Авторы 1. Я до сих пор часто вспоминаю тот жаркий день в июне 1988-го, но понять, почему всё так произошло -- не могу. И именно поэтому, наверно, появилось ощущение неизбежности: ибо как я мог изменить исход событий, не понимая их причин? Но это -- теперь ... А в разгаре происходившего, и даже некоторое время после развязки, мне казалось, что всё ещё окончится хорошо ... Не может же Господь Бог послать мне такой подарок -- и в сей же миг отнять его обратно! А что она, Рита, была послана мне, я почувствовал сразу -- лишь только увидал её в вестибюле НИИАНа. Почувствовал не сердцем, а (как ни дико это звучит) циркулирующими в моём теле мужскими гормонами ... чем-то, всегда существовашим во мне вопреки бесполому воспитанию в интеллигентной московской семье, вопреки математической и музыкальной школам и кандидатской диссертации. И я точно знал, что ошибка исключена -- исключена стопроцентно, с абсолютной уверенностью -- с какой стоящий на стартовой черте будущий олимпийский чемпион знает наверняка, что через девять с небольшим секунд первым прикоснётся грудью к финишной ленточке. И с самого первого взгляда я почувствовал, что она ощущает то же самое. (Мне кажется, что все люди -- и мужчины, и женщины -- кроме, разве что, самых самопогружённых -- чувствуют такое безошибочно и сразу.) Брошенный искоса взгляд, бархатный тембр голоса ... "Я вас могу к нему проводить." -- "Премного благодарен. Особенно, если вы по пути покажете мне буфет ... я хочу выпить кофе." Пароль -- отзыв. "Если только это не слишком в сторону от того места, куда вы направляетесь." -- "Не слишком ... я, пожалуй, составлю вам компанию ... в смысле, тоже выпью кофе." Отзыв -- пароль. Туфли-лодочки ритмично стучат по неровному, со вздутиями паркету, справа и слева громоздятся пыльные коленкоровые двери и облезлые стены. "Меня зовут Игорь, я работаю в Университете." -- "А-а, так вы наш сегодняшний докладчик ... очень приятно! А меня зовут Рита. Я работаю в здешнем Отделе Оптики." От ничего (или, наоборот, всё) значащих слов у меня по низу живота разливается ровное тепло. Её чёрные блестящие волосы аккуратно острижены выше плеч (кажется, это называется каррэ); под широким сарафаном угадываются длинные полные ноги; пышные бёдра покачиваются при ходьбе влево-вправо, влево-вправо, влево-вправо ... совсем непохожа на "научную барышню". Возраст -- лет двадцать пять. "А я и не знал, что в НИИАНе есть такие симпатичные сотрудницы." -- сказавши это, я краснею от банальности и топорности комплемента. Но ничего страшного не происходит (кокетливая улыбка через плечо, изящный жест маленькой загорелой ладони). Поворот направо -- поворот налево -- сквозь тяжёлые двойные двери -- в душный тёмный буфет. В матовые от уличной грязи окна видны нижние половины немногочисленных по такой жаре прохожих ... а я и не заметил, как мы оказались на полуподвальном этаже. "Буфет у нас не очень ... после семинара, если хотите, зайдите к нам в отдел -- я вам сварю нормальный кофе." Нас овевают запахи застывшей подливки и прокисшего компота; жирная буфетчица в халате, испещрённом кровавыми пятнами от борща, звонко кричит на горстку понурых посетителей. "Вы знаете ... мне, вообще-то, кофе сейчас не хочется ... -- я улыбаюсь, -- Я попросил вас отвести меня в буфет лишь затем, чтобы подольше побыть в вашем обществе." Она тоже улыбается и, кажется, пытается заглянуть мне в глаза, но я не могу оторвать взгляд от выреза её сарафана ... пауза постепенно становится неприличной. "А вот после семинара зайду с удовольствием ... -- я, наконец, смотрю ей в лицо, -- В какую комнату?" -- "В 134-ую." Она с деланной сердитостью наклоняет голову набок (чёрные смешливые глаза, чёрные удивлённые брови, алые губы сердечком и длинная нежная шея). Мне до смерти хочется конснуться её горла -- там, где под смуглой кожей трепещет тонкая синяя жилка. "Но если вы всё ещё хотите "составить мне компанию", то я, как честный человек ..." В окне над её головой появляется морда изнывающей от жары собаки-сенбернара -- на ошейнике болтается добела раскалённая медаль; из полураспахнутой, как форточка, пасти свисает язык и текут слюни. "А к Известняковичу вас провожать? Или же вы и с этим..." В окне проплывает отягощённая мехом собакина шея, потом громоздкое тело и, наконец, тяжёловесный, будто бронзовый, хвост. В раскалённом воздухе подвала густо витают пылинки. "Грешен. -- мы с Ритой, наконец, встречаемся глазами и смеёмся, -- Если вы обещаете не исчезать после семинара, то я, пожалуй, найду его комнату сам." Неожиданно наступает пауза -- улыбка с её лица исчезает, лоб хмурится: она принимает решение. Пауза затягивается ... мне становится страшно, ибо я замечаю на её руке обручальное кольцо (прямой, как линейка, солнечный луч протянулся к нему из окна -- отразился от тёмно-жёлтого, почти красного, металла -- и, наконец, вонзился мне в правый глаз). "Не исчезну. -- черты её лица расслабляются, -- И в любом случае приду на семинар." Рита поворачивается на каблуках и плавно удаляется в сторону лифта. До сих пор не пойму, что именно в ней подействовало на меня столь сногсшибающим образом. Несомненная внешняя провлекательность?... Открытость и дружелюбие?... Интерес к моей собственной персоне?... Не знаю ... Могу лишь сказать, что ничего другого за те две минуты, в течении которых она вела меня к буфету, рассмотреть было невозможно. Потом я разговаривал с Мишкой Известняковичем, ещё потом происходил семинар (Рита сидела в последнем ряду и улыбалась мне всякий раз, когда я на неё глядел -- то есть, в течение всего доклада). Наконец я закончил -- ответил на вопросы слушателей -- те поблагодарили меня вежливыми аплодисментами и стали выходить из зала; Рита -- вместе со всеми. "Ну чего, по пивку?" -- игриво предлагает Мишка; "В другой раз, старик ... -- лепечу я фальшиво-озабоченным голосом, суетливо запихивая в портфель прозрачки, -- Я сейчас тороплюсь, ни минуты нет ..." Я догоняю Риту у сaмой её комнаты. На пыльно-красном дермантине -- белый квадратик с тремя мелко напечатанными фамилиями. Внутри -- книжные полки по стенам, три стола, пять стульев и одно кресло. "Мои соседи в отпуске. -- объясняет Рита, заходя в комнату, -- Садитесь." Я опускаюсь в разорванное в двух местах кресло, она вытаскивает из шкафа пачку с кофе. Происходит ознакомительный диалог ("Вы что кончали?... А я -- Университет."), перемежаемый технически-бытовыми подробностями ( "Вот сахар -- сколько вам ложечек?"). Мой взгляд прилип к вырезу ритиного сарафана -- от жары, горячего кофе и (может быть) волнения её кожа чуточку влажна ... что, почему-то, делает её ещё привлекательней. "Где вы так загорели?" ... "Ещё чашечку?" ... "А у кого делали диссертацию?" ... "Нет, в Ленинграде." ... Я вдруг замечаю, что обручальное кольцо исчезло с её руки -- мои ладони внезапно становятся мокрыми от пота. "Что вы делаете сегодня вечером?" -- "Ничего." -- "Могу ли я пригласить вас в кино?" -- "На что?" -- "А какая разница?" Она смеётся (ярко-пунцовые губы широко раздвигаются; голова запрокидывается назад, открывая нежное незащищённое горло -- отчего меня опять бросает в жар). "Кстати, вечера ждать вовсе необязательно -- я могу уйти с работы хоть сейчас." -- "Может, тогда не в кино?... Сейчас самое пекло ..." -- "Вы правы, лучше в парк." Интересно устроен человеческий мозг: я не помню почти ничего из того, о чём мы с ней говорили -- разве что отдельные, обрывочные фразы ... а вот ощущения врезались в память дословно, добуквенно -- и, как мне сейчас кажется, навсегда. Например: мы выходим из НИИАНа -- и по всем нашим чувствам ударяет жара. (Не только по осязанию, но и по остальным четырём тоже.) Мы собираемся переходить дорогу ... с замиранием сердца, я беру Риту за руку. Она вздрагивает и украдкой оглядывается (проверяя, можно ли нас увидеть из окон НИИАНа), но руку не отнимает. Я перехватываю её взгляд, она перехватывает мой ... мы синхронно улыбаемся. И вдруг мне становится ясно, что я могу её поцеловать -- я наклоняюсь к её лицу. Она закрывает глаза (моё сердце вот-вот выпрыгнет из груди) ... но раздаётся сиреноподобный вой, и мы чудом выпрыгиваем из под колёс проносящегося мимо грузовика. "Не торопись. -- еле слышно (в уличном шуме) выдыхает Рита, -- У нас есть ... -- она делает паузу, подбирая правильные слова, -- ... вся оставшаяся жизнь." Сквозь густой загар на её лице я вижу, что она краснеет. Значение сказанного с трудом пробивается сквозь окутывающий меня дурман. Следующий эпизод: мы идём, почти бежим, по набережной Москвы-реки вглубь Парка Горького. На моих губах рдеют невидимые никому, кроме Риты, отпечатки её поцелуев; на её грудях, под кружевным лифчиком рдеют невидимые никому, кроме меня, отпечатки моих ладоней. Раскалённый асфальт проминается под ногами, в лицо бьёт знойный июньский ветер, липы яростно шелестят пыльными листьями и с завистью заглядывают в мутные воды Москвы-реки. В висках у меня стучат отбойные молотки ... я едва соображаю, куда мы направляемся (или, вернее, куда я тащу Риту), -- а вслух нудно проклинаю припёршегося в облюбованную нами беседку пенсионера. Рита молчит и, кажется, о чём-то думает. Вдруг я -- неожиданно для самого себя -- резко останавливаюсь ... несколько долгих секунд мы смотрим друг другу в горячечные лица. "Пойдём ко мне домой ..." -- наполовину спрашиваю, наполовину утверждаю я. "Пойдём." Смысл сказанного постепенно пробивается в моё сознание сквозь удары пульса ... я поворачиваюсь и тащу Риту назад к выходу из парка. Вихрем проносятся: несколько остановок на троллейбусе, несколько остановок на метро. Перед моими глазами -- в обрамлении непрерывно меняющихся посторонних физиономий -- Рита. Мы почти не разговариваем. Я наблюдаю за стремительной, как ртуть, сменой выражений на её (обращённом сейчас внутрь) лице и стараюсь угадать, о чём она думает. Отсутствующее выражение ... затем нахмуренные брови ... затем просветление (это -- её глаза останавливаются на мне) ... тут же испуганный взгляд куда-то вбок ... Из-под сарафана на её правом плече выглядывает брителька лифчика ... я мысленно достраиваю его целиком, потом закрываю глаза и рисую в воображении части ритиного тела, заполняющие этот предмет туалета ... "Игорёк! -- громовой раскат ласкового шёпота бьёт меня по барабанным перепонкам, -- У меня останутся на руке синяки ..." Я вздрагиваю и отпускаю её запястье ... "Извини, малышка." Затем: мы едем на эскалаторе, Рита -- лицом ко мне и на одну ступеньку выше -- так, что наши глаза находятся на одном и том же уровне. Её ладони -- у меня на плечах, мои ладони -- на её бёдрах (именно на бёдрах, а не на талии) ... сквозь свободную и прохладную ткань сарафана ощущаю горячее гладкое тело. Следующее воспоминание: мы едем в кабине лифта и целуемся -- Рита слабо сжимает мои руки, как бы не давая им воли ... но при этом знает, что я в любой момент могу освободиться. Я наслаждаюсь своей властью над ней, она наслаждается моей временной покорностью. Затем на несколько минут время опять стало почему-то непрерывным: насильственно-спокойно мы проходим по лестничной площадке, я отпираю дверь. К моему облегчению ни гошкиных игрушек, ни иркиных комбинаций в прихожей не валяется (хотя, с другой стороны, чего мне бояться?... Рита ведь тоже замужем). Я веду её в мою спальню, плотно закрываю за нами дверь и обнимаю ... моё спокойствие куда-то исчезает, пальцы начинают трястись -- так, что я не могу расстегнуть её сарафан. Рита приходит мне на помощь, и пока она сражается с пуговицами, я смотрю на её лицо: глаза плотно зажмурены, губы сжаты в ниточку ... ни дать, ни взять -- Александр Матросов за секунду до свершения своего самоубийственного подвига. Наконец сарафан сдёрнут -- он взлетает в воздух и планирует на гладкий блестящий паркет; сверху приземляются (уже знакомый мне в подробностях) белый кружевной бюстгальтер и (ещё не исследованные) белые кружевные трусики. Пока я раздеваюсь, Рита стоит посреди комнаты, зажмурившись: подбородок вздёрнут, лицо рдеет, как мак, руки опущены по швам ... контраст между шоколадным загаром "открытых" частей тела и молочная белизна "укромных" сводит меня с ума и отнимает дар речи. Я хочу что-то сказать, но из губ исторгается лишь нечленораздельный хрип ... откашливаюсь ... пытаюсь сказать ещё раз, но не могу облечь свои желания в слова ... молча подвожу Риту к постели и толкаю. Она падает на спину, не расжимая век; я ложусь рядом. В течении нескольких секунд происходит неловко-безошибочная подгонка двух тел ... Рита раскрывается навстречу мне, как влажный тропический цветок; я крепко прижимаю её руки к постели -- так, чтобы она не могла шевельнуться. "Открой глаза ... -- шепчу я, -- Когда я буду овладевать тобой, я хочу смотреть тебе в глаза." Она подчиняется ... и сквозь её замутнённые зрачки я с торжеством наблюдаю, как моя плоть вторгается в неё, заполняет её целиком и вытесняет всё остальное. Затем время опять потеряло свою непрерывность -- следующие несколько десятков минут оставили в моей памяти лишь отдельные картинки. Например: распахнутое настежь окно, задёрнутая штора развевается под ударами знойного ветра. Я лежу на кровати и смотрю, как Рита пытается достать с верхней полки какую-то книгу (обнажённое тело вытянуто в струнку, лицо -- сосредоточено). Какая это была книга и зачем ей понадобилась -- не помню. "Тебе сколько лет?" -- вдруг спрашиваю я; "Двадцать шесть. -- оборачивается Рита, -- А тебе?" В её ушах блестят крошечные серебряные серёжки, и я наконец понимаю, почему у меня саднит поцарапанный язык. "Тридцать один." -- отвечаю я. Потом: мы стоим в душе -- по моим плечам бьют упругие струи воды -- под моими руками скользит упругое ритино тело. Её волосы намокли и потеряли прямоугольные очертания каррэ ... мокрые руки гладят меня по спине ... мокрые губы целуют шею. Я легонько нажимаю на её плечи, и она покорно опускается на колени ... Когда время возобновляет своё непрерывное течение, мы лежим в обнимку на кровати у меня в комнате. Будильник на тумбочке показывает 17:35. Тёплый сквозняк ласково гуляет по моей коже, огромные чёрные глаза Риты в упор смотрят мне в лицо. Взгляд её тревожен, лоб нахмурен. О чём она сейчас думает?... "О чём ты сейчас думаешь?" -- "О тебе ... почему я в тебя так сильно влюбилась." -- "И почему же?" -- "Долго объяснять." Её ответ звучит с нехарактерно резкой интонацией ... я с удивлением отстраняюсь. "Я тебе обязательно расскажу, Игорёк ... -- Рита ластится ко мне, покрывает моё лицо лёгкими поцелуями, -- ... только не сейчас, ладно?" Я встаю с постели: "Ужасно хочется есть ... как насчёт того, чтобы чем-нибудь закусить?" Она садится и обводит комнату глазами в поисках своего сарафана. "Не надо. -- я удерживаю её за руку, -- Мне нравится смотреть на тебя обнажённую." Она улыбается, и мы выходим в коридор. Узкие ритины ступни неслышно ступают по блестящему паркету, мои ступни почему-то шлёпают. Громко скрипит кухонная дверь. "Какой у тебя порядок! -- улыбаясь, говорит Рита, -- Ты живёшь с мамой?" Мне не хочется отвечать на её вопрос ... я лезу в холодильник: "Молоко будешь?" Где-то в недрах квартиры хлопает от сквозняка дверь. "Подожди, Игорёк ... -- среагировав на тревожную интонацию, я оборачиваюсь, -- Ты что, женат?" В ритином взгляде написано болезненное недоумение. "Да." -- коротко отвечаю я. "А где твоя жена?" -- "Уехала на дачу." Несколько секунд Рита молчит ... на её лице вспышками меняются выражения -- так быстро, что я не успеваю зафиксировать ни одного из них. "И дети есть?" -- "Сын. Шесть лет." Наступает молчание, перемежаемое воркованием голубей и криками детей внизу во дворе ... "Что ты теперь намерен делать?" -- спрашивает она деланно-спокойным голосом. "А что ты?... -- парирую я, чтобы выиграть время, -- Только не говори, что ты незамужем ..." Гордый своей наблюдательностью, я собираюсь объяснить, как я догадался, но Рита меня перебивает: "Знаешь, куда исчезло моё обручальное кольцо?" И действительно, куда?... положила в сумочку, оставила на работе?... Какое это имеет сейчас значение?! "Я выкинула его в урну." Меня как будто ударили палкой по голове ... я смотрю на неё, как на опасную (для самой себя) сумасшедшую -- но она, кажется, этого не замечает. "У меня не было ни малейшего сомнения, что ты испытываешь ко мне такие же чувства, какие я -- к тебе ... -- ритин взгляд сначала мягчает, потом внезапно прорывается тревогой и болью, -- Пожалуйста, скажи мне, что я не ошиблась." Меня пронизывает смесь жалости и удивления ... я не знаю, что ответить. За кухонным окном шелестят верхушки тополей. "Ты -- самая желанная, самая привлекательная женщина, какую я когда-либо встречал ... -- по выражению её лица я понимаю, что это не то, чего ей хочется услышать, и неуверенно добавляю, -- Я думаю, что я тебя ..." -- выговорить слово "люблю" не удаётся. Мне почему-то вспоминается наша с Иркой свадебная фотография (иркина голова доверчиво и уютно склонена мне на плечо, на лице -- ясная безмятежная улыбка) ... я краснею и умолкаю. Рита молчит, в её чёрных глазах -- непрерывно меняющиеся отблески скрытых от меня эмоций ... Почему я ощущаю себя виноватым перед ней?... Виноватым в чём? Лучи закатного солнца придают её коже красноватый оттенок (она стоит на пороге кухни) ... я вдруг опять замечаю её наготу. В глубине квартиры раздаются неясные шумы: то ли сквозняк шелестит свалившейся на пол газетой, то ли бормочет не до конца прикрученное радио в иркиной комнате. Я вдруг замечаю, что у Риты замечательная осанка -- ноги выпрямлены и сведены вместе, плечи расправлены, грудь торчит вперёд. Возбуждение овладевает мной опять -- я поворачиваясь в полоборота и стараюсь незаметно прикрыться рукой ... Господи, пошли мне что-нибудь сказать!... "А какие чувства испытываешь ко мне ты? -- наконец спрашиваю я и внезапно понимаю, что задал правильный вопрос, -- Какие эмоции, кроме сексуальных, ты можешь чувствовать ко мне, если мы встретились несколько часов назад и почти не разговаривали?" Ощущение вины перед ней исчезает и тут же возвращается раздражением. "Что ты вообще обо мне знаешь?... За что, за какие достоинства ты могла полюбить меня как человека?!" Цепочка всполохов в ритиных глазах резко обрывается, губы оживают -- но произносимые ими слова не являются ответами на мои вопросы. "Я тебя сейчас о чём-то спрошу, -- по её лицу пробегает гримаса боли, -- и ты должен сказать мне правду." Я стою, опершись рукой на прохладную поверхность холодильника, жду. "Сколько у тебя было любовниц с того момента, как ты женился?" Смысл вопроса доходит до меня в несколько этапов ... я открываю рот, чтобы ответить ... закрываю опять ... открываю снова ... с кристальной ясностью понимаю, что правдивый ответ закончит наш роман сразу и навсегда. Ужас потерять Риту схватывает меня ледяной ладонью. "Какое это имеет значение?!" -- с фальшивым возмущением восклицаю я. "Сколько у тебя было любовниц?" -- повторяет Рита ровным голосом. Чтобы выиграть время, я пересекаю кухню и сажусь на табуретку. "Поверь мне ... -- я вижу, что слова отскакивают от неё, как горошины, но всё равно продолжаю говорить, -- Клянусь здоровьем Гошки: то, что я чувствую к тебе -- уникально и неповторимо ... я не испытывал такого ни к любовницам, ни к жене, ни к чёрту, ни к дьяволу!!" Рита упрямо молчит ... раздражение бросается мне в голову и пульсирует в висках тупыми равномерными ударами ... "Ну хорошо, сейчас я тебе скажу. -- несколько секунд я сосредоточенно шевелю губами, -- Дай только подсчитать ... а то ведь ошибусь, не дай Бог, в заблуждение тебя введу ... -- я осознаю абсурдность происходящего, но остановиться не могу, -- Восемнадцать ... или подожди, кажется, одну пропустил ... для ровного счёта скажем, двадцать." На несколько секунд воцаряется тишина. "Это правда?... ты не шутишь?" -- "Правда. -- злобно подтверждаю я, -- Не шучу. Всегда был неравнодушен к женскому полу." Рита поворачивается и идёт, почти бежит обратно в мою спальню. Быстрая россыпь лёгких шагов, хлопок двери. "А чего бы ты хотела? -- кричу я ей вслед, -- Чтобы после нескольких часов, проведённых с незнакомкой ... пусть даже прекрасной, я бросил маленького ребёнка и жену, с которой прожил девять лет?..." Ответом мне -- молчание. "Тебе ведь ребёнка оставлять не придётся ... если у тебя вообще есть ребёнок ..." Сквозь оправдательно-обиженную чушь до меня внезапно доходит, что у нас с Ритой всё кончено, и я осекаюсь на полуслове. Моё раздражение сменяется ужасом ... сердце ухает вниз, будто с американской горы ... "Подожди, дай мне хоть сколько-нибудь времени! -- я встаю и иду, непрерывно ускоряя шаг, по коридору, -- Может, я сумею полюбить тебя нужным тебе способом! -- со лживостью этой фразы может соперничать лишь её смехотворность. -- Подожди!" В тот момент, когда я достигаю двери своей спальни, та раскрывается; на пороге -- полностью одетая Рита. Глаза её сухи и смотрят сквозь меня, лицо перекошено болью ... она меня не видит. Я вытягиваю руку, загораживая ей путь. Её зрачки вспыхивают мимолётным вниманием. "Пропусти меня, пожалуйста. -- её голос хрипл, но твёрд, -- Если тебе меня хоть чуточку жалко, ты меня сейчас пропустишь." Я понимаю, что это -- мой последний шанс что-то ей сказать. "Я честно ответил на твой вопрос. -- чтобы скрыть судорожное дыхание, я стараюсь выговаривать слова как можно чётче, -- А теперь прошу выслушать меня." Ритины глаза смотрят в мои глаза -- она меня, кажется, видит. "Ладно, я согласен -- я не люблю тебя в обычном смысле этого слова. Я просто не могу влюбиться всей душой в человека, которого встретил несколько часов назад ... не могу и всё!" Я делаю паузу, чтобы перевести дух. Смотрю на Риту, стараюсь обнаружить и запомнить какие-нибудь ещё не обнаруженные мелочи: длинные чёрные ресницы, маленькую родинку на щеке, ямочки на сгибах рук. "Для меня любовь -- это на пятьдесят процентов дружба, а дружба за несколько часов развиться не может!" -- зубодробительная банальность произносимого сводит мои скулы, как лимон ... но остановиться невозможно -- иначе она уйдёт и будет потеряна навеки! Рита внимательно смотрит на меня, однако, о чём она думает, понять невозможно. "Но, несмотря на отсутствии платонической составляющей в моих чувствах к тебе, ты неодолимо привлекаешь меня физически ... такого со мной не бывало никогда!... -- на моём лбу выступила испарина; рука, которой я опираюсь на притолоку, дрожит, -- И я уверен, что ты чувствуешь ко мне то же самое!" В ритиных глазах вспыхивают чёрные искры: она хочет что-то сказать, но передумывает ... и вдруг решительно отводит мою руку в сторону. Она стремительно идёт к двери -- я бегу за ней ... "Подожди!" -- она даже не оборачивается. Мы вместе вылетаем на лестничную клетку. Я хватаю её за запястье, насильно поворачиваю к себе лицом и кричу: "Я уверен, что тебе со мной в постели было так же хорошо, как и мне с тобой!..." Несколько мгновений Рита молчит (я смотрю ей в глаза, потом случайно отвожу взгляд и замечаю проступающие сквозь сарафан заострения её сосков). Она резко вырывает руку и медленно, разве что не по слогам, произносит: "Даже если б ты был импотентом -- мне было бы с тобой не хуже!" "Ой, мамочки!!!..." Мы с Ритой синхронно поворачиваем головы и видим спускающуюся с верхнего этажа соседку (я с ней, вообще-то, знаком -- она иногда сюсюкает с Гошкой и пичкает его отвратительными синтетическими леденцами). Рита стремглав бежит вниз по лестнице -- дробный стук каблуков эхом рассыпается по гулкому трёхмерному пространству подъезда. Я обнаруживаю себя, стоящим посреди лестничной площадки в чём мать родила, и медленно пячусь, провожаемый ошарашенным соседкиным взглядом, в свою квартиру. 