было, что друзей так и не нашли. И следовало, трезво размышляя, признать, что и впредь не удастся. Если даже они и живы, то так и останутся там, где оказались, а если вдруг и вернутся, то с тем же успехом и через год, и через десять, а то и сто лет. В общем, на войне как на войне. Полковник такой-то не вернулся с задания и признан без вести пропавшим с сохранением оклада жалованья вплоть до истечения определенного законом срока, когда безвестно отсутствующий начинает считаться безусловно погибшим. Тоже со всеми вытекающими... Но для успокоения совести и чтобы не упустить самого последнего шанса, по всему маршруту, через каждые сто километров, сбрасывали на парашютах портативные светорадиомаяки, излучающие мощный, практически всеволновой радиосигнал, который возьмет любой приемник, от автомобильного до армейского, километров на двести. Так что все они работали с двойным перекрытием. А еще по ночам с получасовыми интервалами выдавали по три серии длинных и коротких вспышек, соответственно через две, четыре, шесть секунд. Что-то на коде разведчиков это значило, но Максим не вникал. Главное, что в мертвом, допотопно темном мире этот сигнал должен быть заметным не меньше чем километров на двадцать, а если с отражением на облака, так и дальше. Батарей в маяках хватит как минимум на полгода. И еще в каждом были оставлены записки. Пожалуй, это все, что можно сделать для друзей, если они еще существуют где-то поблизости. Так сбрасывают последний контейнер десанту, с которым потеряна связь. И переходят к текущими делам. Проскользнув в разделяющий миры проем пространства-времени, "Святогоры" приземлились на аэродроме, где их не встретил никто, кроме обычной команды обслуживания. -- А ты что же, думал, их высочество будет целый день здесь сидеть, с нетерпением ожидая нашего возвращения? -- желчно поинтересовался Чекменев, когда Максим осторожно выразил некоторое недоумение по этому поводу. -- Запомни, господин подполковник, на будущее: то, что лично тебе кажется невероятно важным, другие воспринимают совершенно иначе. И тем более иначе, чем больше должностных ступенек вас разделяет. Генерал пояснил свою мысль извилистым движением ладони снизу вверх. Бубнов эту максиму [Максима -- логический или этический принцип, выраженный в краткой, иногда афористической форме] знал по личному опыту и без специального разъяснения, но на эмоциональном уровне все равно казалось, будто окружающие должны быть более чутки, особенно в вопросах жизни и смерти. -- Не горюй, парень, что уж теперь поделаешь, -- некоторую чуткость Чекменев все же проявил, -- искать ребят мы, конечно, не перестанем. Вот сегодня же напрягу Маштакова так, что мало не покажется. А пока поехали ко мне. Посидим, как водится. Досталось тебе крепко, особенно с непривычки. Да и у меня годы, видать, уже не те, чтобы по три дня не спать и в небесах по восемь часов трястись. Устал как собака... -- Кстати, Игорь Викторович, -- спросил Максим, чтобы разрядить обстановку, -- почему критерием усталости вы выбрали собаку? Лошадь, по-моему, куда больше устает... Чекменев улыбнулся слегка. -- Да кто ж его знает. Говорят так. Наверное, собака просто гораздо нагляднее умеет демонстрировать усталость. Набегается, язык вывалит, дышит тяжело и смотрит жалобными глазами. А лошадь, да, конечно... Генерал, кстати, сейчас действительно больше напоминал измученную собаку. Само собой, досталось ему. И физически, и в еще большей степени морально. Ответственность, куда денешься. Кроме того -- возраст! Разницу в пятнадцать лет доктор воспринимал пока что очень серьезно. Поехали, к удивлению Максима, не в тот особнячок, который Чекменев занимал на базе, а в его городскую квартиру. Такое как-то не было принято в кругах старших офицеров Управления. Время проводили или в Собрании, или в заведениях, считающихся подходящими для дружеских застолий, а домой обычно не приглашали. Хотя, конечно, дом у генерала был вполне условный, то есть ни жены, ни детей, ни домочадцев Максим там не увидел. Да и были ли они вообще у Игоря Викторовича? А в качестве помещения, в котором можно провести время, -- вполне прилично. В одном из арбатских переулков стоял очень не рядовой конструкции особнячок, наверняка выстроенный между 1890 и 1910 годами. Окруженный высокой железной оградой, с контрольно-пропускным пунктом у ворот. За ними, на территории, -- длинная аллея к крыльцу, заросли туй и сосен по бокам, клумбы с уже отцветающими гладиолусами и флоксами. Тихо, спокойно, будто и не центр города рядом. Умеют люди устраиваться. Чекменев опять легко понял настроение доктора. -- Что, нравится? А только так и можно жить. Когда за бортом сплошные треволнения, ощутить пусть и относительную, а все же надежность очень по делу. Хотя ни от чего, на самом деле, это не спасает. От себя же не убежишь, так? -- Да как вам сказать. Мне