисок. После берлинских карточек. Увидев Маркова, вскочили и щелкнули каблуками. Он им кивнул и улыбнулся. Вот чем хороши немцы, так это уважением к мундиру. Наши бы орлы, году в восьмидесятом, в кабаке, да глубоко плевать хотели бы на любого заграничного хоть фельдмаршала. Что этим немцам за их вежливость пожелать? Остаться в Москве, интернироваться, и потом активно строить новую, демократическую Германию? Или геройски пасть в боях за фатерланд? При всех своих недостатках Берестин все же был интернационалистом и, даже готовясь к беспощадной борьбе с фашизмом, против конкретных немцев зла пока не имел. Вдобавок, он хорошо помнил, как во время своей лейтенантской службы приходилось тесно взаимодействовать с ребятами в такой же, только без орла над карманом, форме. Хорошо завтракать в пустом ресторане. Тихо, прохладно, спокойно. Официанты внимательны, и ничто не мешает верить, что простокваша действительно вкуснее и полезнее белого хлебного вина. В разговоре Берестин упомянул, что завтра ему уже, наверное, придется уехать. Лена на мгновение опечалилась. Но потом, преодолев что-то в себе, с улыбкой сказала: - Сергей Петрович, я с вами попросту сейчас говорю... (Ночью они были на "ты", а при свете дня, при рубиновом блеске его орденов и ромбов она снова перешла на "вы"). Если хотите - я с вами поеду. О женитьбе и прочем - никаких разговоров, но если я вам хоть в чем-то нужна, хоть только рубашки стирать, я поеду... Мне рядом с вами быть, и все... - Голос у нее осекся. "Вот так она всегда и проигрывает", - подумал Берестин. - Не так ты говоришь, Лена, совсем не так. Во-первых, "вы" тут никак не к месту. А во-вторых, это я тебя должен на коленях уговаривать, а ты бы из особого ко мне расположения обещала подумать. - Вы надо мной смеетесь? - веря и не веря, спросила она. - Ты, Лена, ты, а не вы. И не смеюсь я, счастлив был бы, если бы ты со мной поехала. Но подумай, я еду командовать округом. Времени у меня будет - минус десять часов в сутки. А там, может, и война... - Сергей, я поеду! Если даже раз в неделю видеться будем... Лишь бы знать, что я тебе нужна... - У нее похоже, даже слезы блеснули. На игру это не было похоже, но у Берестина все же мелькнуло сомнение: для горячей любви не мал ли срок? Лена, очевидно, уловила на лице Маркова отражение берестинских мыслей. - Сергей, я не навязываюсь, но ты не думай, если раньше у меня что было, это ничего не значит, лучше меня для тебя... Я готовлю хорошо, шить умею... Алексею стало даже чуть не по себе. В своем забывшем об искренности чувств времени он не привык к таким излияниям. Ирония, даже легкий налет цинизма сильно облегчали жизнь, но отучили от простоты и откровенности. "Женюсь на ней в Минске, - решил он, - хоть генеральский аттестат и привилегии получать будет до конца войны. Не все ж американцам фильмы про золушек снимать. И Марков пусть спасибо скажет, когда я уйду. Из лагеря я его вытащил, чины вернул, национальным героем сделаю, да еще женщину подарю такую..." - Ладно, Лена, поговорили. Хватит пока. Мне надо идти. Вот ключ. Жди меня вечером. Если хочешь. - Он встал. - Да, вот еще. Раз уж мы так поговорили интересно... - Он достал из нагрудного кармана пачку сторублевок. - С театром ты завязывай... (Он машинально употребил слово явно не из того ряда, но Лена не обратила внимания на это - она была слишком взволнована). Походи лучше по магазинам, подбери себе что-нибудь. И, не давая возможности ей возразить или, упаси бог, благодарить за этот - черт его знает, может, и не совсем приличный - поступок, коротко кивнул и быстро пошел через вал к выходу. Он понимал, конечно, что вряд ли возьмет ее с собой, но и оставить теперь ее просто так казалось и неразумным, и неблагородным. Лучше всего организовать ей в Москве отдельную квартиру, одновременно и себе - запасную базу на всякий случай. На такое дело у Сталина власти хватит. А перед возвращением действительно женить на ней Маркова. Хватит ему, в самом деле, в холостяках ходить. 