2. Я часто прихожу по вечерам на набережную. Смотрю на теряющийся в темноте пустынный пляж, слушаю рёв разбивающихся о песок волн. Серебристый шар луны низко плывёт над невидимой линией горизонта, под ударами ветра пальмы размахивают своими разлапистыми кронами. Широкая дуга кафе и ресторанов, окаймляющая бухту, светится в ночи огромной бело-жёлто-красной подковой. По белым плитам набережной прогуливаются парочки и компании, шустрые австралийские дети с криками бегают вдоль песка ... а я, укрываясь темнотой и размётанными ветром волосами, украдкой заглядываю в лица прохожих. Я добираюсь до самого конца набережной, но никого не нахожу ... несколько минут стою в нерешительности. И наконец, независимо стуча по тротуару каблуками туфель-лодочек (чтобы никто не подумал, что одиночество тяготит меня), я иду обратно к своей машине. Через десять минут я войду в пустую квартиру, переоденусь в уютное домашнее платье и сяду читать или смотреть телевизор ... а скорее всего, устроюсь в мягком удобном кресле перед компьютером и привычным движением руки пошевелю мышью. И будто по мановению волшебной палочки, бездонно-чёрный квадрат перед моим лицом оживёт ярким светом. Навстречу мне распахнётся волшебная дверь; не спеша, как королева, я шагну в свой удел -- в мир прямоугольных окон и выровненных лесенками строчек. В мир, где каждый символ прост и понятен, как старый верный солдат; в мир, где неудачи и потери устраняются магическими нажатиями клавиш -- без боли и слёз. Непредсказуемый хаос бесчувственной реальности отступает на второй план ... за окном шелестят листья деревьев, откуда-то издалека доносится еле слышная музыка. Мой отец погиб, когда мне было восемь лет. Погиб у меня на глазах: вступившись за какую-то пожилую женщину. Я точно не помню, как это произошло ... помню только, что в тот день он зашел за мной в школу без предупреждения -- мы даже чуть не разминулись (я всегда была самостоятельная, с семи лет ходила в школу и из школы сама). А потом эти идиоты на автобусной остановке -- их было, по-моему, пятеро: отец сделал им замечание, а затем ... затем от него уже ничего не зависело. Первого он свалил, как быка на бойне -- но оставались ещё четыре, и у одного из них был нож. Когда приехала милиция, то парень, которого отец ударил первым, всё ещё валялся в пыли без сознания (остальные убежали) ... Потом был суд -- мать ходила на все заседания. По вечерам она приходила, кормила меня ужином, мыла посуду, и проводила остаток дня перед телевизором: глаза сухие и, почему-то, чуть прищуренные (как от яркого солнца), лицо -- будто каменная маска. Когда она вернулась домой после оглашения приговора, то сожгла все фотографии отца, кроме одной -- а единственную оставшуюся вложила в конверт и отдала мне, сказала, чтоб я её куда-нибудь спрятала. Эта фотография до сих пор со мной и даже в том же самом конверте: отец там -- молодой, моложе, чем я сейчас, стоит в плавках на пляже, позади море. Видно, что он был очень привлекателен: высокий, статный, белозубая улыбка, на лице -- смесь романтичности и мужественности. За свои тридцать с хвостиком я встречала лишь двух человек с такой улыбкой -- отца и Игоря. Мы прожили вдвоём с матерью чуть больше восьми лет, а когда я закончила школу и уехала в Москву учиться, она вышла замуж за старого отцовского друга дядю Мишу (они, я думаю, давно решили пожениться -- просто ждали, пока я уеду). Я нисколько мать не ревновала и к дяде Мише всегда относилась хорошо, хотя их женитьба и явилась для меня полнейшей неожиданностью. Через год у них родились двойняшки, и им стало не до меня ... впрочем, большого интереса к тому, что там у них, в провинции происходило, я уже тоже не испытавала. Я с головой погрузилась в столичную жизнь: театр на Таганке, стихи Мандельштама и Цветаевой, проза Булгакова и Кафки, интеллектуальные песни под гитару -- ну и, конечно, поклонники. Где-то в конце третьего курса из довольно обширного их числа выделился Сашка Веретенников -- мы поженились незадолго до окончания института. Сашка был завидным женихом: москвич, из хорошой семьи, кончил физтех с красным дипломом -- все мои подруги завидовали мне зелёной завистью. Я, в общем, была с ним счастлива -- но ... как бы это объяснить ... без особого кипения страстей. Мы оба поступили в аспирантуру, оба в срок защитились и распределились: я -- в НИИАН, а он, соблазнившись высокой зарплатой, -- в некий закрытый НИИ. Детей мы отложили до переселения в новую квартиру, которую -- согласно уверениям строителей -- мы должны были получить через полтора года. Наш с Сашкой маленький мирок продолжал своё тихое существование до вторника, 14 июня 1988 года. В тот день я встретила Игоря. Я увидала его в фойе НИИАНа, и -- после первого взгляда -- жизнь моя изменилась бесповортно и навсегда. Мои способности к логике мгновенно испарились, и никакие рациональные аргументы, которыми я себя уговаривала, разума не достигали. В дополнение к поразительно точному внешнему сходству с моим отцом, у Игоря была такая же улыбка -- одновременно романтичная и мужественная. И мне сразу же показалось -- я была в этом абсолютно уверена! -- что он испытывает ко мне те же чувства, какие я испытывала к нему. Он подошёл ко мне и завёл разговор, мы договорились встретиться после семинара. Я помню свои ощущения: сердце колотится с такой силой, что мне страшно, что Игорь услышит его удары, а обручальное кольцо жжёт палец, будто раскалённое добела. Когда я вернулась в свою комнату (до семинара оставалось около получаса), то сняла кольцо и положила перед собой на стол: тонкий ободок жёлтого металла тускло блестел в полумраке комнаты (стояла страшенная жара, занавески на окнах были задёрнуты). Быстро, чтобы не передумать, я завернула кольцо в обрывок бумаги и швырнула в урну. Даже сейчас, когда я знаю, чем всё это закончилось, я не жалею ни о выброшенном обручальном кольце, ни о том, что поддалась закружившему мне голову безумию. У меня осталась память о нескольких проведённых с Игорем часах, когда рвущая сердце нежность смешивалась с восторгом безусловной и беспрекословной принадлежности другому человеку. Даже сейчас, после семи прошедших лет я могу закрыть глаза и оживить ниспосланное мне тогда ощущение гордости -- гордости от того, что меня полюбил самый умный и самый красивый мужчина в мире. Мои чувства были странной смесью платонической влюблённости и могучего чувственного притяжения ... я не ощущала ничего подобного ни до встречи с Игорем, ни после. А потом всё сразу кончилось. Я так и не смогла понять произошедшего -- и даже не особенно пыталась: когда я начинаю во всём этом копаться, то испытываю такую боль, что хочется покончить с собой. Дело даже не в том, что Игорь оказался женат (если б я не была ослеплена собственными чувствами, то увидела бы это сразу, как зашла в квартиру: присутствие любящей женщины чувствовалось там в каждой мелочи). Ужаснее всего, пожалуй, были эти чудовищные банальности о любви и дружбе, которые он начал изрекать в ответ на мой вопрос о любовницах ... ну, и астрономическое их, любовниц число; мне стало ясно, что я для него -- лишь одна из многих. Может быть, лучшая из всех, но всё равно одна из ... а он для меня был -- единственным. Следующие несколько месяцев слились в один непрекращающйся кошмар. Я понимала, что так, как жила раньше, жить больше не смогу. Я сказала мужу, что ухожу -- и это было тяжелее всего. Сначала он подумал, что я шучу, затем, когда до него всё-таки дошло, стал изводить меня допросами -- мы не спали ночами, выясняя отношения. Когда я призналась, что была ему неверна, Сашка ударил меня по лицу ... потом двое суток просил прощения. Мы жили с его родителями, и те, заподозрив неладное (только слепой бы не заподозрил!), постоянно приставали к нам расспросами -- в ответ на которые я отмалчивалась, а Сашка хамил. Наконец, я подала на развод, и, поскольку муж согласен не был, назначили суд. На работу я ходить перестала, благо режим у нас в НИИАНе был свободным, и проводила все дни напролёт у австралийского посольства: решила подать на эмиграцию. Через месяц Сашка возражать перестал, и нас развели. Он стал жутко пить, а один раз привёл домой ужасную размалёванную девицу -- так что мне пришлось переселиться к подруге. Знакомые доносили, что Игорь разыскивает меня в НИИАНе -- уж не знаю, зачем ... но я никак на это не реагировала: решение было принято и обжалованию не подлежало. Лето и начало осени прошли в безумных хлопотах: переклички в очередях у австралийского посольства, заполнение анкет, подготовка к экзамену по английскому. В начале ноября мне дали въездную визу в Австралию, и я стала бегать по инстанциям, добиваясь выездной визы из России. Наконец, все необходимые документы были получены -- я купила билет на 28 января. Кроме подруги, у которой я жила, и матери, дату отлёта я не сообщала никому, но Сашка всё равно откуда-то узнал и притащился в Шереметьево прощаться; он был до иссиня пьян и едва держался на ногах. Когда объявили мой рейс, я обняла его и шепнула в ухо: "Прости меня." -- отчего он отчаянно заплакал, закрыв лицо руками и всхлипывая, как маленький ребёнок. С тех пор прошло семь лет. Я живу в Сиднее и работаю программисткой (науку я безжалостно бросила -- она мне казалась одним из звеньев цепи, приковывавшей меня к уже не существовавшей, отмершей жизни). Программирование приносит мне удовлетворение, да и зарабатываю я хорошо -- жить в Сиднее мне нравится. Днём работаю, вечером бегаю трусцой в парке, потом ужинаю и ... чаще всего, опять работаю. Друзей у меня немного: в основном, такие же, как я, программисты; большей частью русскоязычные, меньшей частью -- австралийцы. Было три романа, все неудачные -- в том смысле, что мы расстались (а может, наоборот -- в том же самом смысле -- удачные ... это как посмотреть). Два раза в гости приезжала мать, второй раз -- вместе с дядей Мишей и близнецами. Иногда пишет Сашка: живописует, как ему хорошо живётся с молодой женой и как много денег он зарабатывает бизнесом. На его письма я отвечаю всегда (потому что я всегда отвечаю на письма) -- но, по возможности, коротко. Я думаю, что моё решение порвать с предыдущей жизнью оказалось правильным, и от своего потрясения семилетней давности я, насколько это было возможным, оправилась. Мне по-прежнему больно вспоминать о тех нескольких часах в июне 88-го, но уже не так остро ... да и приходят эти воспоминания намного реже -- может быть, раз в 2-3 дня. От старых времён у меня осталась лишь одна странная привычка: прикрываясь (если дело происходит днём) зеркально-отражающими солнечными очками, искать в лицах встречных мужчин романтически-мужественную улыбку моего отца. 3. Обшарпанное помещение бара для младшего лётного состава тонуло в сизом дыму. Розовые тела купидонов и бело-розовая униформа валькирий, в смешении с белыми крыльями тех и других, делали толпу посетителей похожей на стаю фламинго. Бармен -- пожилой основательный грифон -- в поте лица своего наполнял стаканы нектаром и ликвидизированной амброзией, принимал деньги, выдавал сдачу и при этом ещё успевал перекидываться шутками с завсегдатаями. Бережно неся в руках стакан с двумястами граммами "Олимпийской", купидон 92.12.095.ru/Фиолетовый протиснулся к крайнему столику у окна. Из всей компании, которая собиралась здесь по пятницам, пока присутствовал лишь 103.11.095. ru/Оранжевый. -- Как дела? -- поинтересовался у приятеля /Фиолетовый, усаживаясь на своём обычном месте. -- *****! -- кисло отвечал тот. Из стоявшего в углу музыкального ящика гремела вошедшая недавно в моду "Песнь гор" в обработке для лютнево-арфового ансамбля -- компания валькирий за соседним столиком ритмично раскачивалась в такт бравурным аккордам. -- Что так пессимистично? -- на румяной мордашке /Фиолетового играла всегдашняя бодрая улыбка (выражавшая, как и полагалось по Уставу, счастливую гармонию с окружающей его в данный момент средой). -- А-а ... -- /Оранжевый непределённо махнул рукой, -- Рассказывать неохота. -- По усердию, с которым он выговаривал слова и плавности жестов, было ясно, что он сильно навеселе. Сквозь испещрённое отпечатками рук оконное стекло виднелся узкий изогнутый серп месяца, далеко внизу плыла бесконечная равнина тёмно-синих облаков. В центре стола, рядом с заполненной окурками пепельницей возвышалось на три четверти пустое вместилище креплёного нектара; кругом валялись пустые упаковки из-под сушёных соцветий вербы -- любимой закуски /Оранжевого. На облезлой стене прямо над столом красовалась табличка с надписью "Петь, летать, плевать на пол и танцевать в воздухе строго воспрещается". /Фиолетовый поёрзал на своём стуле, бросил недовольный взгляд в сторону окна (оттуда дуло) и сложил крылья так, чтобы они закрывали его маленькую розовую попку. -- Можешь меня поздравить, Орик. -- он радостно улыбнулся, -- Наш главный подписал приказ о повышении ... на следующей неделе будем праздновать! Я уже и платье заказал. -- Бело-розовое или розово-белое? -- завистливо спросил /Оранжевый, вытаскивая из висящей на шее сумочки пачку "Благо-вонных" и зажигалку. -- Бело-розовое. -- На операцию изменения пола записался? -- Записался. -- /Фиолетовый почесал левое крыло и отхлебнул из своего стакана. -- Как-то мне не по себе от этого стало ... сто тринадцать лет в купидонах проходил, а теперь вдруг -- в валькирии ... -- А ты, Филя, об этом не думай. -- ободрил друга /Оранжевый несколько заплетающимся языком, -- Ты теперь о том думай, как тебе зарплату прибавят и в общежитии отдельную комнату дадут. Загордишься теперь, поди ... со старыми друзьями и говорить не захочешь! -- Почему это не захочу? -- с подчёркнутой скромностью отвечал /Фиолетовый, -- Захочу. И потом тебя тоже скоро повысят: ты ведь по зарплате до купидонского максимума уже дошёл? -- значит, теперь уже недолго. -- Как же, недолго ... -- с неожиданной злобой огрызнулся /Оранжевый, -- *** мне в *** будет, а не повышение!... -- Никак случилось что? -- ахнул /Филетовый. -- А то нет?!... -- /Оранжевый опорожнил вместилище нектара себе в стакан и, гулко глотая, выхлебал до дна. -- Значит, присмотрел я себе жертву сегодня: девка -- молодая, влюбчивая ... сердце -- в пол груди, на оптическом зрении стрелять можно! Ну, и пустил стрелу в самую серёдку ... она только ойкнула! Потом к парню подлетаю ... и тут я, понимаешь, как-то расслабился: пульнул, значит, сгоряча и ... того ... маху, в общем, дал. -- /Оранжевый глубоко затянулся докуренной почти до фильтра сигаретой, -- А тут, как назло, патруль ... и эта, понимаешь, **** начинает пальцы загибать: до пяти уставных метров не подлетел -- это раз, ренгеновский прицел не включён -- это два, общая расхлябанность стиля обслуживания -- это три ... Короче, телегу накатала ... -- несчастный купидон сокрушённо покачал головой и раздавил окурок в пепельнице. -- А дальше что? -- сочувственно спросил /Фиолетовый. -- Я с дежурства прилетаю, а секретарша главного и говорит, -- передразнивая манерную женскую скороговорку, /Оранжевый затараторил писклявым кривлячим голосом, -- "Господин арх-ангел ждёт вас не дождётся -- весь из себя гневливый." А мне что?... -- купидон ожесточённо, обеими руками почесал в своих спутанных кудрях, -- Я ему: "Как тут хорошо работать можно, когда /Голубого в отдел гомосексуализма перевели, а /Жёлтый, понимаешь, -- в отпуске?... Мало того, что я за троих пашу, так ещё при том и ошибиться не имею права?!..." В общем, поговорили ... -- /Оранжевый вздохнул и печально повесил голову. -- Ты чего, совсем промазал? -- осторожно спросил /Фиолетовый. -- Или краем всё же зацепил?... Чего они так на тебя взъелись? -- Уж лучше бы совсем! -- неохотно отвечал /Оранжевый. Отзвучал последний аккорд "Песни гор", музыкальный ящик умолк. Прокуренный воздух бара наполнили ранее не слышные разговоры. -- Как это -- лучше? -- недоумённо переспросил /Фиолетовый, -- Ты куда ему попал? Прежде, чем ответить, /Оранжевый сделал тягостную паузу. -- Куда ... куда ... -- неохотно выговорил он, -- В *** я ему попал ... вот куда! Он злобно отодвинул свой стул и направился в сторону расположенной неподалеку двери туалета. http://www.lib.ru/ZHURNAL/kadinkin1.txt Александр Кадинкин. Подарок снега --------------------------------------------------------------- © Copyright Александр Кадинкин Email: kan@mail.radiant.ru ║ mailto:kan@mail.radiant.ru WWW: http://chat.ru/~b_branch/ ║ http://chat.ru/~b_branch/ Date: 17 mar 1999 Сказка предложена на номинирование в "Тенета-99" --------------------------------------------------------------- Подарок снега Снег все шел и шел... Пушистые хлопья даже не кружились, а просто падали, словно кто дернул за спящую под снежным сугробом ветку. "Ты никогда не думал, что снег тоже как-то очищает природу, как и дождь?"