до последнего момента убегать и не требовалось. Это когда с вами начал серьезно взаимодействовать, подобные мысли появились. -- Ладно, уел, уел, молодой, -- похлопал его по плечу Чекменев, доставая из кармана брюк длинный ключ от входной двери. Швейцара почему-то здесь не было. Этакого с бородой и нашивками за двадцать пять лет беспорочной службы на рукавах ливреи. Что Максиму показалось странным. -- Однако хоть и уел, а не прав ты. Ни одному человеку извне навязать невозможно ничего. Хотел бы ты жить жизнью тихого пейзанина или даже доктора в серьезном заведении, вроде медсанчасти Академии, ею бы и жил. Ни я, никто другой тебя бы не тронул. Остальные-то твои коллеги как жили, так и живут, нет? Кто на госслужбе, кто частной практикой удовлетворяется. Максим был вынужден согласиться, что да, именно так дела и обстоят. -- И Вадима никто за ворот не тянул, вполне мог тоже простым армейским доктором остаться... Хоп! Бубнов дернулся внутренне, но сумел промолчать. Вот оно как, оказывается? Вадим тоже армейский врач? И ни разу не проговорился? То есть моментами его познания в некоторых специальных вопросах казались слишком уж... Но Максим все списывал на общую эрудицию. Теперь многое становилось на свое место. Нет, но все же... А с другой стороны, наверное, так и нужно. -- Короче, так, доктор, -- сказал Чекменев, действительно легко себя здесь чувствующий. Он бросил на вешалку в прихожей китель, потянул Максима за рукав в маленькую уютную комнату, вторая дверь слева по коридору. -- Короче, так. Поминать мы никого не будем. Выпьем, чтобы ребята вернулись живыми, здоровыми и поскорее. Я в это верю, понимаешь, верю, -- сказал он с излишним, пожалуй, нажимом. Но и с такой степенью убежденности, что Максиму тоже захотелось забыть обо всех своих черных мыслях и тоже искренне поверить. -- На задании люди, а с заданий, знаешь, часто возвращаются, когда никто и не ждет. Я сам, думаешь, так генералом и родился? Я тоже на таких делах бывал... И, заметь, всегда возвращался. Но дело даже не в этом. Ты давай, закусывай, закусывай, у нас с тобой разговор долгий предстоит, и я тебя до последнего момента желаю в полной кондиции видеть. Когда все обсудим, разрешу напиться до поросячьего визга и тут же спать уложу... Что же касается моего дома -- плохим был бы Чекменев разведчиком, если бы не заметил взгляда, которым ты тут все обшарил, тщательно делая вид, будто ничего тут для тебя нет нового и интересного. Ну да, люблю я это дело, и не я один. Какую уж тысячу лет люди главным для себя считают достойное жилище. Остальное -- приложится. Да, зарабатываю я неплохо, и уже давно. Вот и выстроил себе... У тебя, кстати, все впереди. Ты успел сделать шаг в нужном направлении. И ежели ничего неприятного не случится, в ближайшее время можешь начинать себе строить фамильное гнездо. И жалованье позволит, и с кредитами поможем, и подрядчика посоветуем, который и дело знает, и сверх допустимого не украдет. Однако это тоже лирика. А сейчас говорить будем про другое. А из "другого" следовала вещь в принципе простая, Максиму уже и раньше как бы очевидная, только впервые сейчас произнесенная вслух и человеком, из уст которого воспринималась как данность и почти как приказ. Пусть и не облеченный именно в эту форму. После исчезновения Ляхова доктор Бубнов остался единственным организатором и исполнителем программы "Верископ". Впрочем, теперь она имела и другое кодовое название и именно сейчас приобретала решающее значение. Даже потерю Тарханова Чекменев мог восполнить гораздо быстрее и проще. -- А тебе, доктор, придется отныне быть, аки господу богу, единым в трех лицах. И главным теоретиком, и главным конструктором, и администратором высшего класса. Некого, понимаешь, просто некого больше к этому делу подключить. Моих инженеров ты знаешь, того же Генриха, они в твоем распоряжении. Любые производственные мощности, само собой. И вообще полный карт-бланш в пределах программы. Моим конкретно именем, а потребуется -- и Великого князя. Соответствующие бумажки ты получишь. О средствах -- никаких ограничений. Но и вся ответственность на тебе. Раскрутишься, тем же самым способом себе помощников найдешь -- твое счастье. Срок же на все -- месяц. -- На что -- месяц? -- удивился Максим. -- На изготовление и налаживание аппаратуры? -- Не понял, -- с долей сожаления сказал генерал. -- Ты меня не понял. На всю программу -- месяц. То есть, -- он мельком взглянул на часы, поддернув манжет рубашки, -- пятнадцатого октября сего года мы должны завершить подбор кадров. Согласно спецификации... -- Игорь Викторович извлек из нагрудного кармана футлярчик с кристаллом внешней памяти для вычислительной машины. Максим протянул руку, но Чекменев с невозмутимым лицом опустил его обратно в карман. -- Через неделю доложишь мне о готовности механической, скажем так, и