4 Не задерживаясь в приемной, только слегка кивнув Поскребышеву, который в последние дни пребывал в состоянии тягостного недоумения от всего происходящего, Берестин прошел в кабинет. Кроме Сталина там был еще один человек, невысокий, коренастый, в несвежем генеральском кителе без нашивок, петлиц и наград, от которых остались только многочисленные дырки на груди. Берестин никогда не видел его фотографий (даже для статьи в военной энциклопедии не нашлось места), но ошибиться не мог - это был не кто иной, как Герой Советского Союза, начальник Главного управления ВВС РККА генерал-лейтенант Рычагов Павел Васильевич, тридцати лет отроду. Бывший. Все бывший - и по должности, и по званию. Забрали его перед самой войной, и куда делся - неизвестно. Про других хоть год смерти указан, а ему и этого не досталось. Но пока, значит, жив, раз здесь сидит... Рычагов ходил у Сталина в любимцах, звания и должности сыпались на него, как ни на кого другого в то время. А потом все сразу кончилось. Не понравилось вождю, что молодой главком авиации начал говорить, что думает, и руководить своим ведомством, исходя из интересов дела, а не применительно к настояниям хозяина и его подручных. Как радушный хозяин, Сталин представил друг другу Маркова и Рычагова. Рычагов был сейчас не то чтобы мрачен, а подавлен и угнетен. Глаза у него прятались под полуопущенными веками, и рукопожатие вышло вялое, он смотрел мимо Берестина и мимо Сталина, словно видел где-то в углу кабинета свой настоящий конец, а в инсценировку, что разыгрывалась сейчас - не верил. "Зачем все это? Не мучили бы уж..." - нечто подобное прочитал Берестин в его взгляде, и словно холодок пробежал между лопаток. Новиков тоже ощутил ужас, мелькнувший по комнате, как крыло гигантской ночной бабочки, и решил разрядить обстановку. - Товарищ Берия, - обратился Сталин к Берестину, словно приглашая его включиться в разговор, который вели здесь до него, - товарищ Берия (при этом имени Рычагов вздрогнул) несколько погорячился. Неправильно оценил слова и поступки товарища Рычагова и, не посоветовавшись с Политбюро, задержал его. А у нас, к сожалению, не нашлось времени спросить: а куда это вдруг пропал товарищ Рычагов? А когда узнали, куда, недопустимо долго не могли выяснить, кто прав: товарищ Берия, или... Он взглянул на Рычагова, смущенно развел руками. Так уж, мол, получилось... Берестин попробовал поставить себя на место Павла - Паши, как звал его за глаза весь воздушный флот. Как он это воспринимает? Как извинение или как продолжение дьявольской игры? И что ждет от будущего? Не сломался ли насовсем, как многие из тех, кто побывал в гостях у Николая Ивановича и Лаврентия Павловича? Не должен бы... Нервы у него молодые, летчик-истребитель, сидел недолго, да и сел как раз из-за сильного характера. Правда, если он верил в Сталина как в бога, а потом понял, что богом прикидывался дьявол, тогда случай тяжелый. Единственный, наверное, из выдвиженцев тех лет, он воспринял свой взлет так, как и следовало. Не скрывал, что многого еще не знает, и не стеснялся учиться всему, чему надо. И одновременно поведением своим и словами напоминал каждому: меня назначили на этот пост, я - главком, и буду говорить и делать то, что считаю нужным. Так и поступал. Вот и рубил с трибуны на всесоюзном совещании высшего комсостава РККА в декабре сорокового года, что завоевание господства в воздухе в грядущей войне - под большим вопросом, оттого, мол, и оттого, а за этими "оттого" - и неправильное определение приоритетов в авиапромышленности, и неправильная установка в подготовке личного состава, и технический авантюризм некоторых КБ, и ни в какие ворота не лезущая передача контроля за строительством аэродромов НКВД, и т.д., и т.п. Такое мало кому прощалось даже в келейных разговорах, а тут - с высокой трибуны! Через три месяца с небольшим генерал-лейтенант Рычагов после резкого, на грани крика разговора по ВЧ с Берией о том, что девяносто процентов аэродромов прифронтовой зоны запланированы под одновременную реконструкцию, самолеты стоят сотнями, крыло к крылу и им неоткуда взлетать, заявил, что прямо из Минска он идет на доклад к Сталину. И... никуда больше не пришел, кроме отдельной камеры Лубянской внутренней тюрьмы, где с ним раз в неделю беседовал лично Берия, а в промежутках - его ближайшие помощники. Сталин вдруг изменил тон. Теперь чувствовался только Новиков. - Значит, Павел Васильевич, что было - забудем. Разбираться некогда. И не с кем. На Кавказе говорят: кто бежал - бежал, кто убит - убит. Война рядом. На вашем посту