- спросила она, оторвавшись от маленького оконца. "Ну, они же родственники" - спокойно ответил маленький человечек с белой бородой, сидящий на книжной полке. Девочка улыбнулась - "Снег - это замерзший дождь, да?!" Человечек замотал головой - "Нет, нет... Снег - это снег, а дождь - это дождь, они и живут-то в разных местах. Снег на севере, в большом ледяном дворце, а дождь - на юге, в дворце- пещере, у самого берега океана. Но они родственники". "А ты откуда знаешь? Нам вот в школе учительница... Ой, ты обиделся? Да, ладно тебе! Я правда так думала, что снег - это замерзший дождь. Не дуйся. Может, ты и прав про них ". "Почему это может ?! - недовольно проворчал маленький человечек, - Я - прав! Тысячу раз прав! Я - Тимофей Восемнадцатый - Великий путешественник, отважный мореплаватель и могущественнейший из волшебников! " При этих словах человечек раздулся и так махнул рукой, что, не рассчитав, свалился с полки. Девочка ойкнула и подбежала к упавшему на диван Тимофею, но на месте, куда он упал, лежал лишь его аккуратный зеленый костюмчик. "О, нет!" - закричала девочка, и слезки заблестели в уголках ее глаз. "Фу-у... - протянул знакомый голос с подоконника, - Вот чего я точно не люблю, так это, когда девчонки плачут!" Он забегал взад- вперед по подоконнику. "Ты не пугай меня так больше, ладно, а то я тебя бояться буду", - сказала девочка, вытирая слезы. "Ладно, не буду" - человечек остановился и посмотрел в окно. Снег все осыпал землю своими большими хлопьями, придавая ей все более мягкие, уютные черты. Девочка тоже подошла к окну, и тут она услышала какое-то очень тихое бормотание. "Это ты?" - шепотом спросила она. "Погоди, не мешай!" - резко ответил человечек. "А что ты делаешь?" - не унималась девочка. "Тише! Я со снегом разговариваю..." "И что он тебе говорит?" "Пока что он слишком занят украшением нашего города и не слышит меня. Но стой! Слышишь? Кажется это он!" Прямо перед окном, откуда-то свалился большой ком снега. "О!" - оба насторожились и стали ждать, что будет дальше. Вдруг прямо на место упавшего кома, мяукнув, свалился короткошерстный толстый, белый кот. "Да это же Боцман - тети нюрин кот! С нашей крыши свалился, обжора !" "Тс-с-с!" - зашипел на нее человечек. "Какой тебе Боцман! Это - он!" "Кто - он?" "Да, снег!" Тут девочка не выдержала и прыснула звонким смехом. Но Тимофей упрямо смотрел в окно на белого, озирающегося по сторонам кота, и что-то бормотал. Когда девочка перестала смеяться и подошла к окну, то с удивлением увидела, что Боцман заметно вырос - так что с их первого этажа было видно только огромные белые лапы, да хвост, голова же уходила куда- то на уровень второго этажа. Потом кот наклонился к окну, уставившись своими зелеными глазами на маленького бородатого человечка и девочку. Да, глаза этого гигантского кота были явно не боцмановские - у того там редко что кроме повседневной сытости можно было разглядеть, а эти же были глазами художника, которого окликнули во время рисования картины - в них смешались задумчивость, недовольство и удивление. Тимофей снова что-то забормотал. Кот внимательно посмотрел на девочку, кивнул, и его голова снова скрылась. "Все, я договорился. Он сможет нас сегодня принять у себя во дворце". "В настоящем дворце!?" "Конечно". "Ура! Ой, а где кот?" "Какой еще кот! Это был снег. Сейчас он закончит тут свои дела и через часок-другой заберет нас к себе". "А на каком ты с ним языке разговаривал?" "На своем, на древнем. Он вообще-то любой язык понимает, просто надо заговорить с ним". "А я значит тоже смогу?" "Конечно, если не будешь видеть в нем твоего Боцмана". "Да, нет, я то вижу - этот вон какой огромный и глаза у него задумчивые". "Не много же ты увидела. Вот, погоди - он зайдет за нами". "Шутишь? Он же сюда просто не влезет." "Ну-ну..." "А что дождь - это тоже кот?" На этот раз расхохотался человечек. "Ага - выдавил он сквозь смех, - и мышей ловит!" "Ты же говорил... Ой!" В этот момент дверь распахнулась и в комнату ворвалась снежная вьюга. Закружились снежинки, радужно переливаясь в свете лампы. "Садись, скорее!" - закричал человечек и прыгнул куда-то в самый центр вихря. Девочка не долго раздумывая прыгнула следом. А снежинки все кружились и кружились. Вдруг вихрь прекратился, и снежинки стали медленно опускаться на пол... на ледяной с голубовато-зеленым отливом пол. Да, они были уже во дворце! Все вокруг сверкало ото льда. Причудливые витиеватые колонны терялись высоко на верху, потолка не было видно. Оттуда же сверху спускалась огромная красивая люстра, она тихонько звенела, переливаясь при этом всеми цветами радуги. Хотя кругом был лед, холода совсем не чувствовалось, а в одном из углов даже играл огонек в камине, украшенном ледяными розочками. Только это был какой-то необычный огонь - сине-зеленого оттенка, как и все окружающее. У камина, спиной к гостям стояло большое кресло. Девочка и гном осторожно, чтобы не подскользнуться, подошли к камину. Языки пламени плясали завораживающий глаз танец, но вместо дров был лед, просто чуть темнее обычного, и огонь грел как-то по-особому, изнутри - где-то там, где билось сердце. Казалось, что душа наполняется чем-то теплым, неземным. "Вам нравится?" - сказал мягкий тихий голос. "Да, очень... Так хорошо и красиво" - прошептала девочка и обернулась на голос. В кресле просто кружился вихрь снежинок. "А Вы - снег?" "Да, я -снег". "А почему Вы мне первый раз показались котом?" "Потому что так мне нравилось тогда - быть белым котом. Я часто меняю свой вид - ну, это все равно, что платья. Одену, посмотрюсь в Волшебное зеркало - нравится - хожу, нет - ищу другое. Это же сродни подбору красок для картины, или, нет, это больше похоже на само рисование, это то что люди называют творчеством". "У тебя есть Волшебное зеркало! Вот бы взглянуть в него хоть одним глазком!" " Отчего же, нет - посмотрись - вот оно". Яркий луч блеснул от снежного вихря к нише в стене и рассыпался на сотни солнечных зайчиков по другим стенам зала. Девочка подошла к зеркалу и увидела в нем распускающийся бутон белой розы. "Ой, разве это я?" "Да, это же Волшебное зеркало. Хочешь, я подарю тебе другое, но тоже очень красивое платье?" "Да, конечно... так странно..." Вихрь вскружился, но только в зеркале, вокруг розы, а когда стих, то на месте розы оглядываясь по сторонам сидела маленькая симпатичная птичка. Она отряхнулась, не как отряхиваются воробьи, а как-то более грациозно, вытянула шейку и взяла такую высокую ноту, что сама себе удивилась. "Но я никогда хорошо не пела. В школе..." "Пой". - прошелестел знакомый голос. И она запела, да так здорово! Слова были непонятные, да дело было и не в них, а в мелодии, тонкой и возвышенной, словно радужное сверкание снежинок разбрызгали по небесной выси. А потом вдруг пошел дождь - теплый и веселый. Все размылось, как в дождевых каплях на стекле, а когда снова линии обрели четкость, девочка оказалась в своей комнате. "Береги подарок! Пока!" - прошелестел снежный голос. "Вот это да!" - только и смогла вымолвить после долгого молчания девочка. Бородатый человечек по-прежнему сидел, побалтывая ногами, на книжной полке. "Ну, тебе повезло, конечно". Он шмыгнул носом. "А почему потом пошел дождь?" "Я ж тебе говорил, что они родственники - просто иногда они гостят друг у друга. Вот и в этот раз дождь заглянул к нему. Поди твой голос услышал! А снег тебя раз и спрятал." "Зачем?" "Ну, у них там свои дела." - как-то неопределенно протянул Тимофей. "А что за подарок? Я не совсем поняла. Я что теперь могу красиво петь?" "Еще как!" Девочка подошла к окну. По заснеженным улицам то тут, то там разлился свет вечерних фонарей, а на небе заблестели звезды. Было так таинственно-прекрасно и тогда она запела нежным высоким голосом: Звезды-пушинки Словно снежинки В небе танцуют вальс! Стоит всмотреться Музыка сердца Тоже закружит Вас! http://www.lib.ru/ZHURNAL/kudlov.txt Miriam Kudlov. По законам жанра --------------------------------------------------------------- © Copyright Miriam Kudlov Email: miriam19@idt.net ║ mailto:miriam19@idt.net Date: 19 mar 1999 Рассказ предложен на номинирование в "Тенета-99" --------------------------------------------------------------- По законам жанра For you "Every exit is an entry somewhere" - Tom Stoppard Не было смысла сверять координаты. Електронный экранчик в глубине самолета точно показывал пройденное расстояние, маленький игрушечный самолетик на карте медленно пересекал океан. Какое обслуживание, с ума сойти, мы действительно достигаем мировых стандартов - подумал с улыбкой он. Осталось четыре часа, она наверное уже ждет где - то там, держа в руке букет красных роз, перевязанный смешной белой ленточкой. Наверное она нервничает сейчас, зря, я просто выйду и улыбнусь , красиво и легко, а там по обстоятельствам. Осталось четыре часа. Какие колючие эти розы! Что ты делаешь здесь, в этом холодном здании посреди ночи, вместо того чтобы спать, уютно свернувшись клубком под просторным синим одеялом. Аида, ты никогда не умела устраиваться с комфортом. Зато я надела красивый костюм, и близка к совершенству. Эти внутренние монологи сведут меня с ума, но какая разница, разве это интересно быть нормальной. Еше не так много осталось, конечно же он волнуется сейчас, но непременно улыбнется до ушей - ему по жизни положено. Уже не хочется спать. Блондинка стюардесса с оранжевыми губами несколько раз будила меня, предлагая напитки. Люди вокруг налегают на вино, хорош же ты будешь, Вик, если спустишься к ней пьяным. Она наверное ждет сейчас, в каком нибудь супер красивом наряде, глупая девочка. За окном неприятно зыбкая пустота, ничего прекрасного не нахожу в небесах, почему же все постоянно аппелируют к ним? Я скоро загляну к неи в глаза - какой бред, ты же не любитель любовных романов, но это вовсе и не роман. Однако, Аида... сплошная мистика. Надоело смотреть на часы. Все такие мрачные вокруг - неужели вы никого не встречаете? Какая то бесконечная песня внутри, а снаружи тоже поет большой экран, и вроде бы даже об этом, но такими странными словами, что становится неловко. "Почему здесь так холодно или это норма в подобных местах?" повторяю я за классиком, съежившись и обмотавшись шарфом... скоро маленькии Вик и я пробежимся по холодным полам этого здания и выйдем наружу, туда где все будет незнакомым и другим просто потому что пребывание нас обоих в однои точке должно изменить географию. Это - неписаный закон. Ее волосы сегодня будут другого цвета и другой формы. Ее глаза и так постоянно меняют свой цвет. Я вообще не уверен узнаю ли я Аиду - хотя только она может мерзнуть где-то ТАМ, держа в руках сакраментальный букет. Дорогая, мы не будем об этом говорить ни сегодня ни завтра - никогда. Мы все сказали уже сто раз, намного больше ста раз. Я знаю, ты не будешь грустной, во всяком случае не при мне, и я рад твоей выдержке. Осталось полтора часа.... Весь свет затемнен, шторы опущены, мы должны отдыхать, только я не могу. Я лечу в этом самолете так долго, как будто бы я жил здесь всегда, но скоро я увижу Аиду и этот маленький кусочек времени забудется навсегда. Я начинаю нервно считать время. Зачем, еще осталось чуть больше часа. Нет смысла репетировать движения, все равно все будет совершенно не так. Вик тоже будет совершенно не таким - но на сто процентов лучше. Почему? Просто, я так хочу. Аида, ты находишься в самои сладкой тюрьме всех времен, узник с бесчисленным номером. Мне здесь нравится, однако, мне здесь действительно нравится...все что вокруг лишь дополняет остроту ощущений, а значит все идет правильно. У меня нет выбора, цифры часов медленно но неуклонно движутся вперед... Пять минут - показывает электронный друг. Вокруг заметное оживление, проснувшиеся дамы срочно бегут в ванную краситься. Интересно, держит ли Аида перед глазами свое маленькое зеркальце, готовясь быть совершенством? Приятно думать что да. Я тоже поправляю свою незатейливую прическу, и думаю еще раз о том что довольно нахально с моей стороны испытывать судьбу. Аида окажется шестидесятилетней дамой, держащей в руках букет увядших роз. Но я улыбнусь не менее ослепительно, как и положено. Стрелка застыла.. пять минут. Я уже сто раз посмотрелась в зеркальце, все, надоело, пусть будет как есть. Даже если все будет плохо это лучше чем ничего. Вик будет смеяться, наверное есть над чем. Я окончательно продрогла, зато розы кажется чувствуют себя хорошо, такие яркие. Черная роза змблема печали, красная роза... Пора вставать, пусть я буду первой. На экране замерли цифры 0:00. Мы продолжаем лететь, стоит гробовая тишина. Все невозмутимы и спокойны, стюардессы носят нескончаемые подносы с кока-колой. Неужели я нервничаю, Вик, это ненормально. Видны огни какого-то города - наверное это город Аиды, но мы медленно пролетаем его, и самолет набирает высоту. Вскоре в темном небе уже ничего не видно. Я успокаиваюсь - в конце концов, если летим - значит надо. Однако экран говорит 0:00, я так долго ждал и надеялся увидеть эти цифры. Это несправедливо, я же так доверяю технике... Мимо плавно проплывает стюардесса. Ее холодные голубые глаза на секунду останавливаются на мне. Девушка, посадка скоро? - говорю я с почтительной вежливостью несведущего пассажира. Ее голос отточен и строг, надо же как их натренировали. - Посадки не будет - равнодушно заявляет она, и удаляется куда то вглубь салона, спеша подать требовательному потребителю его законный апельсиновый сок. Какой бред, не будет... Девушка! - следующая стюрадесса немножко ниже ростом и слегка доступней, по крайней мере в ее глазах я улавливаю что то человеческое. - Посадка скоро? На экране по нулям.. - Посадки не будет - повторяет она слова своеи предшественницы, правда в ее глазах я вижу некий намек на жалость. Аида, ты где? - изумленно спрашиваю я - у того самого неба за окном, которое я так легкомысленно критиковал пару часов назад. Небо равнодушно молчит, кажетса мы взлетели еще выше. Ну конечно же не будет, это ли не закон жанра? Как странно, их еще не приземлили. Уже 20 минут прошло лишних, обидно. Надо бы узнать что происходит. Строгий мужчина в информационной смотрит на меня с неприязнью. Что делать , не ему я буду дарить эти многострадальные розы. Я задаю свои вопрос, он смотрит куда то вниз.. Рейс #324 - такого не было, девушка. Вы что то спутали. Ну как же, вот расписание.. Этот рейс давно отменили. Уже три месяца как не ходит, Вы что. Я глупо смотрю на него и не верю - этого не может быть. Но Вик сказал.. Я не знаю кто Вам что сказал, но я говорю то что написано. Я отхожу растерянно, и смотрю по сторонам. Все эти люди - они встречают другие самолеты? Но я останусь, я буду стоять здесь пока окончательно не замерзну потому что он должен быть в одном из них, это и есть закон жанра. Ее деиствительно звали Аида, я повторял ее имя снова и снова. Мы продолжаем лететь. Розы стали опадать. В следующей жизни я непременно буду рок- звездой. Я никогда не буду одна. http://www.lib.ru/ZHURNAL/kaledin.txt Олег Каледин. Четыре рассказа --------------------------------------------------------------- © Copyright Олег Каледин Email: kaledin@mail.ru ║ mailto:kaledin@mail.ru Date: 29 mar 1999 Рассказы предложены на номинирование в "Тенета-99" --------------------------------------------------------------- Векторное кольцо К новому году Иван готовился основательно и праздновал уже как неделю. Ну вот, наконец то 31 декабря. Иван энергично потянулся, сбросив с себя сонную негу и следы несильного похмелья. Вскочив с кровати совершил при этом несколько резких приседаний и ударов руками по воздуху. Прогнав остатки сна, с удовлетворением заметил, что голова его легка и пуста. Чувство торжества наполнило его, и вспомнились ему теперь уже не обидные нападки жены: "До нового года целая неделя, а вы с Федькой дождаться не можете, что не вечер, то напиваетесь до поросячьего визга". Иван торжествовал, по-мужски молчаливо. "Жене объяснять не буду", подумал он, все одно - дура, и мужской души ей не понять, опять с торжеством у горла подумал про себя Иван, и слезы как-то сами по себе навернулись на опухших веках. Как же не пить-то перед Новым Годом? С возмущением проговорил внутренний голос Ивана, и тут же, не дожидаясь, ответил сам себе, так ежели не напьешься, непременно настроение плохое будет, а как же с этаким настроением праздновать? На кухне гремела посудой жена, а из ванной сквозь шум воды слышался писк и визг Сережки с Катькой. И снова, слегка оправдываясь, внутренний голос констатировал - а на этот то раз, Вань, здорово как получилось, эка голова то легкая какая, ни одной гадкой и тяжелой мысли нет. И снова голос продолжил свой монолог: " А жена, да что ей у нее постоянно голова пустая, счастливая, ей и пить то нет надобности". Слушая своего адвоката Иван все больше успокаивался и даже начинал немножко чувствовать себя героем. Как вдруг, вспомнился прошлый Новый Год, Иван непроизвольно поморщился. Голос не заставил себя долго ждать. Вот видишь, Вань, прошлый-то год целую неделю до праздника по ее просьбе трезвенником жил, ну и что из этого получилось, ничего хорошего я тебе скажу, да ты и сам знаешь. Настроение такое препоганое стало, а мысли то, одна другой хуже. Вспомни - вышел ты во двор прогуляться и покурить. А тут этот М.... вдруг появился, тоже мне искатель приключений, закурить у тебя попросил, и как дерзко попросил, ты помнишь?! Иван вспомнил, и обида, как тогда, кровью ударила в лицо. Голос сочувственно продолжал свой монолог: а он рожа слюнявая, помнишь его хитрые и наглые глаза, да он просто издевался над тобой. Что дальше плохо помнишь, Ваня, понимаю, еще как понимаю тебя - обида захлестнула, а потому и не удержался, констатировал голос. Поплыла пауза и Иван окунулся в переживания что были годом раньше. И голос продолжил. А что тебе в милиции, потом рассказали, - как ты ему врезал, не то слово, на тебя Вань смотреть страшно было, дрался ты отчаянно, тебя от этого парня еле еле два милиционера оторвали, а его долго в сугробе искали. А все, Ваня, оттого, что душа у тебя тонкая, и склонная к философии а от этого и к меланхолии. От этих, чужих, и малознакомых слов, Иван даже вздрогнул, и почему-то подумал о белой горячке, и холодок пробежал по спине. А голос все не унимался, вот видишь, Ваня, а кто виноват то оказался - Ольга, что надоумила не пить, так она же, Иван, на тебя все и свалила. А помнишь как через сутки, когда тебя выпустили, вместо того, что бы пожалеть и посочувствовать, два дня тебя пилила, и в прихожей тебя спать положила. Иван слушал себя и настроение его стало затягиваться тучами. И тут же голос, почувствовав неладное, сменил тональность. Вань, а сейчас, если бы, этот М..... к тебе подошел, ты бы с ним ни за что драться не стал, я же тебя знаю, улыбнулся бы ему в слюнявую харю, у тебя, Вань, улыбка в таких случаях, ну, точь-в-точь, как у этого, ну самого..., а ну да, у Мики Рурка. Сказал бы ему пару ласковых..., которыми сопляки весь наш подъезд исписали, ну на крайний случай, Вань, пинка бы дал, так мягко, почти любя, у тебя когда ты в настроении это очень красиво и доходчиво получается. Голос явно заигрывал с портящимся настроением Ивана. И что бы избежать этих не радующих его воспоминаний, Иван поднялся и пошел к жене на кухню. Она стояла у стола спиной и всей своей позой - презрения игнорировала его появление, что-то стуча ножом разделывала на столе. Иван не растерявшись, взял со стола первую попавшуюся газету, и стал искать что ни будь веселенькое, чтобы найти нейтральный повод заговорить. Долго искать не пришлось, на второй странице оказался астрологический прогноз, из первых строк которого Иван сделал вывод, что наступающий год будет годом кабана. Посчитав это очень удачным предлогом для разговора он осипшим от пьянки голосом, заигрывающе спросил. Оленька а у нас есть в доме кабаны? Проплыла мучительно длинная пауза, после чего жена так и не повернувшись ответила, не знаю Ваня я в астрологии не сильна, но точно знаю что свинья в этом доме одна. Ивану захотелось встать и идти, идти и идти, от навалившейся на него обиды, невысказанности и обрушившейся на него несправедливости, но ноги не слушались его а внутренний голос, как всегда, в таких случаях, исчез. Значит не белая горячка, сквозь обиду, хоть в чем-то, успокоил себя Иван. С разбитым вдребезги настроением, словно парализованный, с трудом, вчитываясь в астрологический прогноз, он с интересом для себя обнаружил, что вовсе он и не кабан и уж тем более не свинья, а как оказалось дракон, а вот его безжалостная Ольга от которой он, безответно терпел так много обид, родилась как раз в год кабана. Кроме того, что совсем добило его умирающее настроение, эта то что их с Ольгой связывает векторная связь в которой он был всего лишь подчиненным, и в этот год кабана его дракона ничего хорошего не ждало. Но сказать Ольге о своих открытиях так и не посмел, а решил пойти прогуляться и покурить... Душа Это был чудесный день. Солнце согревало холодные камни высоких гор. Они словно сказочные динозавры, подставившие ему свои спины цепенели от проникавшего в них тепла. Только безродный скиталец ветер нарушая покой, пел свою заунывную песню в одиноком ущелье о бесконечно безжалостном времени. Вслушиваясь в нее, усталый путник погружался в нелегкие воспоминания, все больше чувствуя себя ничтожной песчинкой среди этого застывшего величия. Журчал холодный и прозрачный, как хрусталь ручеек, и путнику было грустно. Хотелось скорее увидеть людей и забыться от нелегких мыслей в суетном человеческом общении. Постепенно чувство времени покидало его и он погружался в воспоминания. Завороженный ими он не мог оторваться от шаманских напевов ветра и собственных давно забытых мыслей и чувств. Они с необычайной легкостью всплывали в его сознании, перемешиваясь друг с другом словно цветные стекла в калейдоскопе, уводя его в забытое детство. Только каменистая дорожка заботливо и неторопливо вела его к людям. Горы жили своей незаметной и величественной жизнью, думая о чем-то своем, непонятном человеку. Внезапно тропинка, что вела путника, словно испугавшись свернула в сторону и вверх, разорвав пеструю нить воспоминаний путника. Озираясь он поднял глаза и оказался наедине с, чем-то темным и тревожным. Необъяснимо глубокое, тяжелое и пугающее исполинским колоссом поднялось в его душе. Прямо