организационной части, тогда и получишь. "Не умножай сущности сверх необходимого". А теперь слушай, как я все это себе представляю. Считай, это последний дружеский инструктаж. Дальше все переходит в малоприятную область боевых приказов и, соответственно, вытекающей отсюда ответственности. Причем, к твоему глубокому сожалению, момент, когда возможно было соглашаться или отказываться от предложенной чести, давно миновал. Так что теперь только -- или грудь в крестах, или голова в кустах. Как это ни показалось бы Бубнову странным еще несколько месяцев назад, столь жесткая, хотя и облеченная в максимально вежливую форму, постановка вопроса особого внутреннего протеста у него не вызвала. Он уже начал понимать, что такое служба. Настоящая, не медицинская, где ты самый умный, а прочие начальники, с другими погонами, верят тебе на слово. Не сам ли он недавно в гораздо менее деликатной форме разговаривал с вверенными его руководству офицерами? -- Так что, продолжим? -- как ни в чем не бывало потянулся к бутылке Чекменев. -- Извините, господин генерал, -- неожиданно для самого себя ответил Максим. -- При данной постановке вопроса я предпочел бы поехать домой, отдохнуть, подумать. А с утра приступить к работе. Где прикажете разворачивать лабораторию? -- А где бы ты хотел? Тот домик, где ты уже работаешь, тебя не устраивает? -- Чекменев, как показалось Максиму, посмотрел на него с уважением. -- По площадям и масштабу предстоящей работы -- нет. Мы же на поток дело ставим. У вас на базе, в Синем доме, кажется, есть своя медчасть? -- Разумеется. И довольно приличная. -- Вот я и хотел бы, чтобы мне выделили примыкающие к ней помещения. Комнат двадцать. Оборудовать аналогично. Ну, прикажите командиру или начмеду, они знают, как без больших трудов и затрат создать нужное впечатление у простых пациентов. Кушетки, столы, шкафчики с инструментами, разные картинки и таблицы на стенах. Я потом подкорректирую в соответствии с легендой. Завтра же в районе полудня мне потребуется не менее пяти большегрузных машин и взвод бойцов, обученных переноске хрупких и взрывоопасных изделий. Заявку на дополнительное оборудование позвольте вручить вам или уполномоченному вами лицу послезавтра. Все это Максим говорил официальным голосом, уже стоя. Чекменев наблюдал за ним с благодушным удивлением. -- И самое главное, господин генерал, в полное мое распоряжение потребуется откомандировать человек двадцать слушателей пятого-шестого курса Военно-медицинской академии. Лучше, конечно, под благовидным предлогом направить предвыпускной курс целиком, якобы для прохождения медицинской и мандатной комиссии для отбора кандидатов на какую-то специальную службу. Вещь почти обычная. Вот их я и прогоню на аппаратуре, подходящих возьму себе в непосредственные помощники, часть использую как ассистентов, втемную, а заодно и узнаем, на что годятся и остальные. Чекменев встал из-за стола, посмеиваясь глазами, хлопнул Максима по плечу. -- Молодец, что скажешь! А некоторые со мной спорили. Нет, я в людях разбираюсь. Шашкой махать -- это одно, а вот углядеть нужного человека и без всякого "верископа" сообразить, на что он годится, и делегировать ему ответственность в самых широких пределах -- совсем другое. Теперь вижу -- все у нас получится. Раз ты так живо в должность входить начал -- не смею задерживать. Сегодня отдохни напоследок. Тебя отвезут. Домой? Или другие пожелания имеются? -- Сегодня -- домой, -- ответил Максим. У него действительно было такое ощущение, что только дома, в своей чуть ли не "башне из слоновой кости" он сумеет отдохнуть. "Напоследок", -- промелькнула мысль. Отдохнуть, еще раз, будем надеяться, окончательно привести в порядок мысли, очистить совесть, если удастся, а уж завтра... "Эй, вперед, труба зовет, черные гусары, впереди победа ждет, наливай, брат, чары..." -- Домой, конечно, Игорь Викторович. А уж утром, извольте, машину к подъезду, часиков этак в девять, раньше не нужно. Чекменев посмотрел на него с тем выражением, с которым, наверное, смотрит художник на холст, где давно задуманная картина уже, считай, готова, осталось нанести буквально два-три завершающих штриха. Вроде ничего принципиально не добавляющих, но на его взгляд мастера -- решающих. Окончательных. Без них -- хорошо, но все равно не то. -- Я вас понял. Езжайте, Максим, отдыхайте. И все будет сделано в полном соответствии. Боюсь сглазить, хоть и не слишком суеверен, но если у нас получится... А! Генерал махнул рукой с тем веселым отчаянием, с которым, по образцу всем известного поручика Ржевского, ставят на кон родовое имение. Никогда, впрочем, ему не принадлежавшее. Глава 7 Литерный поезд князя, состоящий из мощного паровоза с прицепленными к нему двумя вагонами, долетел до Петрограда за шесть часов вне всяких графиков. Паровоз -- отнюдь не снобизм, а тоже расчет. Случись вдруг "непредвиденная" поломка на электростанции или в контактной сети, паровоз все равно доедет, даже если придется топить его заборами придорожных домов и старыми шпалами. Полная автономность обеспечена, а скорость все равно диктуется исключительно состоянием путей, а не мощностью и современностью локомотива. Под стеклянные своды вокзала литерный втянулся в шесть часов утра секунда в секунду. На перроне, застеленном вишневой ковровой дорожкой, Олега Константиновича встречал караул премьерской церемониальной роты, одетый, на взгляд князя, безвкусно. Не бойцы, а какие-то кухаркины дети. Одни брюки навыпуск чего стоят! Вы можете представить себе в парадном строю солдата в штанах навыпуск, полуботинках и кителе без ремня? А уж тем более -- офицера. Это почти то же самое, что встретить на улицах Москвы в ненастную погоду гвардейского полковника в галошах и под зонтиком. Демократия, мать вашу! Сам он вышел для приема положенных почестей в закрытом кителе того цвета, что официально назывался "царский зеленый", в узких синих бриджах с красными кантами, высоких лакированных сапогах, левой рукой придерживая наградную шашку с анненским темляком [Анненский темляк -- малиновый шнур на эфесе шашки или кортика, обозначающий, что владелец является кавалером ордена Святой Анны 4-й степени "За храбрость". Обычно первая и весьма почетная офицерская награда]. Стараясь скрыть брезгливую улыбку, прошел вдоль строя роты, держащей винтовки с примкнутыми штыками "на караул", нарочито резко ставя каблуки на перрон. При каждом шаге вызывающе звякали серебряные шпоры. Оркестр играл встречный "Грибоедовский" марш. Как положено, мелодия оборвалась на полутакте, и князь принял рапорт совсем молодого подполковника, тянущегося из последних сил и слишком форсирующего голос. Похоже, тот тоже понимал вопиющее несоответствие своего и великокняжеского мундиров. Одним взглядом, как он это умел, Олег Константинович бросил офицеру посыл: "Подожди, мол, парень, все очень быстро изменится в нужную сторону!" И тот, похоже, намек уловил. По крайней мере, нечто такое в его лице мелькнуло. Хорошо, значит, еще одним союзником больше. Да и как же иначе? Господин Каверзнев, ждавший на четыре шага правее начальника Почетного караула, расцвел любезнейшей из своих улыбок. Ну просто изнывал он последние полгода, лишенный возможности лицезреть лучшего друга. Так и мы же не против. Сначала они обменялись рукопожатиями, а потом и приобнялись. Невзирая на оговоренную конфиденциальность, из свиты премьера сверкнули несколько фотографических вспышек. Да и пусть, невредно, если утром появится в газетах документальное подтверждение нерушимого единства московской и питерской властей. Кортеж автомобилей, совершив полукруг по площади, понесся вдоль Невского с подобающей скоростью, но через пару кварталов неожиданно свернул вправо, на Литейный, в сторону от обычного маршрута. -- Это так, для пущей безопасности, -- пояснил премьер, -- тот путь слишком уж наезжен. Если кто-то нашими планами сверх меры интересуется, пусть задумается, в Мариинский мы направляемся или сразу в Таврический [Мариинский дворец -- резиденция премьер-министра и правительства, Таврический -- место заседаний Государственной думы], а то и на острова. У вас там, кажется, дача? Князь усмехнулся в бороду. Это "кажется" -- просто великолепно. -- Да какая там дача, Владимир Дмитриевич, вы же знаете. Так, домик, фамильное имение. Остановиться иногда, в случае частной поездки. Вас я туда, например, пригласить просто не могу. Стыдно. Поэтому давайте прямо в "Англетер". Домик у князя на Крестовском острове, на берегу Невской губы был отнюдь не так уж плох, но ехать туда он не собирался. Опять же по дипломатическим причинам. В Петрограде он действительно не более чем гражданин Романов, вряд ли имеющий протокольное право приглашать к себе на квартиру самого премьер-министра великой державы. А "Англетер" -- гостиница высшего разбора, выходящая фасадом на Исаакиевский собор, памятник Николаю Первому и тот же Мариинский дворец. До сих пор знаменитая по преимуществу тем, что в первые послевоенные годы в ней повесился очень популярный тогда российский поэт. И, как некоторые национал-патриоты считают, не сам он повесился, запутавшись в алкогольно-матримониальных делах, а был злодейски убит агентами мирового сионо-коммунизма, не простившими его перехода на сторону законной власти. Ибо несколько ранее поторопился присягнуть Ленину-Троцкому и всей их камарилье, публично заявив: "Мать моя Родина, я -- большевик!" Но, как бы там ни было, гостиница настолько повысила свою популярность, что за право переночевать в пресловутом номере до сих пор берут аж сто рублей! Зато -- с вручением томика стихов и альбома последних фотографий. Причем около десятка поклонников таланта пытались приспособить веревку к той самой трубе парового