сейчас другой человек. Вновь переигрывать - нецелесообразно. Чтобы вы могли проявить себя в деле, поедете в Минск, командовать авиацией округа. Вот ваш прямой начальник, командующий округом. Надеюсь - сработаетесь. Взгляды у вас совпадающие. Если будет острая необходимость - звоните лично мне. Но, думаю, и с товарищем Марковым все решите. Нынешнего начальника ВВС округа используйте по своему усмотрению. Рычагов поднял голову. - А кто сейчас на моем месте? - Ваш бывший заместитель. - А, Жигарев... Наверное, справится. - Вам надо отдохнуть, Павел Васильевич. Вам есть куда поехать сейчас? - Не знаю... - Товарищ Сталин, - вступил в разговор Берестин. - Пусть генерала отвезут в мой номер, доставят ему свежую форму, ордена и прочее, он придет в себя, а потом мы все решим. - Согласны, товарищ Рычагов? - Как прикажете... - Вот так и прикажем. Езжайте, все будет сделано. Закажите обед в номер, сами никуда не ходите, можете выпить, но не слишком, и ждите своего командующего. Когда Рычагов ушел в сопровождении старшего политрука - но не из НКВД, а армейского (Новиков все же осуществил в Кремле смену караулов), Андрей походил по кабинету, потом сел напротив Берестина. - Ужас, что делается... А Паша мне не нравится. Раскис. - Нет. Он не раскис, а сорвался. Приготовился, может, к концу, когда из камеры вывели и за ворота повезли, а тут сразу вот как... Как с размаху в отпертую дверь. К утру он отойдет. Жену его надо разыскать, она у него тоже летчица, не знаю - посадил ты ее тоже или как? - Сейчас выясню. - Давай. Если сидит - тоже пусть в порядок приведут и завтра встречу устроим. Послезавтра - в Минск. Время жмет. - Так где же ты ночь провел? Доложи вождю. Берестин рассказал, не скрыв и планов по отношению к Лене. - Хитер.. - усмехнулся Новиков и жестом пресек возражения Алексея. - Не хуже тебя все понимаю. Ладно. Квартирный вопрос решим, не проблема. А в загс, конечно, ходить не нужно, мы рекламы не любим. Сделаем красиво и оригинально. Напишем справку, что такая-то есть жена такого-то, и попросим лично Калинина подписать... Во ксива будет! Музейная. Когда станешь экспонатом истории, пусть биографы изумляются, в чем причина... Но на фронт ее с собой - не брать. Марков пусть потом как знает, а Берестин мне нужен свободным от мирских сует. Я же обхожусь. - Ну, у тебя же другое. Власть! Самый сладкий наркотик. А власть у тебя немыслимая. Гений всех времен, дядя Джо... - Кстати, о дяде. Надо ему усы малость опалить. Чтоб, когда мы уйдем, возврата не было. Я уже набросал тут. Партия чтоб осталась только политической силой. Власть - действительно передать Советам, землю - крестьянам. И главное - устранить монополизм. Думаю, без многопартийной системы и независимой прессы даже настоящих выборов не организуешь... Но вопросов много, надо посоветоваться. Потом покажу. А сейчас ты у меня за гения сыграешь. Там ракетчики в приемной ждут. Я с ними поговорю о форсировании работы по "катюшам", чтоб к началу успеть. - Если бы установок двести было... Полсотни надо сделать на танковых шасси. От БТ. И по сорок восемь направляющих... Очень пригодится. - Ты пока, чтоб время не терять, нарисуй в деталях РПГ-7, СПГ и фаустпатрон на всякий случай. Предложим, как твое изобретение. - Сейчас сделаем. Зови своих ракетчиков. Группа специалистов из ракетного КБ была, разумеется, крайне поражена, когда Сталин не только очень грамотно поговорил о возможностях, какие сулит широкое применение ракетного оружия, но и сугубо категорически осудил все задержки, имевшие место как по вине ГАУ, так и по недостаточной активности самих ракетчиков, не умеющих отстаивать, как должно, свое изделие. (О репрессированных основателях КБ он решил пока не вспоминать). - Считайте приказом - в течение трех недель довести выпуск изделий до двадцати штук в сутки. Любыми способами. Вводите трехсменную работу, занимайте любые производственные мощности, подходящие по профилю, упрощайте технологию. Для поощрения лучших рабочих и ИТР выделим какие угодно суммы. Вносите предложения. График выпуска докладывать еженедельно. Пока все. А теперь давайте послушаем товарища Маркова... Берестин с интересом присутствовал на совещании. Перед ним сидели люди, мгновенно вознесенные из жалкого и унизительного положения полупризнанных