перед ним ядовитым шипом торчал среди теплых гор холодный и высокий утес. Он обрывался в черную пропасть, голый и безжизненный, казалось бросая всем своим видом немой вызов окружающей его жизни. Ядовитой иглой, нацеленной в голубую ткань неба, он тяжело нависал над самой глубокой и мрачной пропастью. Люди не любили гордый утес и подружившееся с ним черное - мрачное ущелье. Даже когда работали на своих каменистых участках старались не смотреть в их сторону. Трудно сказать когда появилась эта неприязнь и в чем ее причина, если бы ни одна старая легенда, да несколько странных историй и слухов, неизвестно кем и когда рассказанных в этих спрятанных от большого мира краях. Пожилые, из местных, отводя в сторону глаза, поговаривали о том, что мол гора эта необычная, не в пример другим растет из года в год и что в их молодости она была меньше. Но им мало кто верил, разве что те, у кого слишком большая фантазия и кому скучно жилось в этих тихих неизбалованных событиями местах. Еще говорили, что как-то сентябрьским вечером, один из местных припозднился. Возвращался он родственников, а так как хорошо угощали да и он не отказывался, то получилось лишнего. Темно было, вот он и сбился с дороги и забрел прямо к этому самому утесу. Вообще, местные утес обходят, так как приближаться к нему говорят - знак плохой и обязательно что-нибудь с этим человеком потом нехорошее произойдет. Поэтому, если Вам придется бывать в этих краях не спрашивайте у об этих странных камнях. Все равно не расскажут ничего нового, потому что кроме старой легенды, да неопределенных слухов они ничего не знают. Так вот, ночь была теплая и заблудившись селянин, не расстроился. Нащупав ровное место прилег подложив под голову свою овчинную шапку. Только ранним утром в первых лучах солнца сырость и прохлада разбудили его. Поднявшись он потянулся, сбросив с себя остатки сна. Тут взгляд его и упал на скалу, под которой он провел ночь. Кровавые лучи просыпающегося солнца скользили по неровному камню, отбрасывая причудливые тени. Вдруг словно что-то укололо его сердце, холодной иглой тревоги и страха. Вглядываясь в тени на камне ему показалось, что не камень это вовсе, а словно бы это тела людские наваленные друг на друга, где голова торчит, где рука, где нога. Не поверил он глазам своим, все-таки немало он накануне выпил, да и раньше этим грешил. Спросони, любопытством превозмогая несильный страх, приблизился он к скале на вытянутую руку и коснулся ее. Под рукой был холодный и жирный камень, до неестественности отшлифованный. От этой дьявольской фантасмагории в его голове все перемешалось, страх, удивление, любопытство, и только свистящее чувство неумолимо приближающейся беды, вырвало его из остатка сна. Перед ним, возвышалась исполинская панорама смерти, словно бы высеченная в порыве мистического безумия нечеловечески - жестоким и циничным гением. Нависая над его крохотной жизнью, рождая в ней страх и ужас безысходности. Видение и не думало исчезать. Крик пытался вырваться из передавленного ужасом горла. Еще несколько мгновений он, парализованный ядом ужаса, смотрел на это торжество смерти. Пятясь на ватных ногах, он наткнулся на спасительно-скользкий камень, и опрокинулся. Перевернувшись, и вырвавшись из гипноза страха, сначала на четвереньках, разбивая колени об острые камни, потом поднявшись на ноги, с бледным и блестящим от липкого пота лицом и стеклянными от страха глазами, спотыкаясь, бежал он прочь от страшного камня. Лишь немного погодя рыдания и слезы вернули его в чувства. Прибежав в деревню, обо всем что видел тут же сбивчиво стал рассказывать первым попавшимся односельчанам и то и дело, не оборачиваясь, показывал трясущейся рукой на утес. Вот уж смеялись они над ним, корили его, говоря молодым в назидание, что, если так же будут любить молодое вино, то еще и не то причудится. Только двое стариков, не дослушав его сбивчивого рассказа, и не разделив всеобщего веселья, с тревогой глянув на угрюмый утес, незаметно исчезли, в своих домишках. Потом его заботливо сопроводили в районную психбольницу, где и лечили от "белой горячки". Пока этого горемыки не было дома погода совсем расстроилась. Дождь лил как из ведра, ночное небо вспарывали молнии и одна из них попала в его дом. Из всего его многочисленного семейства в доме оказалась лишь старшая и самая любимая им дочь. Она не пошла к соседям потому что готовилась к свадьбе, счастливая сидела дома. Несмотря на ливень дом вспыхнул как сухое сено, а вместе с ним сгорела и девушка. Потом соседка, что жила напротив, возбужденно рассказывала, что своими глазами видела как загорелся багровым заревом страшный утес после того как молния ударила в дом. Ну, впрочем, разговоров после этого случая было много кто говорил, что все это просто несчастные совпадения, кто-то толковал о наказаниях за грехи, что де якобы мать отца девушки была страшная грешница, не знавшая меры в любви и израсходовавшая за свою порочную жизнь и внучкину долю. Несчастный отец девушки, горький и безобидный пьяница узнав, что произошло с его дочерью тут же расстался и с без того слабым разумом. Так что с тех самых пор в селе его никто уже и не видел. Интерес к этому происшествию довольно быстро остыл и жизнь потекла прежним размеренным чередом. Был такой же день как и сегодня, впрочем, как и всегда. Ящерица грелась под щедрым солнцем, сонно наблюдая за беспокойной птичкой. Ветер пел свою песню, от скуки сбрасывая песчинки с невысокого утеса в черную пасть ущелья и они падали и падали не в силах достичь его дна. Вдруг ветер спрятался, как нашаливший мальчишка, бесшумно растворилась среди камней ящерица, а птичка, сорвавшись, полетела брошенным камнем в ближайшую низину. И наступила пронзительная тишина. Горы затихли в предвкушении чего- то необычного. Первым нарушил тишину легкий шелест крыльев и на самой вершине утеса, невдалеке от того места где грелась ящерица, появился белоснежный голубь. Чуть позже рядом тяжело и бесшумно опустился иссиня черный ворон. Заметив, что каждый из них не один они поначалу пристально разглядывали друг друга - Голубь прямо, а Ворон, слегка склонив голову набок, пряча глаза от слепящего света. Тут что-то растаяло в обоих и наверное могло бы показаться, что они даже улыбнулись друг другу еле заметной улыбкой. - Ну что, не узнаешь? - легким и светлым голосом спросил Голубь мрачного Ворона. Ворон, некоторое время помолчав, усталым и надтреснутым от времени голосом ответил: - А, это ты, Гавриил, давно мы с тобою не виделись. - Очень давно. Никак с тех пор, как ты согрешил и отец изгнал тебя в бездну. Обратно к отцу и братьям не хочется? А то смотри, похлопочу перед отцом, да и он сам наверное соскучился. Стар он стал и подобрел. Может быть простит тебя? - К старости, Гавриил, не добреют, а становятся сентиментальными. Нет, не вернусь, не искушай, да и он не простит. - Почему? - Дело не в старых обидах, Гавриил, а в другом. Да ты и сам это понимаешь, не буду я тебе этого объяснять. Голубь, с тенью горечи во взгляде, смотрит на брата. - А по братьям, неужто, не скучаешь? - Скучаю, правда редко. - А, все твоя злополучная гордыня, и в кого ты такой уродился?! - А то не знаешь в кого?! - Не богохульствуй! - Не заводись, не на собрании. B кои веки встретились, а ты ко мне с нравоучениями, а я ведь старше тебя. Я знал тебя совсем другим, как ты сильно изменился с тех пор. Прости за неприветливость. Не от гордыни это, а от усталости. Работа моя не в пример вашей... А вспоминаю о вас нечасто оттого, что забот много. Вас то там много, а я один на всех грешников. Они (кивает головой на низину) больше грешны, чем праведны. А возвращаться не хочу и не уговаривай. Прохладно у вас там, а я от холода отвык, да и свет глаза режет. Голубь, выслушав брата, немного смягчился. - А с чем сейчас летишь? - Как всегда, с грешной душою. - А я, с душою, одного несчастного, пусть в Раю успокоится. Ворон вдруг оживился, и с нетерпением спросил: - Гавриил, покажи мне ее, хочу посмотреть на светлую душу, а то, сам понимаешь, кроме как к грешным прикасаться я не могу, отец запретил, а я уже смотреть на них устал, сил никаких нет. В черных и печальных глазах Ворона теплела искренняя просьба. Голубь колеблясь, показал душу Ворону. Любопытство Ворона быстро сменилось нарастающим удивлением. И спросил он с возмущением . - Да что же это, Гавриил, ты душу моего грешника забрал. Я весь божий день ее искал, так и не нашел и завтра хотел искать, а оказывается это ты ее забрал. Разве ты не знаешь, что этот смертный был обузой для всех и целью в его жизни было пьянство, отца нашего он вспоминал лишь иногда, когда становилось совсем плохо, а в остальное время меня искушал. - Постой брат, я знаю о нем другое, что не повезло ему, потерял он родителей в младенчестве, умерли они от болезней. Помнишь, отец род людской прорежал. Видел он за свое детство много боли и унижения. Жена злая ему попалась, в похоти вымазанная, как свинья в грязи. Ты еще за ее душей придешь. Пример детям подает негодный, хотел он было убить ее и даже нож припас, но удержался от греха этого, меня послушался. С тех пор от безысходности и пьет, избрав дорогу слабого. Негоже его душу на вечные мучения отправлять. - И наверху ему тоже не место, так как слаб он и все его добро лишь в том, что чуть-чуть удержался от греха. Долго рядились ангелы между собой, кому душу с собой забрать. Попробовал тогда Гавриил взлететь с этой душой и на том покончить пустой спор, да не смог, тяжестью непосильной придавила ангела она к камню, и понял он, что тут что- то не то. Увидел это Ворон, и улыбнулся. - Да, Гавриил, видно ты не свою душу взял, отдай мне ее! Не стал спорить Гавриил с братом, и отдал ему душу. Попробовал тот взлететь и тоже не смог. Тянули они ее, то вверх, то вниз. Ничего у них не вышло. Успокоились они и решили, что с этих пор будут каждый раз встречаться на этом самом месте и решать судьбы детей господних. И как только отпустили они эту душу, камнем упала она наземь, впечатавшись человеческим обликом. Посмотрели на нее братья, в последний раз, и не прощаясь разлетелись. Голубь, шелестя крыльями, вспорхнул чуть слышно вверх и растаял в бездонной синеве неба, Ворон, тяжело поднявшись с утеса, камнем упал и растворился в черноте ущелья. С тех самых пор, если верить этой легенде, прошло очень много лет, так что даже не помнят, кто первый рассказал эту невеселую сказку о человеческих душах, чьи судьбы решаются на этом мрачном утесе. И знать нам, смертным, этого не дано, ибо не перенести нам непосильного знания, так как едва-едва с жизнью мы своей незамысловатой справляемся. А уж если кто осмелится, или случайно узнает, эту правду, тот разумом и счастьем сразу же расстанется. Да впрочем, все это сказки, что о душе, что о судьбе, да и кто из смертных мог это все узнать и рассказать, когда знаем мы, что сразу помешался бы и не донес до нас этого ненужного никому знания! Все это оттого, что любим мы во все вкладывать особый смысл, а есть ли он вообще? Да и как верить всем этим историям. Ведь если верить селянам, шапку того несчастного через несколько дней нашли рядом с деревней возле дома в не помятой траве, прямо за домом, что стоит как раз напротив злосчастного утеса. Правда, жена долго не могла узнать в ней шапку мужа, утверждая, что овчина была черная, а эта с проседью, но вышиты были на ней ее рукой инициалы мужа. Ну что возьмешь с несчастной женщины, потерявшей дочь и мужа, и то хорошо, что с ума не сошла. А может быть мне это просто приснилось в одну из теплых ночей, проведенных в горах? Я так много путешествовал, что и не вспомню в каких горах это было и когда, а уж, тем более, кто мне это рассказал, я уже точно никогда не вспомню. Даже не спрашивайте. Эпилог Ящерица лежа на отполированном временем камне, щурясь от света, с опаской, поглядывала на сидящую невдалеке птичку, чистившую неподалеку перышки, боязливо оглядывающуюся вокруг, не обращая на ящерицу внимания. Сами того не замечая, они радовали и удивляли вечные камни гор своей способностью жить. Как, наверное, нас удивляют и радуют в теплую августовскую ночь мириады недостижимых звезд. И горы давали им приют, защищая их гнезда неприступностью склонов, и скучая тихо вздыхали, когда их недолговечные любимцы вдруг задерживались. И тогда вдруг падал со склона камень, а путник рассеянно озирался, вырванный из своих воспоминаний. Только самый высокий утес был одинок, птицы облетали его, а ящерицы и змеи избегали его. Он не испытывал к жизни интереса, так как, наверное, слишком много знал и помнил о ней каждой своей песчинкой. Он не был злым и ненавидящим жизнь, а лишь старательно оберегал живущих от своей горькой и никому не нужной тайны... Утес Жизнь притихла, замерла от переизбытка тепла и света, дожидаясь спасительного прохладного вечера. Петляя в берегах куда-то текла задумчивая река. Раскаленные лучи солнца тонули в ее мокрой приятной прохладе, лишь иногда скользнув по ее поверхности ослепляли случайного прохожего. Реке было скучно. Она играла острыми листьями камыша, вслушиваясь в их шорох и журча о чем-то говорила с ними, перекладывая с места на место цветные камушки и ракушки. В прозрачной прохладе сновали юркие серебристые рыбки, торопливые и неумолимые как сама жизнь. Суетясь и что-то отнимая другу у друга охотились, ссорились, играли... одним словом делали все то, что называется жизнью. Жизнь не ждала их и они не останавливались, хрупкие и недолговечные. Кто знает, завидовали ли они воде и камням, свободным от скоротечной жизни, а может быть, они гордились тем, что они живые. Реке не было до них дела. Ее беспокоил и волновал прекрасный Утес. Может быть она даже любила его, а потому молча, с робостью огибала его, тихо любуясь его величественным ликом. Он погруженный, в свои мысли, возвышаясь над ней, не замечал ее молчаливых чувств. Природа подарила утесу редкой красоты, мужское лицо, вырезанное в плотной и темной глине. Иногда, скучая, он разглядывал свое отражение в зеркале голубых глаз реки, а она любовалась им, покрывалась зеркальной гладью, и ей нравилось делать ему приятно. Она видела правильные черты его благородного лица, увенчанные седой порослью ковыля, снизу утопающее в богатырской бороде с проседью известняка. Шло время, а утес все стоял в своей молчаливой задумчивости, радуя реку, и ничего бы не произошло, если бы не одно обстоятельство. Однажды, оторвав взгляд от воды, он увидел селянку, наверное, когда-то так случается с каждым. Конечно, ему нередко приходилось видеть людей, но они его не интересовали, проходившие в отдалении они говорили на непонятном ему языке, иногда молча ловили рыбу, увязая босыми ногами в его бороде. Он не мог их понять и не хотел, жизнь не интересовала его. Но красота девушки заставила забыть его, что она всего лишь одна из них - мимолетный мотылек возле свечи жизни. И он с незнакомым доселе в себе трепетом рассматривал полощущую белье девушку. Что-то огромное внутри него в такт непривычных ему волнений то замирало, то билось в его широкой груди, это было сердце простое сердце из темно красной глины. Так он потерял покой, собственное отражение больше не радовало его, он ждал ее смуглую и хрупкую, чуждую, но совершенно необходимую ему. Казалось, и девушка заметила его, иногда она поднимала свои крупные карие глаза, и пристально смотрела прямо на него, в эти моменты она выпрямлялась во всей своей волнующей грации, а ее вьющиеся волосы ручейками стекали по тонкой шее на грудь. Никто не знает, сколько раз утес испытывал это незнакомое волнение, каждый раз, мучительно ожидая его повторения. В то время как грустная река текла, унося с собой время, и на смену жаркому веселому лету уже шла грустная и прохладная осень. Был день, такой же, как и все, проходивший в мучительном ожидании для утеса не видевшего девушки уже целых два дня. Как вдруг он увидел ее прямо перед собой, никогда она не приближалась к нему так близко. Она карабкалась по его склону, своей нежной и теплой рукой касаясь его щек, губ, и носа. Никогда он еще не ощущал столь быстро текущего времени, он который в нем не нуждался, потому что и жил вне времени, теперь мечтал и хотел только одного что бы оно остановилось в этих теплых волнующих прикосновениях раз и навсегда, для него только что познавшего радость жизни и навсегда потерявшего покой. На следующий день девушка вернулась к нему с двумя заляпанными глиной ведрами и короткой лопаткой. Ее когда-то теплая и нежная рука теперь вонзала холодное лезвие лопаты в его щеки, рот, нос и глаза! Утес не чувствовал физической боли, так как и не мог чувствовать ее, но у него невыносимо болела душа разрывая его огромное красное глиняное сердце. Горечь, боль и обида пришли к нему в этот день, дополнив собою любовь, открыв ему тайну жизни. Между тем дочь гончара, уверенно наполняла ведра его плотью. Ему не было жалко лица, но он плакал, изуродованная глина лица сочилась, как кровью жирной влагой, а ее лопатка утопала в ней срезая все новые куски плоти. От боли Утес закрыл глаза и впал в забытье. Когда оно закончилось, и он пришел в себя, резко подул ветер. Седой ковыль гневными волнами зашевелился на его голове, Река, вырвавшись из оцепенения ужаса, покрылась рябью, а небо заплакало осенним дождем. Постепенно утес смирился с судьбой, и смиренно переносил, когда девушка возвращалась отнимать и уродовать, казалось то, единственное что у него было - лицо. Но теперь у него и он это чувствовал, было не только изуродованное лицо, он открыл в себе сердце, сердце которое билось, замирало, радовалось и болело, оно жило и это давало ему силы. Потом она потеряла к нему интерес, забрав него то, что ей было нужно. Тянулись осенние дни, моросил прохладный дождь, но Утес был счастлив, он научился переживать, и мир наполнился для него чем то чего он раньше не замечал. Однажды холодным, застывшим в воздухе осенним утром он снова увидел у реки дочь гончара, в ее руках был кувшин. Он ощущал свою плоть в ее теплых и нежных руках, и его сердце снова начинало биться как и прежде от возвращающегося к нему волнения, он был счастлив. Река, смотрела на его изуродованное лицо ничего, и ни чего не могла понять. А скупое осеннее Солнце, выглянув из-за серой пелены забыв про время, неожиданно обожгло своим не осенним теплом дочку гончара. Девушка что судачила на узком мостке с подругой, вздрогнула от неожиданной перемены, и выпустила тяжелый кувшин прямо в руки реки. Так и наступило Бабье лето. Девушка же потеряла интерес к Утесу, ведь она была дочкой гончара и умела ценить только красоту... Путник шел, вдоль влюбленной в Утес Реки, и его, словно в последний раз, обжигало уходящее в зиму осеннее Солнце, безответно влюбленное в Реку. Он шел и думал о том, как все-таки замысловато перемешались глина, душа и жизнь, в недавно рассказанной ему селянами сказке. В стороне спокойно и величественно текла Река, огибая Утес, унося в своих водах неумолимое время. Баба Зина Слушай меня! Громовым раскатом пронеслось над моей головой. И страх приковал мой взгляд к его золотым сандалиям, а душу мою стянуло корочкой страха. Почему? Я же знаю, он не причинит мне зла, все равно я боюсь, и не могу оторвать глаз от его темных, почти черных, волосатых ног. - Слушай меня, дух бесплотный, и повинуйся. Я отправляю тебя в мир греха и соблазна, тебя ждет жрица! Внезапное падение захватывает дух, в глазах все меркнет, я проделываю сложное сальто-мортале, и осенним листом, легко опускаюсь ногами на канализационную решетку. Все вокруг мне немного знакомо, когда-то кажется, я уже был здесь. Да, конечно же, я в городе Х..