отопления, к которой она уже однажды была привязана их кумиром. С аналогичной целью. Но и в администрации "Англетера" не дураки сидят. Чтобы не портить реноме гостиницы и сберечь некоторое количество жизней чересчур экзальтированных особ, роковая труба еще в 1926 году была заменена на мягкую гуттаперчевую, потом -- на пластмассовую. Вешайся, не хочу! В худшем случае -- мордой об пол. А отопление перевели на обходную схему. А вновь отделанное, специальное крыло гостиницы издавна предназначалось для размещения прибывающих в Петроград на заседания и иные церемонии членов Государственного Совета и прочих особо важных персон. Князь также имел там постоянно закрепленные за ним апартаменты, оплачиваемые из казны. -- И давайте не спешить. Время совсем еще раннее. По набережным проедем, по мостам, на Васильевский остров, потом обратно. Давно я Питера так вот, будто турист, не видел... -- Как вам будет угодно, Олег Константинович, -- согласился Каверзнев, а сам, кто там его знает, вдруг да догадался, что князю перед решающими событиями захотелось полюбоваться красотами города, который воздвигали и украшали десять поколений его державных предков, а теперь он принадлежит выскочке, парвеню, адвокатишке... Скорее всего, эта мысль была слишком уж вычурна, и ничего подобного премьер себе и вообразить не мог, поскольку большая часть стоящих перед ними вопросов уже была согласована путем личной переписки, и сейчас оставалось только эти договоренности соответствующим образом оформить, глядя друг другу в глаза, а не прячась за безответственными буквами на листе бумаги. Но Местоблюстителю вдруг представилось, что такая фантазия вполне могла бы прийти ему в голову. Все ж таки эти гражданские, выборные политики не могут в глубине души не мучиться комплексами, пусть и тщательно скрываемыми от самих себя. Поскольку сам князь именно из этих соображений решил совершить круг по Петрограду. Чтобы укрепить себя в намерениях, если угодно. Пока ехали, Каверзнев рассказывал князю все больше о работах по дальнейшему благоустройству Северной столицы. Олег Константинович слушал благосклонно, посматривал по сторонам, любуясь державным течением серо-зеленой Невы, фасадами дворцов, перспективами проспектов и улиц. Слева промелькнул массивный серый корпус броненосца "Цесаревич", поставленного на вечную стоянку перед Николаевским мостом. Этот старый корабль, ветеран Русско-японской войны и герой боев за Моонзунд, в самый решительный момент штурма Петрограда подошел из Гельсингфорса с экипажем, на две трети состоящим из флотских и армейских офицеров, сохранивших верность присяге. Он, пожалуй, и решил исход Гражданской войны (а по большому счету -- судьбу нынешней России), потому что силы пехотных штурмовых отрядов "белых" уже иссякали и генерал Юденич готов был отдать приказ об отходе. Но возникший из-за завесы дождя броненосец беглым огнем прямой наводкой, практически в упор, из громадных пушек главного калибра, смешал в кровавую кашу позиции большевиков у Стрельни и Красного Села. Потом, рискуя сесть на мель, вошел в устье Невы, шрапнелью своих шестидюймовок буквально вымел с Васильевского острова и плацдарма между устьями Фонтанки и Мойки отряды мадьяр и латышей -- личной гвардии Троцкого. И тут же с эсминцев "Орфей" и "Забияка" прямо на Садовую и набережные высадились десантные партии "ударников" и Георгиевских кавалеров, причастившихся перед последним боем Святых Тайн, поклявшихся умереть, но не отступить. После страшного рукопашного боя между Апраксиным и Гостиным дворами началось паническое бегство красногвардейцев, вождей "Петрокоммуны", всех "граждан", чересчур рьяно кинувшихся служить новой власти. Обвешанные гроздьями людей поезда и дрезины отползали с Московского вокзала, толпы и толпы рвались на Охту, откуда, по слухам, буксиры и баржи отправлялись вверх по Неве, к Ладожскому озеру. На борт принимали по предъявлении партийного билета или за очень большие деньги. После полудня 13 июля Петроград был полностью очищен от скверны. "Надо будет, когда все кончится, приказать полностью отреставрировать "Цесаревич", ввести его в строй и причислить к Гвардии. В качестве учебного корабля Морского корпуса. Потомству в пример", -- мельком подумал Олег Константинович и тут же задвинул эту мысль подальше в запасники памяти. Чтобы не сглазить и чтобы сейчас на лице ничего не отразилось. Когда машины въехали под арку и остановились во внутреннем дворике, напротив крыльца, по обеим сторонам которого уже стояли офицеры его конвоя, князь посмотрел на часы. -- А что, Владимир Дмитриевич, может, так вот, экспромтом, возьмем и пошлем протокол ко всем чертям? До заседания еще целый день впереди. Посидим, поговорим. Попросту. Как там, в европах, говорят: "встреча без галстуков"? Заодно и водки выпьем. С дороги, по-гвардейски. Вы же, помнится, тоже служили? Это