изобретателей к вершинам славы. Одобрение Сталина воспринималось именно так. Что они могли испытывать еще час назад, кроме глухого раздражения и горестного недоумения? Понимая, что создали великолепное оружие, далеко опередившее свое время, и не имея возможности этого доказать, поскольку увешанные звездами вожди армии поставили на изобретении жирный крест: оно, мол, не обеспечивает точности попадания (отдельного снаряда!), сравнимого с меткостью орудия образца 1902/27 года. И хоть ты лопни, наподобие снаряда названного орудия! Дав ракетчикам немного переварить полученные указания, Берестин встал и заговорил с интонациями лектора общества "Знание". - Товарищи, мне придется напомнить вам некоторые аспекты только что завершившихся операций в Западной Европе Если вы следили за печатью, то не могли не обратить внимания на то, что немецкая армия с постоянством - впрочем, вполне оправданным - применяла один и тот же прием: прорыв фронта на всю глубину обороны танковыми клиньями и последующую дезорганизацию всей стратегической структуры противника. Исходя из этого, позволим себе задать вопрос - что, на ваш взгляд, можно противопоставить такому приему? Присутствующие явно были удивлены таким резким переходом от сталинской категоричности к академическому тону незнакомого командарма. В то время и на таком уровне обычно разговаривали по-другому. После короткой паузы сидевший у дальнего конца стола бригинженер сказал: - Ну, это, очевидно - сильную противотанковую артиллерию. - Совершенно верно. Но, прошу заметить, мы пока не располагаем артиллерией, способной решать данную задачу. Не имеем подходящей организованной структуры артчастей, соответствующей матчасти. И не всегда нам удастся вовремя определять направления главных ударов. Если противник использует, допустим, пятьсот танков одновременно... Поэтому напрашивается вывод - надо иметь мощное и маневренное противотанковое оружие в каждой роте, даже каждом взводе. - Это не новость, - разочарованно сказал тот же бригинженер. - Противотанковые ружья известны давно, но итоги польской кампании не подтвердили их эффективности. Берестин подошел к нему, остановился рядом. - Вы правы. Эффективность была невысокая, хотя это, возможно, объясняется не только техническими причинами. Но мне начинает казаться, что вы - представители самого революционного направления в артиллерии, сами до конца не представляете, на что годится ваше изобретение. Вот я, прошу прощения за нескромность, имел возможность довольно долго думать над вашими реактивными снарядами. И возникают довольно простые идеи. Например, взять снаряд с одной направляющей, поставить на легкий станок, и... - Берестин с ожиданием посмотрел на присутствующих, без спросу взял со стола Сталина папиросу и закурил. - Рассеивание... - подал кто-то голос. - Точно! Такие ракеты известны с прошлого века и из-за рассеивания сошли со сцены. Ваш отдельно взятый снаряд тоже имеет порядочное рассеивание. Хотя на Халхин-Голе летчики попадали эрэсами в самолеты японцев... А теперь идем дальше. Уменьшаем вес заряда вдвое, танку хватит, вместо фугасного делаем кумулятивный. - На листе бумаги Берестин заранее изобразил схему и предъявил ее сейчас присутствующим. - Вместо активно-реактивного двигателя делаем вот такой, попроще, а чтобы запускать снаряд, нам потребуется приспособление... - Алексей предъявил соответствующие эскизы. Дело пошло. Посыпались вопросы, на которые ракетчики отвечали друг другу уже сами. Берестин только направлял разговор. Понадобится порох с иными, весьма специфическими свойствами? Пожалуйста: вот его формула и характеристики. Хорошо, подумал Берестин, что в этой реальности не принято задавать лишних вопросов. Взять хотя бы этот порох: молодые гении наших дней стали бы добиваться, как выведена формула, да где, кто испытывал и почему им об этом неизвестно... А здесь товарищ Сталин прервал свою олимпийскую созерцательность, спросил: "Все ясно, товарищи? Опытный экземпляр представить на испытания через две недели, ответственный за проект бригинженер... - он не вспомнил фамилии и указал трубкой: - Ну вот вы... Вы вольны вносить любые необходимые изменения, при условии сохранения оговоренных здесь тактико-технических данных. Все свободны. - И окрыленные ракетчики покинули каб