е. Подо мной дренажная решетка, а передо мною женщина лет 50-ти, точнее большой плакат, с которого она смотрит на меня из подлобья. Она в колоритном украинском наряде, на голове платок, словно у Гоголевской Солохи, руки приподняты и обращены ко мне ладонями. Да это она и есть, баба Зина, та самая волшебница и кудесница, к которой Он меня направил. Повернувшись, я обнаруживаю самую, что ни на есть обычную гостиницу. Незаметно поднимаюсь около занятых чем-то своим горничных и идущих куда-то по истертому зеленому паласу постояльцев. Где же этот номер? Ах, черт возьми, да вот же он - 69. Как все это знакомо: гостиничная романтика - видавшая виды дверь со следами чьих-то ботинок, стертый пятачок замка и круглая ручка. Но, впрочем, это все сентиментальные отступления, а о главном я так и не сказал: я здесь, в несколько необычном виде, и если в этот момент кто-то окажется у этой чертовой двери, то ровным счетом ничего, кроме того, о чем я рассказал, не обнаружит. Вы с удивлением спросите: а где тогда я - ваш покорный слуга? Отвечу терминологией нашей героини бабы Зины, волшебницы и чародейки, я тут же, в виде сгустка лептонных полей, и, прошу Вас не спрашивайте меня, что такое лептонные поля, я не знаю! Я всего лишь скромный слуга! Не для слабых это умов, это знание, но для посвященных жриц и жрецов вроде бабы Зины. Если же вы вздумаете искать ответ на этот запутанный вопрос в физике, отговаривать не буду. Один мой хороший знакомый уже несколько лет ищет, но уже, вместе с психиатрами. И не упрекайте меня в болезненной фантазии, это несовременно, никто до сих пор не знает, где начало у этого мира, а где конец, что первично - курица или яйцо, вы или ваше отражение в луже, фантазия или реальность. Сдается мне, этот мир безнадежно запутан, и ничего определенного о нем сказать нельзя! И вообще говорить и рассуждать о мироустройстве, нам, смертным, все равно, что если бы лист бумаги на моем столе стал рассказывать мне о моей жизни - абсурд, вот именно он и есть. И все - таки как сильно хочется спать, а голова хоть и лептонная, но уж очень тяжелая, а все оттого, что лептонный дух вашего покорного слуги вызвала на одном из спиритических сеансов баба Зина. Да, что - то я все о себе и мироздании, совсем забыл про нашу героиню. Трудно сдержать волнение - еще шаг, и я окажусь в настоящей мастерской волшебницы, прикоснусь к миру высокому и недоступному, спрятанному за высоким забором ее гения и таланта. Стучать в дверь нет необходимости - меня она вызвала давно, а потому я просачиваюсь через дверь, пожалуй, это одно из немногих преимуществ, что дает лептонное бытие. Но вот мы и в прихожей. Еще шаг и о, боже мой, какой бар..., извините хаос, в этой мастерской магии и колдовства. Чего только не увидишь у этих гениев, самое главное - ничему не удивляться. Вот и стол, за которым еще недавно она контактировала с миром лептонных двойников. Верстак, за которым наша художница ваяет свои чудеса. Как жаль, что я не художник, ах какой Петрово- Водкинский натюрморт, початая бутылка Мельникова среди крошек, яичной скорлупы и колбасного серпантина. И среди этих следов былого пиршества, знаком странствий и лишений лежит старый кожаный тапок. Неужели, нет, непременно - летала, а я этого не видел, - вот так всегда мы проходим мимо или оказываемся вблизи от настоящего чуда, так и не заметив его. И, наконец, изящным живым штрихом, вдохнувшим жизнь в этот затрапезный гостиничный материализм, стал грустный таракан. Он был похож на старого бедуина, вернувшегося из странствий, на пепелище своей родины, навсегда опоздавшего и раздавленного горем. Да, собственно говоря, о чем это я. Вот и наша баба Зина, лежит ничком на не застеленной постели, в черном бархатном халате с белоснежными отворотами. На свесившейся с постели ноге повис второй тапок. А ведь точно летала, в порыве мистического транса, а тапок слетел и упал на стол. Голова ее повернута набок, видно плотное лицо с крупным ноздреватым носом, украшенное роскошным алкогольным румянцем. Не каким-нибудь розоватым колером, что выдавал бы пристрастие хозяина к ликерам, винам и подобным им сокам для слабонервных и тонких костью, а фиолетовым, как неизгладимая печать неукротимого темперамента, требующего настоящего горючего для метущейся и свободной души романтика. Тут нужен не сок, а квинтэссенция не менее 40 градусов, способная гореть чуть видимым голубоватым пламенем. Не морщитесь, ведь это один из возможных симптомов гениальности. Из- под задранного рукава халата на роскошном белом плече крепкой и здоровой женщины, пригрелась зеленой змейкой уже немолодая, как и ее хозяйка, лаконичная татуировка "ЗИНА", ее расплывчатые буквы были увиты розами с уже затупившимися от времени шипами. Из-под халата выглядывали крепкие без признаков дряхления икры, икры человека, еще не потерявшего ни вкуса к жизни, ни презренья к смерти. Пышные волосы, недавно выбеленные и завитые, у самых своих корней прятали черноту, изрядно перемешанную с сединой. Да, это благородное серебро страданий могло бы украсить голову и более молодой женщины, но не бабу Зину, она и в свои 50 секс-символ, лишенный бренных человеческих страданий. Как преданный служитель своего культа она выходит перед нами на сцену в ослепляющем клубке голубоватого света и разводит свои крепкие и сильные руки, обнимая нас: слабых, больных и страждущих, говорит нам простые ласковые слова, пронизанные сочувствием и любовью, спасая нас от чужих зависти, зла, ненависти. Она наша сверхъестественная крыша, проводник высших сил. Что бы мы делали без нее, в своих страхах и колебаниях, незнающих как поступить, кто как ни она укажет нам истинные корни зла и наших страданий, притаившиеся где-то совсем рядом. Она чудесный фонарик в царстве тьмы чужих зависти и зла, который укажет на них и направит наш гнев, и враг будет раздавлен в своем темном углу, и она наша сильная и могущественная заступница поможет нам -- своими магией и колдовством. Мы видим ее на сцене, и наши изголодавшиеся чувства взрываются нечеловеческим оргазмом, сметая перед собою условности и суетливый разум. К счастью, мы не так сложны, как себе самим кажемся, мы - гордые своей принадлежностью к виду Homo Sapiens, то есть Человеку Разумному, тем не менее, любим, когда чешут спинку нашим инстинктам, ведь только они могут дать настоящее забвение и блаженство, только они могут свергнуть надоевшее своей демагогией и обещаниями вечно наивное - сознание. Дать, пусть совсем маленький, пусть совсем короткий рай, но на земле. И, о добрая, мудрая, великодушная баба Зина, она знает эту правду, она посвящена в нее, сверху или снизу (я, честно говоря, не помню. Откуда я падал?), а потому не обманывает нас, разуверившихся и скорчившихся от страха, а, разведя свои сильные материнские руки, поглощает нас в лоно своей необъятной души, щедро даря нам давно забытое оргиастическое удовольствие, уводя нас в мир радости и облегчения. Она спит спокойно, без храпа и посвистываний, как, наверное, спят только бесплотные ангелы и дети. Но если ангелы невесомы, то баба Зина имеет плотную и солидную плоть крепкой украинской крестьянки. А потому тело ее не безвольно распластывается на упругой поверхности тахты, а властно продавливает ее. Кроме хозяйки, в номере, много разных мелких предметов. Они лежат тут и там, это и какие-то непонятные талисманы из кожи камня, металла и костей, источающих из себя запах сапожной мастерской. На полу, под столом справа от него, стоят бутыли разного размера, формы и цвета, закрытые пробками от болгарских и итальянских вин. В них покоится слегка опалесцирующая жидкость, но называется она каждый раз почему-то по-разному. Например, большая - пузатая бутыль с тонким горлышком, такие в старых фильмах, любили наполнять мутными самогоном и кислушкой. На ее этикетке из куска школьной тетради было написано крупным, уверенным почерком "ОТ ПОРЧИ". Рядом - на маленькой трехгранной бутылочке из-под уксуса, я с трудом разобрал незнакомое мне слово - "ОТБЛЯТЬСТВА", тут же в длинной и изящной бутылке от породистого вина, с солнечных гор Италии, и с тем же невзрачного вида нектаром, но спасающего уже "ОТ ПОЛОВОЙ НЕМОЧИ", и это далеко не весь арсенал! Глядя на этот музей, обвинения человеческому несовершенству, невольно начинаешь понимать, что человек - это несчастное существо рождающееся только для того, чтобы преодолеть свою долю препятствий на ипподроме жизни, испить чашу горьких страданий, вдохнуть дух эфемерных удовольствий, так ничего не поняв, обретающий настоящий покой лишь на кладбище. На столе, заботливо завернутая в хрустящий целлофан и перевязанная розовой лентой, лежит неизвестно как давно написанная Гомером Илиада. Рядом с так и не поставленными в вазу розами. И тут же, под столом, в пузырьке из-под детского питания жидкость, спасающая от лобковых вшей. Что тогда после этого полеты в космос, и конкурс имени П.И.Чайковского? Как тут не поверить бабе Зине, когда она толкует о существовании параллельных миров, которые якобы иногда хитрым образом пересекаются, и тогда мы видим, Ги Де Мопассана, страдающего сифилисом, или сумасошедший гения Ницше. Но как бы это ни шокировало нас, в этом есть некое единство и гармония, где болезнь порождает нечеловеческую чувствительность. Но, странное дело, в номере 69 меня ничто не шокирует ни амулеты с бутылками и пакетами конского волоса и травы. И, наконец, сама баба Зина и вдруг Гомер, разве это не пересечение двух чуждых друг другу миров, плутавших и случайно столкнувшихся в непроглядной ночи вечности, зовущейся бытием, в этом странном номере, где играют с лептонными полями и колдовством. Ну вот, сколько раз я сам себе говорил, что нужно жить проще, не усложняя ее подобными ассоциациями и умствованиями, а то чем черт не шутит и до гордыни шаг подать. Да конечно нужно жить проще! Между тем Баба Зина, внимая тайному языку своих пророческих снов, и не думает пробуждаться, а раз так, то я, пожалуй, присяду в мягкое сиреневое кресло с прожженной сигаретой обивкой и расслаблюсь... Ох, резкая боль возвращает меня в мир реальность, тошнотворная боль пронизывает меня, словно бы меня ударили в живот. И, действительно, там, где располагается мой лептонный живот, лежит тот самый завернутый в целлофан Гомер, а передо мною, не видя мою лептонную суть, сидит слегка ссутулясь, Баба Зина. Ее лицо, искаженное муками похмелья, не излучает ничего хорошего. Напротив - все десятки мегатонн ее, неиспорченного культурой, природного темперамента, готовы были разнести в любой момент в пух и прах этот не радующий ее мир, вместе с назойливой мухой, что только что вырвала ее из спасительного забытья грез. Пока я дремал, Баба Зина пыталась покончить с мухой, метнув в нее, несчастного как, впрочем, все поэты Гомера, но промахнулась, попав мне прямо в живот. Еще несколько минут она выискивала своими до бледности жестокими глазами и лицом, выражающим только с трудом сдерживаемую нечеловеческую ненависть и злость, неосторожное насекомое. Потом, тяжело поднявшись, шаркая одним тапком, она направилась в коридор. По дороге, прихватив со стола другой, пошлепала в ванную комнату. На том же месте, где до этого лежал тапок, поблескивало мокрое пятно с остатками от другого "Бедуина" среди так им и не скошенной жатвы хлебных крошек. Утро оказалось не самым лучшим в жизни волшебницы. Вдобавок ко всему в кране не оказалось горячей воды, о чем я тут же узнал по гневу бабы Зины, взорвавшимся отборным матом. Тут я, но в уже холодном поту вскочил и оказался в своей квартире и в своем любимом сером кресле с газетой на лице. С газетной бумаги на меня смотрела баба Зина, как с того самого плаката, что только что я увидел, возле гостиницы в городе Х..е., Внизу красовалось ее лаконичное послание такого содержания: "Дорогие мои, бедолажные, как вы там без меня - замоталась я и не могу пока к вам приехать, в то время как злые люди сыпют в ваши постели землю могильную и толкают в подушки путы мертвецкие, оговаривают и портят вас, не давая житья. Я помню о вас и мысленно с вами, скоро приеду, ждите!". Тут я не выдержал и со лба моего холодными ручьями покатился пот. Я сидел в своем кресле, глядя перед собою, и не знал, радоваться мне всему этому или печалиться. http://www.lib.ru/ZHURNAL/safin.txt Дмитрий Сафин. Я люблю тебя жизнь... --------------------------------------------------------------- © Copyright Дмитрий Сафин Email: mitkya@usa.net ║ mailto:mitkya@usa.net Date: 27 mar 1999 Рассказ предложен(о) на номинирование в "Тенета-99" --------------------------------------------------------------- Я люблю тебя жизнь... Аляска. Самая крайняя точка Америки. Шестой день полярного рассвета. Из-за гор вот-вот должно было появиться солнце. Все его давно уже ждали. Старый петух залез на крышу огромного джипа, стоящего во дворе и изучающим взглядом посмотрел в сторону, откуда должно было появиться солнце. Но его все не было. В курятнике уже начали волноваться куры. Им уже пора было нести яйца, а команды не поступало. Куры знали, что у петуха свирепый нрав, и если что не так, то он может и затоптать до смерти. Хотя многим это и нравилось. Петух начал нервничать. Он клюнул по крыше джипа, пробив в ней дырку, похлопал крыльями и застыл. В крыше было уже много таких дырок, далеко не первое утро начиналось вот так. Петух скосил глаза на дверь, ведущую в избу. Оттуда уже который раз раздавались призывные крики кукушки - главного конкурента петуха. Однажды, когда он был совсем еще молодым петушком, и его держали в коробке в хозяйском доме, он видел ее жалкое подобие настоящей птицы. Вероятней всего она даже не умеет найти самое вкусное зернышко в куче навоза, сидит себе на стенке и орет не своим голосом, как будто может знать, когда надо вставать, а когда не надо. Тьфу ты. И он смачно сплюнул, прищурив один глаз. В доме стояла тишина. Никто не вставал, не разговаривал и вообще старался не делать резких движений. Все ждали петуха. Привычка вставать с первыми петухами, не смотря на сильное сокращение последних (до одного), была внедрена в сознание темными предками и никакие изменения не могли повлиять на нее. Часы пробили десять утра. Проснулся даже хозяин, который по многолетней традиции спал у порога, не доходя вечером до полатей, расположенных в одной из комнат второго уровня. Ему было очень трудно. Трудно соорентировать себя в пространстве, трудно вспомнить вчерашнее, хотя с этим было немного легче, обычно он делал всегда одно и тоже... Очень болела голова, и хотелось хряпнуть рассола, которого, он знал, не было. Но, в общем-то, сошла бы и вода. Можно было встать и пойти напиться, но петух еще не кричал, и вставать в такую рань, когда еще петухи не пропели, не хотелось. Часы пробили одиннадцать. Хозяин не выдержал, встал на карачки и пополз в сени, где стояло ведро с водой, набранное из крана на кухне. - О-о-о, - раздалось тут же со второго уровня, - что гремишь там, старый хрыч, с утра пораньше, людям спать мешаешь? Небось, рассолу захотелось? А нету рассолу-то! - голос удовлетворенно хихикнул и продолжил, - что молчишь, хрен старый, думаешь, я не знаю, что ты ползешь там, смотри, загромыхай там, споткнись только о швабру... Словно в подтверждение этих слов хозяин наткнулся на швабру, и она загрохотала, ударив его по спине и скатившись на пол. - У-у-у, старый хрыч, так и знала, так и знала, когда швабру туда ставила! Не можешь ты спокойно жить Хведор, не можешь. Смотри, еще петухи не пропели, а ты бузишь уже. Говорила мне ма... Хведор потихоньку прикрыл за собою дверь, и голос превратился в неясное бормотание. Ведро воды стояло рядом, рядом стоял и черпак, но сил дотянуться до черпака уже не осталось, и он, приподнявшись, уткнулся головой в ведро, с шумом втянув в себя воду. На этот раз ему повезло! Никто из отпрысков и других домочадцев не успел сходить сюда до ветру, и вода была чистая и свежая... Федор дополз до крыльца, спустил ноги вниз, кое-как усевшись, достал сигаретку из красной пачки, название которой он так и не смог запомнить, и закурил. Ему стало гораздо легче. Приоткрыв немного глаза, он осмотрел двор, и наткнулся на свой джип "Широкий", стоящий со спущенными шинами в грязи. Джипом он не пользовался, так купил по случаю, вот он и стоял уже тронутый временем и курами, которые загадили его так, что не было видно в какой цвет он покрашен. На крыше сидел петух и клевал крышу джипа, пробивая клювом дырки. Федор глянул на серое небо, есть ли там еще звезды и скоро ль появиться солнце, дотянулся до валенка на ноге и метнул его в петуха. Пора было вставать. Петух заорал благим... Тотчас дом наполнился криком и гомоном, - это вставали домочадцы, суетясь и бегая по дому в поисках выхода наружу. Дом был новый, совсем недавно построенный каким заезжим архитектором, в трех уровнях, как он сказал, и построен столь хитро, что не каждый день можно было найти выход во двор. Иногда домочадцы, предпочитающие в отличие от Федора спать на полатях и перинах, пользовались окнами, а иногда не выходили вовсе, бродя по дому и перекрикиваясь. Однако, как не удивительно, дорогу к еде находили все... Федор думал о том, сколько еще предстояло сделать за сегодняшний день. Перво-наперво, сходить к куму Биллу выпить пивка для усадки. Потом... потом... Федор еще не успел придумать, что же он будет делать дальше, как во двор въехал огромный черный танк. То, что это был именно танк, Федор определенно был уверен, недаром он два года рыл окопы для таких уродов с огромными дулами. Танк был русский... - Э... О-о-о, - Федор с испугу издавал нечленораздельные звуки и махал рукой, прогоняя танк со двора, но танк не слушаясь, выпустил клубы черного дыма, крутанулся по двору и остановился напротив крыльца, едва не наехав Федору на ноги. Люк со звоном распахнулся, и оттуда появилась голова в гермошлеме. - Что браток, не ждали? Все родные, приехали, будем брать вашу Америку штурмом! Слышь, Семен! - голова обратилась к кому-то в танке, а у них тут все как у нас. Только во какая дура стоит, гл-бля, "Широкий"! Крутая тачка. Ну, щас мы ее... - с этими словами голова скрылась в люке и башня танка со скрипом начала поворачиваться в сторону джипа. Федор, до недавнего времени, совершенно не обращающий внимания на джип, вдруг почувствовал в себе хозяина и с дрожью в ногах кинулся грудью на защиту своей собственности. - Не дам гады! Не свое - не трожь! А ну, вали со двора, це никак частна собственность, - от волнения Федор даже заговорил с украинским акцентом, чему сам был немало удивлен, не иначе как бабка постаралась. Башня танка замерла, а вместе с ней заглох двигатель, и во дворе наступила первозданная тишина Аляски. Из люка медленно появилась голова и уставилась на Федора. Федор стоял, раскинув руки, защищая свою частную собственность и Родину грудью, ожидая, что в любой момент раздастся грохот, и из жерла дула вылетит огромный снаряд и разорвет его, Федора на части. - Да ты никак свой? Свой! Братишка! А думали буржуй! А мы вишь, с братишкой собрались буржуев бить, Америку хренову штурмом брать. Танк у нас свой, соляры в колхозе набрали... ну и махнули за границу.... А то че они у вас тут жируют, джипы всякие, дома... - голова вдруг замолчала, осмотрела внимательно двор и дом и задумчиво продолжила, - а ты не враг ли сам, а? Откуда у тебя джип? А дом? Федор очнулся от испуга и своим крепким крестьянским умом понял, что сейчас его будут бить... Спасти себя он мог только сам... - Да вы шо братки! Да якой же я враг! Да ви токмо гляньте на мене! Да шо джип! Поменял я его, поменял! На горилку! У мериканца поменял! И дом ций, будь он проклят, тож поменял! Да они нашей горилки сроду не пивали, а як попробовали, дык никакую виску теперь не пьют... Враг... Я те покажу враг... - Горилку говоришь? - голова с сомнением покачала головой, словно представляя объемы производства, и скрылась в люке совещаться с Семеном. Потом она снова появилась и осторожно задала Федору наводящий вопрос: - Слышь батя, а горилка ишшо е? Ну хоть бы трохи? - почему-то голова при упоминании про горилку тоже перешла на украинский. - Да трохи осталось, хлопци. А шо у вас е? - Федор уже окончательно осмелел. Он даже опустил руки и, засунув их в карманы штанов, сплюнул в сторону танка. - А то давайте махнем чего... Через некоторое время двое хлопцев, нагруженные горилкой по самое горло, покачиваясь, тянули за собой тележку наполненную пятилитровыми бутылями с горилкой... До границы было далеко, но хлопцы не отчаивались, они пели песни про танкистов, присаживались через каждые сто метров на привал, прикладывались к бутылю, закусывали салом и отправлялись дальше... Аляска. Самая крайняя точка Америки. Седьмой день полярного рассвета. Петух залез на башню танка, прислушался к кукушке, насчитал шесть ку-ку и заорал свою петушиную песню. Он уже понял, что солнца здесь не дождешься. Федор, как обычно, выполз на крылечко, закурил толстую сигару, которую "стрельнул" вчера у кума Била, и стал думать, что же делать с танком. Еще он с удовлетворением подумал, о том, что вчера наверняка спас Америку от войны с русскими танкистами. Федор чувствовал себя героем. По этому поводу он достал из заначки под крыльцом бутылку виски, выпил, покурил, выпил еще, помянув покойного деда, который перед смертью позвал его на Аляску на поселение. Глотнув еще немного, он затянулся ароматной сигарой, и почувствовал, что так хорошо, как сейчас, здесь, в Америке ему никогда не было. От всех этих чувств, он пустил скупую слезу и запел, как обычно с хрипотцой исконно русского пьяницы: - "America... America" http://www.lib.ru/ZHURNAL/cin2.txt Вадим Синицын. Два рассказа --------------------------------------------------------------- © Copyright Вадим Синицын Email: ann@gcom.ru ║ mailto:ann@gcom.ru Date: 29 mar 1999 Два рассказа предложены на номинирование в "Тенета-99" --------------------------------------------------------------- КОШЕЛКА (история одной кошельковой собаки) Мой первый хозяин меня очень любил - кормил в строгом соответствии с диетой, даже выгуливал... на своем письменном столе. Последнее не без задней мысли - клиенты, завидев меня, добрели. После того, как хозяин знакомил их с моей родословной ( постоянно путая Цинскую династию с Циньской ), они не глядя подмахивали контракты, уделяя