был светски тонкий ответ на "кажется" по поводу дачи, заодно рассчитанный на возможность подслушивания. Автомобиль-то был чужой, из правительственного гаража, и кто там мог насовать в него микрофоны -- не угадаешь. Каверзнев намек князя понял. -- Как же я мог не служить, если иначе нельзя занимать государственных должностей? Правда, не в гвардии, всего лишь в армейской артиллерии. -- Вот и хорошо, Владимир Дмитриевич. Вообразим себя частными лицами. Старыми бойцами на покое. Странно, что раньше не удосужились. -- Дела, ваше высочество, дела. Текучка, как мои чиновники выражаются. Протокол, опять же. Ну так давайте это упущение исправим! Часа на два-три я совершенно свободен. Почему и не посидеть? Заодно и повестку дня согласуем. -- Тогда -- прошу. Поручик, -- обратился князь к офицеру свиты, присланному сюда еще вчера в качестве квартирьера, -- проводите нас. Я понимаю, что многим это может показаться... как бы это сказать... нетривиальным, -- продолжал Олег Константинович, -- а в чем-то будет и хорошо. Ваши политические противники да и некоторые союзники, мне кажется, сильно будут фраппированы... [Фраппировать -- неприятно удивлять, раздражать, шокировать (производное от франц. frapper)]. Как там у нас с вами сложится -- не важно, а лишний туз в рукаве вы иметь будете. Князь знал свои способности к неожиданным для собеседника психологическим эскападам и пользовался ими в самые вроде бы неожиданные моменты. -- Пожалуй, вы правы, ваше высочество, -- после едва заметного колебания ответил Каверзнев. Апартаменты на пятом этаже "Англетера" были подготовлены для князя в соответствии с уставными требованиями безопасности, но прежде всего -- его личными вкусами. Разумеется, туда вел отдельный лифт, медленный, стилизованный под механизм еще XIX века, дверь которого открывалась прямо в комнату охраны. -- Извините, Владимир Дмитриевич, я покину вас буквально на пару минут, -- князь свернул в коридорчик, ведущий в личные покои, а один из его адъютантов тут же указал премьеру на глубокое кресло в просторном эркере, прямо под которым скакал на лихом коне государь император, очевидно, спеша вовремя попасть на Сенатскую площадь. Рядом с креслом -- журнальный столик карельской березы, на нем пепельница и сигарный ящик, под глухой верхней крышкой которого имелась еще одна, прозрачная, ниже -- шесть отделений для разных сортов и еще циферблаты термометра и гигрометра. Чтобы, значит, потребитель не сомневался, что все кондиции выдержаны. Каверзнев про себя выругался. Само собой, средства и ему позволяли такое-всякое. А вот и в голову не приходило тратить деньги подобным образом. И счел он, вопреки намерениям хозяина, такую демонстрацию снобизма не знаком уважения, а, напротив, как бы намеком на разделяющую их социальную грань. Увы, науки семантика [Семантика -- наука о смыслах слов, поступков, действий] и семиотика [Семиотика -- наука о языках (в широком смысле), знаках и знаковых системах] вообще не относятся к числу распространенных в обществе, а уж разработкой их взаимовлияния и взаимопроникновения вообще занимаются считанные единицы узких специалистов. Вот и здесь получилось такое недоразумение. Сигару Каверзнев все же взял, наугад, какая подвернулась, излишне резко щелкнул гильотинкой, вместо того чтобы насладиться ею, удобно угнездившись в кресле, вышел на лоджию, где принялся ее курить, будто какую-то пятикопеечную папиросу. В это же время гостиничные официанты во фраках, до того обученные и опытные, что могли с равной сноровкой обслуживать "ин леге артис" [По всем правилам искусства (лат.)] сибирского золотопромышленника-старообрядца, африканского принца или собственного премьер-министра вкупе с Местоблюстителем, накрыли стол для завтрака на двоих и исчезли, будто тут их никогда и не было. Оставаясь при этом настолько рядом, что и оброненная невзначай вилка не успела бы до полу долететь. Вообще-то господин Каверзнев был человек до чрезвычайности умный, хваткий и проницательный. Иначе каким же образом мог бы он сколько уж лет занимать свой пост, на котором практически ежедневно приходилось лавировать и маневрировать между членами кабинета министров, Государственной думой, в которой большинство почти постоянно принадлежало его противникам, и многочисленной и агрессивной "внесистемной оппозицией". Кроме того, он лично руководил деятельностью министерства иностранных дел, а также успешно (как ему казалось) удерживал в предписанных Конституцией рамках того самого Местоблюстителя, с которым сейчас придется говорить. Сам по себе такой разговор должен был состояться, рано или поздно. Прежде чем заговорят пушки. До этого они играли, как шахматисты по переписке, не видя глаз друг друга, и от хода до хода проходило много времени, что позволяло обдумать позицию, посоветоваться с секундантами, полистать соответствующую