больше внимания моей прогулке вокруг массивной золотой чернильницы или статуэтки сфинкса, служащей пресс-папье, чем содержимому документа. Описывая мою породу как своеобразный живой талисман кошельков и шкатулок, он всегда делал многозначительную паузу, после которой сообщал - у него есть неопровержимые доказательства того, что в знаменитом ларце Александра Македонского жил один из моих предков. Честно говоря, не уверена. Мы ведь не просто талисманы Маммоны, мы еще и стражи материального благополучия. В формуле Т - Д - Т наше место в самом ее сердце. А в ларце Македонского хранилась всего- навсего одна книга... Ну да чего не простишь любимому хозяину ! Он постоянно покупал для меня роскошные кошельки и туго набивал их самыми разными дензнаками, чтобы его любимому другу не было скучно. К тому же носил их около самого сердца. Я настолько привыкла к его стуку, что уже и не замечала нормального пульса. Зато сразу же чувствовала, когда он волнуется или нездоров и начинала тихонько поскуливать. Хозяин лез в карман за таблетками, и все приходило в норму. Однажды мне пришлось скулить несколько дней подряд. Может быть, сумей я себя тогда сдержать, исчезновение хозяина не стало бы для меня такой загадкой. А так - пропал человек. А я осталась в его офисе на столе. Не радовал даже новый кошелек со всеми удобствами и огромной кормушкой. На следующий день за столом сидел его первый заместитель. Он долго сюсюкал со мной и я с грустью поняла - старый хозяин не вернется. Я никогда не разделяла убеждений секты Цзень - Пень. Да, я очень любила хозяина, но лишать себя жизни только потому, что он из нее ушел, глупо . Что толку от этой собачьей преданности ? Пусть пустобрехи лают, что хотят - ветер унесет. Постепенно я начала привыкать к новому хозяину. Правда, дым его сигарет был не таким ароматным, кофе он закрашивал сливками, а вместо душистого коньяка пил вонючий виски. К тому же плохо знал мою родословную. А уж такая мелочь как Александр Македонский не была упомянута ни разу. Не знаю почему, но именно из-за забвения ларца с "Илиадой" я чувствовала себя обкраденной. - Стерпится - слюбится, - успокаивала себя я. И чем чаще так думала, тем меньше была в этом уверена. В том, что новый хозяин - сущий жлоб, я убедилась после того, как нечаянно испортила на столе какие-то документы. Прежний хозяин бы посмеялся и ласково пожурил, а этот посадил меня в ящик стола и запер на ключ. Причем мой кошелек он оставил на столешнице ! К сожалению, хотя я понимаю множество языков, говорить по-человечески не умею, уж я его облаяла бы ! Иначе как объяснишь, что разлучать кошелку с ее кошельком - плохая примета ? Через некоторое время он вернул меня обратно и даже извинился, но я почувствовала - что-то у него уже не ладится. То ли в старых суевериях есть доля истины, то ли он просто пострадал за свое жлобство, факт был налицо - кошелек начал худеть. Сначала исчезли фунты, иены и марки, затем - кредитные карточки. Мир велик, я еще многого в нем не видела - не видела дирхамы и добру, заиры и сентаво. Говорят, если попадется монета в 20 сентаво с подчеркнутыми на аверсе N, T и цифрой 2... ой, что тогда будет ! Сказки о неразменном рубле намного скромнее... Так вот, старый хозяин как-то раз специально летал на Мальдивы, чтобы я могла увидеть мальдивскую руфию, а теперь лишаешься такой привычной детали обстановки как доллар ! Так недолго и квалификацию потерять. Я забеспокоилась. Подумать только - наступил такой день, когда вместо черной икры он подсунул мне красную, а вместо юньнаньской рисовой - "Абсолют"! Я демонстративно отказалась - настоящая кошелка должна строго блюсти диету. И хотя новый хозяин редко носил мой кошелек на груди, чаще - в боковом кармане ( впоследствии это меня спасло ), я замечала, что он все больше и больше нервничает. В тот вечер мы куда-то долго ехали. Всю дорогу хозяин говорил с кем-то по телефону, временами сбиваясь на поросячий визг. Вдруг машина остановилась. Я слышала, как хозяин отворил дверь и вышел. Раздался страшный грохот, а потом... он упал лицом вниз ( будь я в нагрудном кармане, он бы просто меня раздавил ). Обычно такой подвижный, он долго не шевелился. Шорох шагов. Чья-то рука вытаскивает кошелек из хозяйского кармана. Я затявкала, как полагается настоящей кошелке, хотя и нервничала немного - все-таки первый раз в моей жизни случается такое. В глаза ударил яркий свет и по моим апартаментам зашарили чужие гнусно волосатые пальцы, пахнущие дымом. Я быстро провела дыхательную тренировку, собралась и - раз ! - тяпнула указательный за подушечку, старательно проткнув ее заветным клыком. Чужак удивленно вскрикнул.Через несколько секунд его глаза выкатились из орбит, а руки заскребли по воздуху. Я вылетела из кошелька и, ударившись о дерево, потеряла сознание. Утром, оглядевшись по сторонам поняла, что нахожусь в каком-то лесопарке. На соседней поляне были видны следы пыток машинами и людьми. Хозяина и чужака нигде не было. В отчаянии я села на хвост, задрала голову к исчезающему в лучах солнца серпику луны, и второй раз за свою жизнь запела древнюю песню отчаявшейся кошелки. На этот раз она длилась дольше - вместе с хозяином я лишилась и кошелька. Как и все мои благородные предки, я люблю природу. Цветы - весной. Кукушка - летом. Осенью - луна. Чистый и холодный снег - Зимой. Но выяснилось, что природа не очень-то любит меня. Может быть потому, что я - искусственное создание, мне в ней не находилось места. И пищи. Пришлось снова идти в люди. Тут-то я поняла, что голод действительно не тетка, а злой дядька из единственной на всю округу коммерческой палатки, предпочитающий жрать бутерброды с икрой сам, не делясь с умирающей от голода кошелкой. Я уже на все была готова и решила показаться ему на глаза. Не знаю, за кого жлоб меня спьяну принял, за таракана что ли, но это чуть не стоило мне жизни - детина схватил мухобойку. К счастью, первым же порывом ветра меня сдуло на пол... На следующий день я нашла в кустах кошелек. Он был холоден и пуст, но все-таки похож на настоящий дом. Так прошло еще несколько дней. Глаза лихорадочно блестели, я исхудала, хотя и была по горло сыта этой свободой. - В сущности, - злорадно думала я,- никто из них не свободен. Все они живут в кошельках, только кроты зовут их норами, белки - дуплами, а воробьи - гнездами. У муравьев так вообще один кошелек на всех. Псу под хвост такую "свободу" ! Тут меня осенило. Раз хозяин не идет ко мне ( а от кошелька без хозяина, как я уже убедилась, нет никакого толку ), я сама пойду к хозяину. Найду кого-нибудь поприличнее, залезу в кошелек, а там уж он передо мной устоять не сможет. Так и сделала. После долгих блужданий по аллеям и размышлений - кто же лучше ? - остановилась на элегантно одетом господине с "Плэйбоем" в руках. Чем-то он напомнил мне моих прежних хозяев. Его кошелек меня разочаровал, он был почти пуст ! - Ничего, - устало подумалось мне, - с таким талисманом, как я, деньги будет лопатой грести. Действительно, так и произошло, но мне пришлось приложить к этому гораздо больше усилий, чем я ожидала. Моего нового хозяина звали Вася Козырь. Временами у него водились деньги, но не был Вася ни бизнесменом, ни захудалым менеджером. Козырь был вором-карманником. Обнаружил он меня только дома и был сражен наповал тем, что кто-то, пусть такой маленький, смог залезть в карман к нему, профессиональному щипачу, незамеченным. Надо отдать ему должное - ничего не зная поначалу о кошелках, он поразительно быстро разузнал всю нашу подноготную. Я снова ела черную икру и запивала ее юньнаньской рисовой, но теперь мне приходилось все это отрабатывать. Какая дикость ! И не сбежишь - на ночь Вася сажал меня на золотую цепочку. Это меня-то, потомка... Эх-х... Первое время я не понимала, чего он от меня хочет. В комнате появился манекен, одетый Козырем в старье из собственного гардероба. Верхняя одежда была просто-таки усыпана колокольчиками. Смысл всего этого я поняла позднее, когда начались тренировки. Хозяин, предварительно заперев меня в коробке, прятал в один из карманов манекена кошелек, а я должна была пробраться к нему, не задев ни одного из колокольчиков. Ну, это для меня, Посвященной Трех Ступеней, было сущей ерундой - Козырь даже моргнуть не успевал. Кошелка - это тебе не фик собачий ! Сложнее оказалась вторая половина задания - как смыться с наваром, и не засыпаться при этом на кармане. Решили начать с висяков, преимущественно женских. Моя задача - забраться в него и, почикав дно, выкидывать наружу бабки. Козырь идет следом и собирает урожай. Постепенно я освоила и карманы, только вот дармовые я работать отказывалась - вдруг сядут куда-нибудь, да и придавят ненароком. Настала сытая жизнь. Только плохо друшлялось по ночам - глистов у кошелок не бывает, видимо, это была совесть. - Ведь ты же обещала убежать от него при первой же возможности, - талдычила она. - Чего ты ждешь ? Что я могла сказать ей в ответ ? Работали мы в основном в тех общественных местах, куда Козырю вход не был заказан. Ну откуда там взяться кошелькам, в которых мне было бы хорошо ? Я-то вижу этих лохов насквозь - ни один из них не стал бы так ублажать меня, как Козырь. А после скитаний по лесу я научилась ценить то, что у тебя в кормушке всегда есть икра и глоточек рисовой.И все-таки я обещала свалить при первом удобном случае. Я стала совсем блатной - даже вспоминая волшебные сны, я переводила их на феню. Только две вещи во мне не поддавались влиянию Козыря : 1) несмотря на все его попытки назвать меня Щипачкой, Жучкой, Арапкой, я отзывалась только на кошелку; 2) я упорно отказывалась признавать гомонок, бугая, шмеля и лопатник за кошелек. Козырь тем временем борзел. Ему стало мало того, что мы извлекали из кошельков рядового населения. Как все мелкие воришки, он мечтал сорвать крупный куш, взять банк и лечь на дно. Хотя моя задача была проста - шифры и ключи, я наотрез отказалась. Ни за что ! На этот раз совесть не сдавалась. Но... голод - злой дядька с мухобойкой. К тому же Козырь клялся, что это будет наше последнее дело, а потом мальдивские руфии, гурды, бальбоа и патаки, короче, весь мир в нашем кошельке. Через какое-то время подвернулся удобный случай - пресс- конференция с участием директора одного из крупнейших банков. Вася подобрался как можно ближе, вытащил записную книжку и полез в карман за ручкой. _ Это знак,-подумала я. - Пора ! Несмотря на мой немалый опыт, дорога далась нелегко. Кошелек директора оказался размером с собор, углы его терялись во мраке. Чу ! В одном из углов раздалось чье-то ворчание. Вскоре его источник, кобель Цзянь-Суй, уже держал меня за шкирку и методично выколачивал из моей шкуры отнюдь не золотую пыль. Как подобает истинной даме-кошелке, я счестью выдержала эту трепку, даже не пискнув ни разу - мужчина всегда прав... при таком роскошном кошельке. В сущности, он был дикарем, никогда еще не видевшим представительниц противоположного пола. Он и сейчас иногда бывает таким - сами понимаете, когда, но мне это очень нравится. Вчера мы решили завести маленького, а то и двух. Думаю, хозяин готовит нам свадебный подарок. В его кошельке все больше долларов и кредитных карточек. А недавно нам пришлось серьезно потесниться - добавилось несколько загранпаспортов с его фотографией, но чужими именами, и авиабилет в один конец... ПОСЛЕДНИЙ ВАГОН Кажется, зима вернулась в этот город вместе со мной. Направляясь ко входу в метро, быстро пересекаю привокзальную площадь. Мимо проносятся цыгане в потертых костюмах- "тройках",нищие в пестрых валенках-"самосвалах", деревенские деды в сапогах-"тачанках" и прочий околовокзальный люд, облепляющий со всех сторон, как стая таежного гнуса. Приходится работать локтями... В городе мало что изменилось. В метрополитене тоже. Все так же тянет к рельсам в пятнах мазута... - Гр-р-раждане пассажиры, в ожидании поезда перейдите за ограничительную линию! Но в подошедшем поезде все-таки есть кое-что новенькое - темный вагон. Предпоследний в сияющей веренице. Время и поезд замедляются, пока не останавливаются совсем. Я целую вечность наблюдаю за тем, как пассажиры делятся на спешащих к предпоследнему вагону и бегущих прочь от него. С удивлением обнаруживаю себя среди первых. После светлого перрона непривычно быстро привыкаю к темноте. Первое впечатление - меня вколотили в звездное небо. Через миг по коже бежит холодок понимания - это не звезды, это волчьи глаза ! Чуть позже - вздох облегчения - сейчас они меня не тронут, мы вместе спасаемся из этого сгорающего в электрических огнях мира. Впервые за сегодняшний день чувствую себя свободным. Можно не притворяться спящим, не изображать повышенный интерес к рекламным плакатикам или изгибам тоннеля. Даю волю глазам и испытываю некоторое разочарование - по углам прячутся парочки, кто-то "соображает на троих", рядом со мной к поручню прилабунился мужчина с чужими нервами. Свои, видимо, лопнули, а чужие оказались маловаты, поэтому мужчина дергает головой и по- английски машет руками. С чего я взял, что у них волчьи глаза ? В троллейбусе запах нафталина от только что извлеченных из пыльных шкафов шуб и пальто вновь напоминает о зиме. По салону клубится пар от дыхания, и уж теперь-то можно точно определить, кто к кому неровно дышит... Пристраиваюсь к заиндевелому заднему стеклу рядом с мальчуганом в потертой куртке. Он сердито косится и шмыгает носом. Когда-то, давным-давно, мой нос тоже спешил сообщить мне о наступлении холодов... То, что этот день - из ряда вон, я понял, уже подходя к школе : флаги с черными лентами, портреты с траурными каемочками, свинцовое небо, низко нависая, защищает учеников и учителей от излишней солнечной радиации. За неимением актового, нас загнали в спортзал, и директор с заплаканными глазами над шмыгающим носом ( самым язвительным, оттого и самым уязвимым органом ) пробубнила трагическую речь. На следующий день всем было приказано сидеть по домам и смотреть на похороны Главы. В коридоре меня, как классного политинформатора, однокашники затерзали вопросами. Все они сводились к одному : будет ли война ? Пришлось проявлять находчивость... Вечером были родители, принявшие все это на удивление спокойно, мне даже показалось - с удовлетворением ( по крайней мере, у отца были чертенячьи искорки в глазах ). Я, уже порядком опупевший от бесконечной череды любимых патриотических фильмов и душераздирающей классической музыки, был рано заперт в детской - спи, мол. Но сон, как обычно, не шел, я долго сидел на подоконнике, смотрел на отчужденные улицы и пытался уловить хоть слово из многоголосого спора за стенкой. В день похорон родители, вопреки наставлениям и указаниям, почему-то не удерживали меня дома, когда позвонил закадычный приятель и предложил прогуляться. Помню, что было холодно, почти так же, как сегодня, дул противный гиперборейский зефир, еще более невыносимый из-за отсутствия снега. Земля, казалось, съежилась под музейным стеклом льда до могильного холмика или даже прощальной горсти суглинка ( именно так, неуклюже, думалось тогда, будто чувствовал конец эпохи ). Город стал чужим, наше детство растащили в качестве сувениров " на память" ( через неделю мы разбили музейную витрину, обчистили все карманы, закрома и портмоне - вобщем, вернули детство с лихвой и сейчас мне кажется, что мы просто давали его взрослым в рост ). Лишенные привычных ориентиров, пугаясь милицейских патрулей ( напутствие родителей ), мы забились в свой "окоп" под балконом первого этажа. Там-то рыжий-бесстыжий Севка и проявился в моей судьбе как змей- соблазнитель ( в первый, но не в последний раз ) . Я недолго мялся после предложения "дернуть" пива ( хотя желания не было, Бармалей просто взял меня "на слабо"). Кстати, бутылку он стащил у родственников. На мой вопрос - не заметят ли - Сева продемонстрировал 27 с половиной зубов и объяснил, что дома с утра гульба и дым коромыслом. Помню, что пиво было холодное, противно- горькое, и жутко мне не понравилось ( приохотился я к нему только лет через семь, уже будучи студентом ). Сейчас во всей этой истории более всего меня волнует одна деталь - как только пустая бутылка звякнула о землю, раздался нестройный вой десятков сирен... ...сирены... Мимо троллейбуса с шумом и визгом проносится свадьба, на миг темнеет в глазах и я вижу, как в темноте за стеклом блестит созвездие волчьих глаз. Кажется, у Костомарова был описан подобный наговор на свадебный поезд. Интересно, кому могли помешать эти молодые ребята ? Наваждение проходит, и я смеюсь над собой. Стоящий рядом мальчуган что-то пишет на стекле, дуя на замерзшие пальцы. Пишет зеркально, так что не сразу понимаю смысл. На светофоре к нам пристраивается богатый "мерс", и на стекле тут же появляется "АЛДАП", а мальчишка начинает корчить рожи водителю и сидящей рядом с ним даме в мехах. Заметив, что на него обратили внимание, подкрепляет свою пластическую миниатюру непристойным жестом. Пытаюсь его урезонить. Он затихает, но когда я выхожу из троллейбуса, на заднем стекле появляются буквы "С-У-К-...". Через тощие проулки и грязные дворы прохожу к осевшему зданию. Это моя школа. Сегодня здесь проходит вечер выпускников ... года. Нахожу наш класс, открываю тяжелую дверь. Темно, мерцают огоньки. Опять это наваждение ! Левой рукой нашариваю выключатель. Лампы дневного света не успевают зажечься, кто-то осторожно отодвигает меня от выключателя и приводит его в исходное положение. Еще раньше, чем заканчивается осторожный шепот, понимаю : мы поминаем Валерку. Он командовал погранзаставой и погиб в Таджикистане два года назад. Свечи гаснут, загорается свет. Воспользовавшись временной слепотой однокашников, осматриваю класс. Все здесь, я пришел последним. Все, кроме Валерки, Леонардо Недовинченого и Оксанки. Недовинченый закончил свой престижный вуз, а теперь крутит баранку somewhere in USA. Оксанка там же, где теперь Валерка. Ребята, если видите нас - ПРИВЕТ ! Наконец-то проморгались. Пью штрафную. Разговоры, разговоры... Кто, когда, почему, зачем, от чего ... Как водится, говорим о том, что не сложилось. Вот еще один Валерка, тоже герой - герой подворотни. Даже он, блистая фиксами, жалуется на что-то. Жалоба жлоба. Миша облысел и еще больше стал похож на Вечного Жида. У Петьки трясутся руки. Клеопарда и Клеопадла по-прежнему похожи друг на друга. Алина, как и раньше, одета так бедно, что это кажется элегантным ( мало что изменилось, были отец-алкоголик и мать- крохоборка, теперь - больная бабушка и муж-пропойца ). Что-то надрывается внутри... Видимо, вскоре тоже придется прилаживать чужие нервы. Черти, я вас люблю, почему же у нас все ТАК ! Кроме вас, у меня никого нет. Внутри что-то рвется, и я понимаю : мы - не люди, мы - интерлюдии, прелюдии, нас чему-то очень важному не научила покойная Серафима Ивановна. Давайте же соберемся 1 сентября снова - в первый раз в первый класс... Я стою на платформе. Мой поезд. Мой вагон. Последний. Темный вагон. Версия 29.03.99 г. http://www.lib.ru/ZHURNAL/haustov.txt Александр Хаустов. Рассказ о "Свободном Человеке" --------------------------------------------------------------- © Copyright Александр Хаустов Email: ngrp@telefun.ru ║ mailto:ngrp@telefun.ru Date: 21 mar 1999 Рассказ предложен на номинирование в "Тенета-98" --------------------------------------------------------------- Рассказ о "Свободном Человеке" Обстановка в комнате удивительным образом напоминала бутафорию для съемок сентиментального фильма. Светло-зеленые стены со встроенными шкафами, широкая двуспальная кровать на мозаичном полу, резной, красного дерева стул, увешанный пестрой одеждой и безвкусная бронзовая статуэтка какого-то древнего божества, одиноко стоящая в углу. Неплотно задернутые темно-коричневые шторы, скрывали низко плывущие грозовые облака. Человек, лежащий на кровати, с наголо обритой головой, широко посаженными голубовато-серыми глазами, прямым носом и квадратным раздвоенным подбородком напоминал киногероя. Он не так давно проснулся и его, подернутые сонной поволокой глаза, отрешенно смотрели в потолок. Вскоре человек протянул руку к прикроватной тумбочке и, вытряхнув из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой. Глубоко затянувшись, он выпустил длинную струйку дыма и перевел взгляд на стену. Часы на стене показывали двенадцать с четвертью, а это значит, что осенний воскресный день уже был в разгаре. Крепкая сигарета быстро вернула привычные ощущения реальной действительности. Однако сон крепко застрял у него в голове. Лицо! Бледное, худое, с мелкими чертами лицо, явившееся ему во сне, имело странное напряженное выражение, которое еще более подчеркивали запавшие щеки и маленький, плотно сжатый рот. Это лицо было до боли знакомо. Но кто он? Человек никак не мог вспомнить, хотя память на лица всегда была предметом его гордости. Ночное видение, словно маска застыло в сознании, но всякий раз ускользало, когда казалось, что память вот-вот настигнет его. И как это часто бывает в таких случаях, грубые вибрации неудовлетворенности вызвали состояние дискомфорта, преодолеть которое можно было лишь одним способом - вспомнить. Человек медленно опустил веки и сосредоточился. Где он раньше видел это лицо или лицо, очень похожее на это? Пока он безуспешно искал ответ на свой вопрос, негромкое жужжание телефона нарушило покой комнаты. Отыскав рукой телефон, он подумал секунду - другую, и снял трубку. Чем дольше слушал он своего невидимого собеседника, тем озабоченнее становился его взгляд. Спустя какое-то время он приоткрыл рот, как бы намереваясь возразить, но тут же снова сжал губы и вопросительно взглянув на часы, короткой фразой - "буду через час" решительно завершил разговор. Судя по тому, как он с треском бросил трубку и раздраженно нахмурился, чувство досады за очередной потерянный выходной глубоко овладело им. Надо было ехать. Его ждали дела. Человек выскользнул из постели и потянулся к висящей на стуле одежде. Он все еще не мог отделаться от мысли о том, где, черт возьми, он прежде видел это лицо? Спустя полчаса он был уже в пути. Мелко накрапывал дождь, небо впереди затягивали черные грозовые тучи. Окаймленная лесополосой четырехполосная автострада летела под колеса прямая как жердь и темная, как погасший экран. Человек выжимал сто двадцать километров в час, обгоняя с невозмутимым видом редкие попутные машины. Безусловно, он понимал, что скорость велика для такой мокрой и скользкой дороги, но человек был явно уверен в себе, в своих силах и в своей машине. Тихо и ровно работал мотор, еле слышно шелестели на влажном асфальте шины. За окнами автомобиля мягкими, словно приглушенными дождем красками, сверкала и переливалась осень.Бесхитростная мелодия негромко лилась из радиоприемника, тоскливо повествуя хриплым голосом о пронзительной обыденности жизни. Мелкий, моросящий дождь между тем усилился. Водитель переключил дворники в непрерывный режим и плавно заложил руль влево для очередного обгона. Все остальное произошло в считанные секунды.Еще не совсем понимая что случилось, он почувствовал как машина вдруг вышла из повиновения. Ее встряхнуло и юзом понесло через разделительную разметку на встречную полосу. Человек растерялся лишь на какое-то мгновение, но сразу же взял себя в руки. "Только удержаться на шоссе" - мелькнула мысль. Сбросив газ, он крутанул руль вправо, потом сразу влево. Автомобиль накренился, водителя отбросило к двери, он вновь отчаянно рванул руль вправо, затем влево, но уже не так резко, и - о, чудо! - колеса вошли в зацепление с дорогой. Но прежде чем человек успел перевести дух, прямо перед ним, из пелены дождя возник встречный многотонный грузовик. Предпринимать что-либо было уже поздно. Все что он успел сделать, так это вдавить до отказа педаль тормоза. Шины пронзительно взвыли, человек инстинктивно уперся вытянутыми руками в руль и откинулся всем телом на спинку сиденья, пока его автомобиль с заблокированными колесами несло навстречу судьбе. Неожиданно он почувствовал, как где-то в груди сделалось горячо- горячо, и это приятное тепло быстро распространилось по всему телу. Сознание вдруг стало ясным, все происходящее увиделось четко и в мельчайших деталях. К его великому удивлению, мысль оказалась такой тяжелой и неповоротливой, что просто не успевала за ходом событий. Она была бесполезна, на нее у человека не осталось времени. У него вообще уже не осталось времени. Взамен явилось безмолвное созерцание происходящего, осознанного контроля над которым, по-видимому, уже не было, как и не было никакого желания что-либо менять. Все больше погружаясь в неведомое ранее блаженное чувство безмятежного созерцания, теряя ощущение собственного "я", человек, словно завороженный, смотрел как дрожат в напряжении его руки, как покрылся холодной испариной его лоб, как замерла неподвижно на отметке 120 стрелка спидометра и как, заслоняя небо и поглощая весь горизонт, на него надвигается серая стена из стекла и металла. В самое последнее мгновение "дворники" грузовика широким размашистым движением очистили от потоков воды его огромное лобовое стекло и человек ясно увидел лицо водителя. Бледное, худое, с мелкими чертами лицо, имело напряженное выражение, которое еще более подчеркивали запавшие щеки и маленький, плотно сжатый рот. Это было последнее лицо из всех, когда-либо виденных им в этом мире. На него вдруг снизошло странное успокоение. То, что следовало вспомнить, он вспомнил, а стало быть, освободился от наваждения. Впереди уже ждала новая жизнь. ... Лежащий на кровати человек вновь медленно опустил веки и сосредоточился. Где он раньше видел это лицо, или лицо очень похожее на это? Пока он безуспешно искал ответ на свой вопрос, негромкое жужжание телефона нарушило покой спальни. Отыскав рукой телефон он подумал секунду - другую и, не поднимая трубку, решительным движением выдернул шнур из розетки. Сегодня был выходной. Человек имел на него полное право и намеревался распорядиться им по собственному усмотрению. Ему вдруг нестерпимо захотелось побыть одному, хоть на день уехать прочь от всей этой мирской суеты куда-нибудь за город, в лес, на природу, туда, где дождь, где падают листья, где нет места делам, словам и проблемам. Желание было столь сильным, что даже бронзовое божество, молчаливо стоящее в углу, казалось слегка кивнуло ему головой в знак согласия. Человек выскользнул из постели и потянулся к висящей на стуле одежде. Он все еще не мог отделаться от мысли о том, где, черт возьми, он прежде видел это лицо? Спустя полчаса он был уже в пути. Мелко накрапывал дождь, небо впереди затягивали черные грозовые тучи. Окаймленная лесополосой четырехполосная автострада летела под колеса прямая как жердь и темная, как... * * * http://www.lib.ru/ZHURNAL/maslov.txt Роман Маслов. Малмок --------------------------------------------------------------- © Copyright Роман Маслов Email: forax@mail.tomsknet.ru ║ mailto:forax@mail.tomsknet.ru Date: 8 apr 1999 Рассказ предложен на номинирование в "Тенета-98" --------------------------------------------------------------- Малмок Седой старик сидел на камне и, словно вглядываясь, смотрел на звезды. Стараясь не нарушить тишины я приблизился и сел рядом. Наставник едва слышно пошептал : "А все-таки малмокиане были правы..."Он усмехнулся в бороду и обратил свой взор на меня: "Я еще не расказывал тебе о Малмоке?" - Нет, учитель. - Малмок был одной из редких планет во Вселенной, где зародилась разумная жизнь. Малмокиане любили красоту в большей степени чем мы. Они не говорили, но пели. Это была очень красивая, гармоничная раса. По людским меркам они были высоки и очень стройны. Они слушали окружающую природу, разговаривали с ней и внимали ее просьбам. В покое и мире они спокойно развивались и от века к веку становились все мудрее и умнее. Они любили смотреть на звезды, любовались жизнью и пели об этом. Но время шло и их Малмокианское солнце старело... Малмокиане слишком поздно узнали об этом. Они были обречены. Был собран совет из самых мудрейших и оповестил планету о этой страшной новости. Каждому была дана его миссия, его маленькое дело. Вся планета всколыхнулась и заработала в одном новом, общем ритме созидая одну величайшую машину. Все те, кто был врагами, стали соратниками, кто был изгоем, стал одним из всех. Настал день и настал час, когда Машина была создана. У каждого из них спросили, хочет ли он запуска Машины, и все ответили "Да". Каждый стал добрее и мудрее. И не нашлось бы малмокианина, который был бы недоволен выбором. Затем старейший привел в действие механизм... Сначала вся Малмокианская система сжалась в нейтронный шар, а затем произошел взрыв. Появилась сверхновая звезда. Я восхищаюсь таким подарком. Надо иметь очень большое сердце, чтобы подарить Галактике звезду. Старик замолчал и опять обратил свой взор в звездное небо. Звезды сверкали и переливались как никогда красиво. И где-то там горел особенно ярко малмокианский подарок, словно дополняя и завершая полотно звездного неба. http://www.lib.ru/ZHURNAL/bolgov.txt Сергей Болгов. Логос --------------------------------------------------------------- © Copyright Сергей Болгов Email: bs@garant.ru ║ mailto:bs@garant.ru Date: 17 mar 1999 Рассказ предложен на номинирование в "Тенета-98" --------------------------------------------------------------- ЛОГОС Все совпадения личностей и событий с реальными являются случайными в той мере, в какой их сочтет таковыми читатель. Автор Не знаю, как вы, а я верю в Бога. С сегодняшнего дня. И сейчас, пока метро качает меня по ветке, тянущейся через весь город, я могу вспоминать... Все, конечно, знают, что было в Начале. Ну и у меня тоже сначала было... школьное сочинение. Которое я писал у одноклассника, в гулкой и сумрачной квартире академического дома, где комнаты были не просто комнаты, как в нашей коммуналке, а имели имена собственные: Столовая, Кабинет, Спальня, Гостиная, Детская. Мы располагались, конечно, в детской. Виталик, Талька, не взирая на необъятную библиотеку и соответствующее квартире воспитание, к урокам русского и литературы относился прохладно. Ему для занятия столь неинтересным делом был нужен стимул. И стимулом этим был я. Попросту говоря, мы с ним соревновались - и в количестве и в качестве написанного. Наши черновики на банальную тему "Как я провел лето" достигали объема тонкой тетрадки, а уж по более серьезным темам мы писали трактаты. Все это читалось вслух, потом я красным карандашом редактировал оба черновика, и мы старательно переписывали ровно столько, сколько нужно было нашей русичке. Его родители радовались очередной пятерке, меня поили чаем с пирожными и приглашали приходить почаще. Но почаще не получалось: моя жизнь сильно отличалась от Талькиной, и уложиться в его скользящий график музык, репетиторов, бассейнов и иностранных языков я не смог бы при всем желании. От сочинения до сочинения мы только здоровались в классе. Ну, может быть, еще были какие-то пионерские дела, типа сбора железного мусора по окрестным свалкам, куда мы тоже ходили вместе, и все. Талька даже не гулял в моем понимании: не гонял банку зимой или мяч весной, не лазал по гаражам, не ловил рыбу в пруду ведомственной больницы, не строил снежных крепостей. Попросту говоря, он не был моим другом, хотя я не задумывался тогда об этом. С каждым разом нам становилось все сложнее определять победителя. Талька неплохо поднаторел писать разную привычную галиматью, поэтому по объему мы друг друга не обгоняли: просто писали, пока тетрадка не кончалась. А вот качество... Мы быстро поняли, что наковырять в чужом тексте различных огрехов можно всегда, и обсуждения превратились в бои без правил. В конце концов Талькиной маме стало интересно, почему мы пишем сочинение с таким шумом и, главное, так долго. Мы обрадовано усадили ее слушать. Наталья Павловна выдержала только полчаса. Потому что в то время, когда один из нас читал текст, другой разбавлял его ехидными подковырками, которые не оставались без ответа... Так наши творения попали на суд к Талькиному деду. Пока он читал, мы сидели на жестких деревянных стульях у двери кабинета, чувствуя себя экспонатами в музее. Дед читал молча, изредка хмыкая, словно в такт какой-то фразе. Потом отложил тексты и сказал: "У Сергея лучше. Объяснить почему?" . И после нашего кивка выдал короткие, но полные характеристики одного и другого текста. Получив тетрадки, мы поспешили восвояси, но у двери меня догнал густой голос Талькиного деда: - Ты, Сергей, сам-то чувствуешь, ЧТО пишешь? - Ну, наверное... - промямлил я. Разговор был неуютен, как осмотр врача. - Тогда пора уже быть поосторожнее... - непонятно закончил дед и кивком отпустил нас. После этого дед сказал Тальке, что мы можем в любое время давать ему свои творения, но в кабинет больше нас не звал. Просто наши черновики возвращались с его пометками. Иногда это было одно-два слова: "Чушь!" или "Стыд!". Но чаще дед писал подробнее... Не скажу, что это не помогало нам, но исчез какой-то задор в наших состязаниях. Можно было писать и раздельно. Можно было вообще не писать. Я стал бывать у Тальки реже и реже. Потом он перевелся в математическую школу и пропал из виду на несколько долгих лет. Было это в середине выпускного класса, на том рубеже зимы и весны, когда и погода, и авитаминоз не способствуют хорошему настроению. У нас опять запил сосед. Делал он это тихо, но удивительно тоскливо, и каждое утро начиналось с его пустого взора на общей кухне. В общем, в школу я пришел в том настроении, которое хочется на ком-то сорвать. А после уроков меня на крыльце встретил Талька. - Пойдем, - сказал он сухо и даже сердито, - Дед просил тебя привести. - Зачем? - сказал я, озираясь. Вот-вот должны были вывалиться из дверей наши парни, мы собирались купить пива и посидеть в сквере за фабрикой. И вряд ли наши оставили бы без презрительного внимания приход Тальки. Заодно и мне досталось бы за общение с перебежчиком. И так мне перепадало за статьи в школьной стенгазете и за никому не понятный литературный клуб при районной библиотеке. - Не пойду я никуда! - прошипел я, отпихивая Тальку. - И ты вали отсюда, математик! - Сергей, прекрати, тебя дед зовет! - вцепился мне в рукав Талька, но я стряхнул его руку и почти побежал со школьного двора. Сзади уже хлопала дверь, кто-то свистел. Я не оборачивался. У самой троллейбусной остановки Талька догнал меня и рванул за плечо так, что я крутанулся на месте. - Дед умирает. - сказал он каким-то скрежещущим голосом. - Он знал, что ты не придешь. И велел передать тебе вот это, - в руке у Тальки был толстый коричневый конверт, но он не протягивал его мне, а наоборот, прятал в карман. - Только я должен знать, что ты прочтешь. Дед сказал - это очень важно. - Талька задыхался, но не от бега, мне показалось, что он вот-вот разрыдается, но глаза смотрели на меня сухо и зло. - Умирает? - по-дурацки переспросил я. Все, что стояло за этим словом разом вошло в меня, как холодный ветер: вместо того, чтобы быть там, с дедом, с родителями, Талька бегает по хлюпким улицам за каким-то идиотом, которому надо срочно отдать конверт, будто нельзя... после. Когда отпустит боль, когда пройдет время. И мы побежали. Талькина квартира встретила нас запахом лекарств и дешевого столовского компота. Я мялся у вешалки, пока Талька прямо в ботинках бегал к кабинету. Потом мы ждали в коридоре, и мимо нас ходили какие-то тетки, никогда прежде мною здесь не виденные, и я не спрашивал, кто это, и Талька молчал. К деду меня пустили, когда окна уже затягивала оранжевая муть включившихся на улице фонарей. Старик даже лежа не выглядел больным, и постаревшим он мне тоже не показался. Но начал он говорить не сразу. Талька поймал его взгляд и молча вышел. - Сергей? Ты пришел все же? Ну ладно, много я сказать не успею, сейчас Наталья тебя прогонит, - он даже усмехнулся,- а главное для тебя в конверте. Будь осторожен. Не берись за невозможное. У тебя получится . - Что? - не выдержал я. - Что получится? - Изменить... мир... Теперь стало видно, что слова ему даются с трудом. Но он продолжал говорить, а я - ловить эти сухие обломки фраз, которые походили бы на бред, если бы не ясный взгляд старика. Я слушал про Слово, которое он называл Логос, подобное жемчугу в тоннах песка, обладающее силой воплотить мысль в реальность. Редкий дар, большая мощь. Не потерять. Не дать отнять. Найти других. Голова у меня начинала кружиться то в одну, то в другую сторону, стены медленно плыли, готовясь расплавиться. Надвигалось, приближалось большое и холодное, и только слова не давали ему войти в комнату, поглотить, растворить. Мне казалось, я раз десять прослушал одну и ту же фразу. Наконец старик замолчал, откинулся на подушки. Я попытался что-то ответить, но надвигающееся давило, давило. Потом оно минуло меня и вошло в старика, резко затенив ему подглазья и губы, сбив дыхание. Не помню, как я вышел из кабинета. Талька снова вел меня по коридору, я видел, как он озирается на мать, входящую в кабинет и больше всего я хотел тогда поскорее уйти, но мы оказались на кухне, где странные тетки варили в большой кастрюле рис с изюмом. Нам налили чаю, я выпил его залпом, как лекарство, и начал прощаться. Талька остался сидеть на кухне, когда я бросился к двери. Позже я узнал, что Талькин дед умер через час после моего ухода. В конверте оказались куски моих черновиков, которые я оставлял у Тальки, Некоторые фразы были подчеркнуты рукой деда. И несколько адресов: московских, ленинградских и даже сибирских. Я засунул конверт в альбом с моими фотографиями, а весной подал документы в медицинский... Студенческая жизнь в чужом городе - что ее описывать? Общага, приработки, письма домой. Здесь тоже нашелся литературный клуб, вернее группа "литераторов" моего возраста, кочевавшая по школам и красным уголкам. Что-то не заладилось в верхах с молодежными клубами, за пять лет место сбора менялось раз пятнадцать. Кто знает, чем тогда занимались в этих клубах, тот и сам представит, а кратко: были и конкурсы, и веселые праздники, пикники на природе и поездки в другие города, разговоры до утра, первые рукописи, отправленные в "настоящие" редакции, и самодельные альманахи. И слова, слова: то непокорные, корявые, то легкие, послушные. Мы наслаждались ими. Играли. Меняли. Выворачивали их, как флексагон, собирали, как кубик Рубика. Мы фехтовали словами и швырялись ими, как булыжниками. Мы попадались в собственные ловушки. Мы творили. Были первые ответы редакторов: "Ознакомившись... к сожалению... отдельные недостатки...". А потом - даже пара рассказов, всплывших из безответного небытия, в честь каких-то молодежных конкурсов, проводимых крупными журналами... Восторг, гордость, попытки сесть и немедленно написать еще лучше... После второй моей публикации -я как раз перешел на третий курс - к нам на заседание клуба пришел мужик. Лохматый, заросший бородищей, похожий то ли на геолога, то ли на заматерелого хиппи. Впрочем, оказался он всего на пять лет старше меня. Что уж мы в тот раз обсуждали, не помню, но каждый посматривал в угол: не выскажется ли гость? Одна из наших девушек, Дэнка , угостила его бутербродами в перерыве. Мужик бутерброды съел, закурил, и завел разговор про переводной самиздат. Себя он назвал Александром, вот так, без сокращений. Александр Орляков. Дэнка передразнила его: - А, Лександы-ыр! Почему-то это нас насмешило. Но никто так и не перешел на Сашку или Шурку. Мы вышли из клуба с ним вдвоем: мне хотелось спросить про самиздат, да и ехали мы в одну сторону. Вечерний автобус полз неторопливо, нарезая круги по микрорайонам, Александр вынул из "дипломата" пачку машинописных листов: то ли Хайнлайна, то ли Азимова. Полистал, показывая мне названия. А потом, внезапно, без перехода, сказал: - А я, в принципе, по твою душу приехал. Рассказик на конкурсе был твой? - Мой, - испытывать удивление и гордость одновременно мне еще не доводилось. Щеки ощутимо залил жар. - Вроде бы ты еще где-то печатался? - Александр смотрел на блеклые листы - третья, а то и четвертая копия. В его голосе было что-то непонятное. Мелькнувшие было мысли о приглашении какой-нибудь редакции разбились об этот тон. А кому еще это надо? Во рту пересохло: ведь есть люди, которым всегда от всех что-то надо. Особенно в неформальной среде. Связь с самиздатом... - Я не из Конторы, - усмехнулся Александр. - Я сам такой же... писатель. - слово "писатель" он произнес с легкой насмешкой. - Печатался кое-где, ну и тебя заметил. Решил познакомиться поближе, когда в ваш город занесло. Но что-то было за его отведенным взглядом, что-то приближалось ко мне так же ощутимо, как когда-то ощутимо шла по коридору Талькиной квартиры Смерть. Я вспомнил тот день - весь, от дребезжания будильника, от тоскливого запойного соседа, до мутно-оранжевого вечера, когда я шел домой, как Иван-дурак, нашедший волшебную палочку. Ненужную, опасную, но сулящую так много... - Логос, - я не спросил, а скорее озвучил свои воспоминания . Но Александр кивнул: - Угу. Значит, ты знаешь. Пора браться за дело, а то пишешь без разбору, как попало, а людям за тобой следи... Мне представились курсы для начинающих Иванов- дураков: для тех, что с палочками, для тех, что с перьями Жар-птицы, и для всяких с кладенцами, самобранками, сапогами и горбунками... Потом они все становятся Иванами-царевичами, находят своих лягушек... Меня разобрал смех. Краткосрочные курсы демиургов. Повышение квалификации - от творчества до Творения. Я всегда знал, с тех самых сочинений, как звенит в душе удачная фраза, как меняется лицо человека, в которого попал этот заряд. Один на тысячи пустых слов. Как сложно плетется сеть повествования, словно неумелыми пальцами - за коклюшки мастерицы, и через каждые сто узелков - бисеринка... пробовал я у тетки-кружевницы в деревне когда-то. Но вот объединяться с кем-то, учиться чему-то у других, может быть даже реально ощутить