литературу. Какое-то время это было допустимо и далее удобно. Но последние месяцы и дни события в стране и в мире словно понеслись вскачь, цейтнот приближался с пугающей скоростью, и выбора не было. Либо встретиться и расставить все по своим местам, либо... Додумывать до конца не хотелось, а надо. Либо все случится само собой. Как в 1914 году. Премьер, как ни удивительно совпадение, тоже не раз и не два за последнее время обращался к событиям того рокового года и думал: "А вот если бы монархи и главы правительств демократических держав нашли в себе силы и до объявления войны встретились хоть на полдня на нейтральной территории для личной беседы? Поговорили, поторговались, высказали взаимные претензии, да просто соотношение сил и последствия прикинули... Как бы сейчас выглядел мир? А вдруг сегодня та же самая ситуация и от результатов их с князем завтрака зависит не меньше? Господи, вразуми, дай сил..." -- прошептал почти неверующий Каверзнев. И неожиданно для себя перекрестился. Некое чувство, на грани интуиции и суеверного страха, подсказывало, что разгорающийся за окнами день может стать воистину судьбоносным. -- Владимир Дмитриевич, -- звучный голос князя отвлек его от тревожных мыслей. -- Что-то вы слишком задумались. Я уже давно за вами наблюдаю, а вы -- ноль внимания... Прошу к столу. -- Ох, извините, Олег Константинович, действительно задумался. К вашим услугам. -- Премьер бросил едва до половины докуренную сигару в цветочный горшок, не потрудившись поискать глазами урну или пепельницу. Похоже, это было сделано специально. Как ответный жест. За несколько минут князь успел побриться и умыться с дороги, спрыснуться суховато пахнущим одеколоном, но переодеваться не стал, просто снял китель, оставшись в белой крахмальной рубашке с расстегнутым воротником. И повертел сапогами под щетками чистящей машинки, отчего они вновь сияли, как у юнкера на построении по случаю производства в офицерский чин. Широким жестом указал премьеру на кресло у пиршественного стола, сам сел напротив. -- Начнем, пожалуй... Пить водку в половину восьмого утра было Каверзневу не слишком привычно, однако какая в принципе разница? Что экстренное заседание кабинета с полуночи до полудня, что перелет через десять часовых поясов в самолете, когда вместо отдыха приходится заучивать наизусть тщательно подготовленные экспромты для пресс-конференции в Нью-Йорке или Канберре. Неизбежные издержки профессии. Так что данный вариант -- даже лучше. А Олег Константинович был совершенно в своей тарелке. Романовы с подобными застольями всегда были на короткой ноге. И разговор почти сразу пошел впрямую, оставляя за кадром положенные дипломатические обороты речи. -- Мне кажется, у нас с вами, дорогой друг, -- сообщил князь, благодушно улыбаясь, -- сейчас сложилась великолепная и, боюсь, последняя возможность решить крайне неприятную, более того, опасную ситуацию полюбовно. Не столько для нас с вами, ибо что мы, по большому счету, такое? Люди, оказавшиеся в данное время в данном месте, чтобы исполнить миссию, возложенную на нас историей и нацией. Поэтому о собственных амбициях и самолюбии следует забыть. -- Насчет последнего -- не могу возразить, -- согласился Каверзнев. -- Но все же поясните, что уж такого опасного вы видите в ситуации? Все, что случилось в последние две недели на наших южных границах, и даже прискорбная арабо-израильская война, неприятно, да, однако разве так уж выходит за пределы, уже привычные? Князь достаточно четко и емко объяснил, что да, именно эти события, взятые сами по себе, ничего чрезвычайного не представляют. И не такое видали. Но! Если господин премьер достаточно пристально отслеживает внешнеполитическую обстановку в целом, в ее, так сказать, историческом развитии, он не может не признать, что общемировая напряженность растет, как пропущенная через мощный трансформатор. Тут и бразильско-аргентинская война (непонятно почему неупомянутая), и многое другое. Но даже это не вызвало бы слишком уж большой тревоги, а вот события внутренние... И, не обращая внимания на протестующий жест премьера, князь налил еще по рюмке, буквально гипнотизируя собеседника взглядом. Тот выпил, в свою очередь рассчитывая, что Местоблюститель, наверняка не спавший ночь в поезде, готовясь к этой встрече, и успевший пропустить между делом чарку-другую с адъютантами и советниками, быстрее потеряет самоконтроль и византийское чутье. -- За то, чтобы события внутренние никак не омрачали... -- произнес Владимир Дмитриевич и тонко улыбнулся. -- Наши отношения, от коих в огромной степени зависят судьбы Отечества! -- с подъемом завершил тост князь. Закусив ломтиком паштета под соусом "кэрри", Олег Константинович начал рассуждать, что Россия стоит перед очередным вызовом и от того, как она на него сможет отреагировать, зависит очень и очень многое. Каверзнев не мог на этот анализ ничего дельного возразить, поддакнул сочувственно и добавил несколько собственных и очень неглупых соображений, но касающихся по преимуществу угрозы с южных пределов державы. Хотя, на взгляд князя, западная угроза была куда серьезнее, просто в глазах коренного петроградца Каверзнева юг (сиречь -- Кавказ и Закавказье) казался неким экзотическим местом, окутанным романтическим ореолом легенд и мемуаров участников былых Кавказских войн. Этакий коктейль из Лермонтова, Бестужева-Марлинского, Ермолова, Дюма, Толстого и Шамиля. Жара, горы, пыль и самум, из которого вырываются дико визжащие всадники, размахивающие кривыми саблями и готовые без привалов дойти до Москвы и Последнего (т.е. Балтийского в данном случае) моря. А вот всякие там финны, курляндцы, лифляндцы и ливонцы [Тогдашнее наименование эстонцев, латышей, литовцев и иных, проживавших на территории нынешней Прибалтики племен] вкупе с поляками и галичанами для премьера -- нормальные цивилизованные люди, лояльные подданные, с которыми на тех или иных условиях можно договориться. Рассеивать заблуждения Каверзнева сейчас в задачу князя не входило. А хотелось сказать ему просто, по-солдатски, что игры в дурной парламентаризм, попытки маневрировать между политическими противниками, союзниками по ситуации и просто союзниками, для того чтобы ценой не только его, Олега Романова, головы, но и ценой судьбы самой России еще какое-то время удержаться на катящейся под гору бочке, из последних сил перебирая ногами, -- не только глупость, но и историческая подлость. И чувствовал он, что говорить этого сейчас и в такой прямолинейной форме -- нельзя. Хотя вроде бы все это более или менее было уже обкатано в их переписке, но каждому ведь понятно: "в письмах все не скажется и не все услышится. В письмах все нам кажется, что не так напишется". Последние слова -- как последний выстрел. Подошли к барьеру, и обратной дороги нет. Даже замаскированное выстрелом вверх извинение не спасет, как не спасло оно Лермонтова. Все, что нужно, сказано будет, но немного позже. Будто бы просто так, размышляя вслух, готовясь к выступлению на Государственном Совете, который как раз и должен был обсудить некоторые вопросы, связанные с предложением о введении в стране "Подготовительного периода к объявлению Чрезвычайного положения", князь изложил Каверзневу почти все, что хотел. По поводу действительной обстановки в стране, международного положения России, как оно выглядело на самом деле, а не на уровне обычной риторики, а также реальный (с точки зрения князя) путь выхода из прогнозируемой ситуации. -- Понимаете ли вы, Владимир Дмитриевич, что вся идея нашего Тихоатлантического Союза, вполне рациональная в день его создания и оправдывавшая себя следующие полсотни лет, на данный момент себя полностью изжила? Он превратился в аналог Священного союза периода революций, происходивших между Наполеоновскими войнами и Крымской войной. Если помните, те события доказали эфемерность монархической солидарности. И что? Чем это закончилось для России, с полной искренностью и простодушием исполнявшей взятые на себя обязательства? Всеобщим предательством, репетицией Мировой войны, когда большинство бывших союзников напали на нас в Черном, Балтийском, Белом морях, на Кавказе и на Камчатке! Нет, я не спорю, мы сейчас живем якобы спокойно, более того, процветаем, как не процветала ни одна известная в истории империя... -- Тут я могу с вами не согласиться, -- вставил Каверзнев. -- В корректном пересчете, с учетом исторических и экономических реалий, Римская империя нас во многом превосходила. -- Тем более, -- обрадовался князь. -- Значит, моя теория еще более верна. Мощь Объединенных наций кажется безбрежной, а после чрезвычайно оживившейся за последние годы деятельности "Черного интернационала" проявилась якобы и суммарная воля, совмещенная с решимостью. Соблазн нанести упреждающий удар, раз и навсегда уничтожить врага в его логове, обретает все больше сторонников. Общественное мнение почти готово аплодировать тому, кто произнесет роковые слова и найдет в себе смелость сделать решающий шаг. Но, встав на этот путь, Союз неизбежно приговорен историей разделить судьбу всех былых претендентов на имперское всевластие. Думаю, вы достаточно образованный человек, чтобы помнить элементарные вещи. Во-первых, все империи, пытавшиеся вести политику активной самообороны на своей периферии (а именно эта идея со странным напором и согласованностью муссируется в прессе), неизбежно были вынуждены переносить (в конечном счете) поле битвы на территорию самой метрополии. Современная технология не позволяет герметично закрыть ее границы. Это так, поверьте мне как специалисту. Во-вторых, предвосхищающие удары оказываются в конечном счете контрпродуктивными, поскольку их следствием становятся бесконечная череда к