то, что я могу сделать, увидеть результат - не хотел. Боялся или даже брезговал. Боялся себя, и брезговал себя же: со своими желаниями, страстями и комплексами я никак не годился на такую роль. Потому я и не писал по адресам из коричневого конверта. Сам по себе я был обыкновенен, а с силой Логоса - страшен. Маленький фюрер в моей душе пока не имел надо мной власти... Я хотел тогда просто писать. Как странно помнить эти мысли - теперь не имеющие ко мне отношения, словно чужие, но так и оставшиеся внутренними, слова. Но так я тогда думал, и появление Орлякова стало поводом к новым самокопаниям. Пробыл он у нас с неделю, и разговоры с ним были как уроки фехтования: он острил, язвил, цинично огрублял, я сопротивлялся, уходил, пробивал защиту, отступал. Потом я мотался к нему в Москву. Мы сидели летним днем в стеклянном аквариуме молодежной редакции, приходили и уходили разные люди, плавали невероятные пласты сигаретного дыма, редактор Павел Мухин иногда выбирался с нами в кафетерий, и никто не вербовал меня вставать стройными рядами. Просто несколько раз приносили рукописи: отпечатанные или написанные на листах из тетрадки, и просили: найди кусок и переделай. Я двигался по тексту, как минер, напряженный до тошноты, находил, исправлял. Иногда это были почти безобидные кусочки: кого жадность заела, кого обида, кто простенько мечтает о славе. Законы Логоса постигались мною как бы изнутри, и в то же время за каждым законом стоял конкретный текст. Допустим, мои школьные сочинения мало кого могли бы взволновать. Я не рассчитывал на аудиторию, их читали Талька да учительница. Значит, даже чисто выписанный кусок не мог "сработать" - у него не было адресата. Статьи в стенгазете - уже немного сильнее, но там необходимость всем угодить: редколлегии, учителям, одноклассникам, как бы размывала силу слова. Во всяком случае, у меня. Какие-то наброски, написанные "в стол" так же мало действовали, как пустая гильза - стреляет. Пиши сколько угодно. Пока не решишь, что получается, пока не почувствуешь: пора поделиться с другими, неважно, друзьям почитать или в журнал отправить. А то еще проще: письмо. Конкретно адресованное слово. Многое зависело и от того, насколько одарен автор... То, что пытались делать эти люди, знающие про Логос, казалось мне бессмысленным, как попытка грести против водопада. Никакой у них тайной организации не было, просто по цепочкам передавалось то, что найдено, узнано где-то, или что нужно сделать. Мне казалось странным, как это может работать, и не было желания участвовать в массовом самообмане. На одну разминированную мною рукопись наверняка есть сотни других, уходящих к чужим людям, которые ничего не знают, и любая из них может нести в себе Логос - как радиоактивный кусочек, как глоток живой воды. Я не спрашивал никого: зачем и что дальше. Не пытался узнавать: давно ли люди поняли, что пытались сделать и что - смогли. Я придумывал разные ответы сам, и они мне не нравились. Радовало хоть то, что никто из моих новых знакомых не стремился воплощать какие-то утопии, осчастливливать мир в добровольно- принудительном порядке. Потом я на время перестал приезжать к Орлякову, и общение с московскими книголюбами стало периодическим. Скажу честно: я пытался что-то сделать сам. Лечить. Делать счастливыми. Мстить. Подталкивать судьбу. Так, когда я был на четвертом курсе, родители переехали в город, где я учился, получили квартиру. Девушка из группы избавилась от астмы. Отчислили комсомольского стукачка, весьма неприятного типа. Помирились несколько знакомых. То я верил, что это моих рук... то есть ручки дело, то не верил. Писать в стол я тоже продолжал. Уже не мог не продолжать. Самый безопасный жанр для того, кому подвластен Логос, конечно же, фантастика. Был это мой вывод, или его подсказал кто-то, уже не важно. Очень простое решение: не можешь не писать, пиши про выдуманный мир. Одна-две детали, типа, "он проснулся", "она выключила телевизор" в последней фразе, конечно тоже помогают, но создание своих миров с этим не сравнить. Вселенные - здесь и сейчас! И люди - живые. Только ничего из написанного никогда не придет в этот мир. Поэтому бисеринки Логоса я не прятал, не убирал из текста. Я мог написать совершенно бессмысленную фразу и развить из нее сюжет. У меня в голове поселилось множество различных людей, через некоторое время я не мог сказать, кого из них я придумал, а кто встретился мне в жизни. Хитрый дедок-ложкорез и уставшая от запаха еды повариха, чертежник, рисующий по вечерам крохотные миниатюры отточенным карандашом и девушка, которая не умеет петь, большая семья и одинокий астронавт, мальчик-солдатик на заставе среди заросших морошкой сопок и кассирша из огромного универмага, которая на балконе пытается вспомнить названия почти неразличимых в городе звезд... Все они толкались, стремясь попасть на бумагу, доказывали мне, что вот именно тут им самое место. Мои рассказы никогда никто не "чистил". Ну, могли изуродовать в праведном стремлении "довести до ума" те, кто не только про Логос - про русский язык мало что знали... Закончив институт, я работал в больнице, писал по ночам или по утрам, отоспавшись после дежурства. В это время мне довелось поездить на творческие семинары. Приглашения всегда присылали из Москвы, но мотался я по многим городам. Ощущение свободы и легкий снобизм этого образа жизни пьянили. Там встречались старые знакомые - и Орляков в том числе. Мы пили, уже не только чай, а разговоры все так же напоминали изящный танец с клинками в руках. Приятное времяпровождение, споры, после которых рождались сюжеты, или исчезала досада на очередную неудачу. Разговор о соавторстве зашел во время какой-то конференции. Я уже пробовал писать в тандеме, другой начинающий автор тоже имел такой опыт. Так что мы начали обмениваться впечатлениями: чем это лучше, чем хуже. Присутствующие, конечно, разделились, как и мнения: смех и серьезные доводы, выкрики и шепот на ухо. Вспоминали разные пары соавторов, которые одним нравились, другим нет. Этот спор мы с коллегой решили продолжить наедине: что-то он затронул в нас обоих. Заодно познакомились ближе. Петр, которого иначе, чем Пит, никто не звал, был осведомлен о Логосе. Более того - он несколько лет был рабочей лошадкой на этой ниве. Правда, не в Москве. - Я был тогда, можно сказать, пацан. А тут такие люди, понимаешь? - усмехался он, сидя на подоконнике в моем номере. - Я был готов на что угодно для них. Ходил на семинары и чувствовал себя приобщенным. В это время как раз пошла первая волна мистической чернухи: газеты, тоненькие книжечки. Меня бросили на Кочеткова, как на амбразуру. Исправлять свои тексты он бы не дал, маньяк. Я даже не знаю, пытались к нему подступиться или нет. Скорее всего, про Логос он не знал. И, к счастью, дано ему было немного. Но писал - как в три руки. Оставалось одно: издавать такие же дешевые лотошные книжечки, и в них печатать нейтрализующие вещи. Он про конец света - я про рождение Вселенной, он про монстров - я про добрых пришельцев, - Пит пожал плечами и снова наполнил эмалированную кружку чаем. - Так и начал писать. Перестал чистого листа бояться. Сперва гнал количество. Такая шелуха была, главное Логос вложить. Конечно, менял псевдонимы. Потом устал. Пока отдыхал, придумывал разные способы обезвредить Кочеткова: письмо ему послать или рукопись подсунуть, например. Даже пытался написать это письмо... - Пит замолчал, видимо припоминая текст письма. - А потом, - спросил я, потому что мне показалось: это обо мне, только я из той реальности ускользнул, не дал поставить себя послушной гирькой на чашу весов. Шел, судя по всему, четвертый час утра, когда даже у трезвого- то человека голова слегка кружится и развязывается язык. - Что сделали с Кочетковым? - Сделали, не знаю, кто, только не я. Теперь в его книжках Логоса нет. Проверяют, конечно, наверняка, но уже для подстраховки. - А ты? - А я в это время занялся переводными текстами. Понимаешь, переводчик - он вроде как соавтор писателю. Если они одинаково видят мир - Логос усиливается. Если по-разному - ослабляется. Халтура вообще на нет его сводит. Это очевидно. И редко, но бывает, когда переводчик Логосом владеет, а писатель нет. Вот я занимался тем, что сравнивал переводы. Не столько для издательства, сколько для анализа. Пробовал сохранить Логос, отходя далеко от изначального текста. Иногда получалось. Ну, ты знаешь. - А соавторство? - Это попозже было. Несколько кусков мы погубили - не вышло компромисса, а так ничего. Вроде как тоннель копать с двух сторон: может встретишься на середине, а может, будет два тоннеля. - У нас не так было, мы вроде бы играли... допустим, мяч перебрасывали. Когда в руки, когда в стенку, а когда и по очкам. - У тебя ж нет очков... А, понял! - Ну да... - мы посмеялись. - Там есть несколько кусков... Скажем так, неожиданных. - Когда такое получалось, мы их просто не трогали. Все- таки нельзя разделить - кто что написал. Это словно третий человек был - состоящий из нас двоих... - Если бы можно было найти идеального соавтора! - Пит потянулся и перебрался на кровать. Лег на спину по диагонали. Пожалуй, мы с ним могли бы попробовать... когда-нибудь... - А какой он, идеальный? Это ведь не экипаж космонавтов подбирать или там супружескую пару, - Я размышлял вслух или ждал ответа? - Ну, начнем с того, что она негр... - вспомнил Пит старый анекдот. - Пожалуй, она - это правильно. Женщина должна лучше дополнять мужчину. Давай подумаем... Значит, чтобы никаких перерасходов энергии, должна быть сильно старше... никакого секса, только творчество... - Худенькая, маленького роста, блондинка со светлыми глазами, не врач, а наоборот - это милиционер, что ли? - Патологоанатом. Думаю, внешность тут не причем, даже наоборот: как представлю себе тощую старуху, вот она смотрит, как я кусище мяса себе жарю, и губы поджимает... Не пьет... Не курит... - Ладно, внешность оставим, а профессия? - Тоже неважно. Важно, чтобы она до встречи со мной не писала, а тут вдруг начала... - Творческая дефлорация? - Пит фыркнул. - Да нет, просто мы же придумываем МНЕ соавтора, а не ей, значит я в этой паре ведущий. Бывает же, что люди на старости лет начинают рисовать или петь, а вот она - писать! - Фантастику? - Ну и что? - Ладно, давай дальше. Значит, лет ей будет около... - Шестидесяти! - М-м... не многовато? Впрочем, кое-кому столько и есть, а как пишут! Трудная комсомольская юность, войну на заводе... или в эвакуации? Взрослые дети, взрослые внуки и еще ни одного правнука, а то будет дергаться. Гуманитарное образование... какое образование может быть в эвакуации? - Сельскохозяйственное. Верблюдоводство и ассенизация... то есть мелиорация. Мы еще немного похохмили, но разговор уже не клеился: слишком хотелось спать. Все это казалось несерьезным трепом, который забудется через неделю... Но ровно через неделю - уже дома - я проснулся с твердой уверенностью: я сделаю это. Чего бы мне это не стоило, сколько времени бы не заняло, я создам себе этого идеального соавтора. Я начал с пробы пера, с набросков. Несколько неудачных экспериментов мой пыл не охладили. Придуманный давний друг (я написал только сцену прощания в пионерлагере) приехал на два дня, по дороге в горячую точку. Он был весь ужасно правильный и говорил какими-то книжно-пионерскими фразами. Он рвался совершить подвиг. Похоже, я его сильно разочаровал. Потом я описал в порыве вдохновения дочку маминой подруги, которую должен был встретить на вокзале. Я ее никогда не видел, и решил порадовать себя общением с интересным человеком. Женщина, наделенная на бумаге различными достоинствами, во-первых, оказалась низкорослой худышкой, с жутким акцентом и сутулой спиной, во-вторых даже не заговорила со мной, только поздоровалась. Она, несомненно, была умной, доброй, чуткой, обладала чувством юмора и замечательной интуицией, но оказалось, что без образования, хорошей одежды, нормальной работы, здоровья и прочих, опущенных мною в тексте мелочей, все это не имело значения. Экспериментальные куски я вставлял в свои рукописи, чтобы они подействовали. А вот Ее, соавтора, начал "делать" отдельно. Провалялись у меня эти наброски несколько лет. Смысл кропотливой работы с текстом сводился не только к тому, чтобы Логос был практически в каждой фразе, но и к подгонке деталей к реальности. Так, я замкнул цепочку знакомств, через которую должен буду потом найти ее, на Орлякова. Потом пришлось рыться в исторических книгах - пытаться воссоздать детство, юность. Я уже знал, что достаточно одной фразы для их возникновения, но фраза эта не получалась. Не видел я ее - ни в довоенной Москве, ни в военном Казахстане. Не чувствовал. Более того - начало появляться отчуждение. Я не мог быть так един, как задумывалось, с человеком из того времени. Хотя у меня были знакомые вдвое и даже втрое старше, с которыми мы находили общий язык, общие интересы, но не до той степени... Иногда мне казалось, что создать на бумаге просто женщину для себя я смог бы с меньшим трудом. Но жена у меня уже была, вполне реальная и любимая. Читал эти наброски я всем, кому не лень было слушать. И надеялся получить совет, и давал возможность Логосу прорастать в жизнь. Потом правил куски. Снова читал. Снова правил. Я возвращался к ним, когда писалось легко и когда наступал кризис, дома и в разъездах. В Москве я бродил по улицам и выбирал - где ей жить? Какой двор, какой парк она вспоминала в пыльной степи? Но город слишком поменялся за сорок лет, то и дело мой пыл охлаждали воспоминания старожилов: то было не так, того вовсе не было, а это перекрасили... На небольшом сквере, окруженном кирпичными домами послевоенной постройки, бабуся с коляской рассказывала, что еще 20 лет назад вместо сквера были деревянные бараки, а до войны вообще начинались огороды... Бывая в маленьких городках, я думал: может быть здесь ее семья сошла с поезда и осталась? В общем-то жизнь моя не изменилась: думает человек о своем и думает. Были люди, которым я рассказывал о своей задумке. Кому - прямым текстом, кому - как о сюжете книги. Многие из них знали про Логос, поэтому порой обсуждали мы это до хрипоты, до сухого першения в горле. Поминали и греческих философов с их слово- смыслом, и стоиков с эфирно-огненной душой космоса и семенными логосами, порождающими материальные вещи. Христиане, отождествляющие Логос с ипостасью Сына как абсолютного Смысла, вообще завели нас в жуткие дебри, только шуршали страницы книг и выкрикивались найденные цитаты. Равнять себя с Троицей было лестно: я - память, она - любовь, и между нами Логос - мысль. Однако, православие толковало все иначе, чем католичество, и разбираться в этом можно было бесконечно и безрезультатно. Еще один московский разговор привел меня нечаянным зигзагом обратно к теме соавторов. Как обычно, к полуночи мы вяло договаривали, готовясь встать и попытаться успеть на метро. Собралось нас человек пять, не больше. Хозяин, Вадим, никуда не торопившийся, ненавязчиво занимая половину дивана, подкидывал фразы, как дровишки в камин, а мы отвечали наспех. И уже в коридоре, чуть ли не в спину нам, он добавил: - Вообще-то один крайне успешный авторский коллектив добился многого... почти две тысячи лет назад. Что-то дрогнуло во мне. Почему-то мгновенно поплыли в голове картины: вот они собираются и решают, что делать. Они пишут - порознь, чтобы в спорах не утратить ни единой крупицы Логоса. И написанное обретает реальность, водоворотом затягивающую сперва двоих из них, а потом весь мир... В какой миг, на какой строке они увидели то, что описывали? Что почувствовали, когда ОН шел по волнам? Сколько строк было рождено вдохновением, а сколько - уже свершившимся чудом? Боясь утратить зыбкую сопричастность, я заторопился уйти - от дружного смеха, от разгоревшегося спора, от уже существующей реальности. Пожалуй - так думалось мне в темных проходных дворах сталинских домов - мне придется учитывать написанное ими, вернее, НАМ придется учитывать. Когда мы начнем... Той ночью я здорово продвинулся вперед. Образ рождался у меня где-то на пределе бокового зрения, и я описывал его, не поворачивая головы. Плескались ее волосы и глаза сияли - для меня, я был уверен, что узнал бы ее в толпе - или в куче фотографий. Я знал - когда мы будем вместе, это поглотит нас обоих. Я должен буду слиться со своим орудием, чтобы направлять его... ее. Это будет ближе телепатии, ярче секса, страшнее смерти. Почти как любовь. Больше, чем любовь. А пока что эта нарастающая мощь действует только на нее, как кисть - на холст, как резец - на мрамор. По мере обретения сознания в нее ворвется необъяснимая боль, неосознанная жажда, несмолкающий зов. Потом все это обретет для нее имя... мое имя. Но какая-то неправильность сбила меня под утро, пришлось бросить ручку. Комната, где я жил в тот приезд, принадлежала знакомой Орлякова, которая куда-то уехала, или специально ушла, а сам Орляков приехал перед работой проведать меня. Ему я зачитал ночной отрывок - пытаясь поймать ту запинку, которая мне мешала. Орляков вальяжно развалился на кухонной табуретке, на которой я сидеть-то опасался, так она была расшатана. Полуприкрыв веки, он нарочито медленно изрек: - А ты... мнэ-э... когда собираешься... мнэ-э... сию вещицу закончить? - Понятия не имею, а что? - нарочитое мнэканье меня то смешило, то раздражало. Не лучшая цитата! - Так... мнэ... определиться бы не мешало, к скольким годам, допустим... - Ну, к тридцати! - выпалил я. Действительно, не к пятидесяти же. - Ну и прикинь, друг мой, что за реальность будет окружать тебя, когда ты... мнэ...разменяешь четвертый десяток? Кстати, подумай также, как она живет сейчас, пока вы не встретились... Ведь она же где-то здесь, как я понимаю? Мы поспорили на эту тему, углубившись попутно в непроходимые дебри политики и экономики. Наши прогнозы на будущее не совпадали, но что-то прикинуть получилось. - Более-менее понятно, а теперь пора поместить твой...мнэ...персонаж в эту реальность, - вытягивая ножищи через всю кухню, продолжал Александр. - И посмотреть, чего хочется, а что получится. - Ну, хочется чего-то спокойного. Примерно... ну как там у Пушкина: привычка свыше нам дана... В молодости ей мечталось, потом работа, замужество, дети, она не сломалась, а как бы успокоилась, даже не ожидая ничего. Просто такой потенциал нерастраченный. Пусть пишет с детьми сочинения и чувствует Логос всюду - даже в женских романах. Не пытается даже графоманить - например, раз-другой ее раскритиковали... - А потом явится ей твой светлый лик и позовет в сияющую даль? И она, забыв про радикулит, вставную челюсть и дачный огородик, вдруг воспрянет духом... - Можно и без огородика... Мне будет тридцать, ей вдвое больше, сначала, может быть, материнские чувства, потом ей захочется мне помочь, ее захватит сюжет, она поймет, что этого ждала... - Я понял, понял. Ты...мнэ... когда-нибудь задумывался над процитированным местом у Пушкина, кстати? - Ну, я наизусть не помню, как-то там она служанок звала, типа Селеной, а потом начала звать обычно... Стишки писала... Я думаю, что у нее должна быть в общем-то достаточно счастливая жизнь, но без чего-то сверхординарного, никаких взлетов, никаких трагедий. Может быть, безответная любовь, не более... Или там неудачные роды... Чисто женское. - У Лариной или у твоей... персонажихи? - Да у обоих. Как там было еще: Ларина проста, но очень милая старушка. Понимаешь? - Да, - Орляков поднялся, - теперь вполне понимаю. Милая старушка. И лет ей, по-твоему, примерно... - Шестьдесят! - Да нет, мой юный талантливый друг, ошибаешься. Лет ей около тридцати, тогда замуж рано выходили, самой Татьяне, если я еще не забыл, лет тринадцать. Сколько там времени прошло по тексту, но не позже шестнадцати она уже замужем. Если сложить - получится двадцать девять, плюс девять месяцев, а это значит, что ты пытаешься описать свою ровесницу. Или мою в крайнем случае. Вот и не выходит у тебя отправить ее в эвакуацию в то время, когда ее родители, возможно, еще не зачаты. Подумай! Он ушел, а я отправился на телеграф, звонить домой: мне почему-то показалось, что я начал забывать лицо жены, или видеть вместо него другое... После этого разговора действительно что-то стронулось. Через год я уже начал опасаться, что встречу ее во время приезда в Москву. Рано. Она еще не такая, как мне нужно. Я с опаской ловил в разговорах с друзьями женские имена: любая из упомянутых могла оказаться ею. Ведь я сам решил, что она будет знакома с Орляковым. Имени я ей не давал. Мне придумывалось то что-то с певучим -ня или - ля на конце, то вовсе немыслимые сокращения от привычных имен, типа Ри от Екатерины или Эль от Елены. В конце концов я написал, что ей нравится собственное имя, ведь это важно, потом добавил, что среди разных его вариантов она предпочитает один, из детской книжки. Книжек много, девочек в них описывается тоже предостаточно. Так же вольно я обошелся с ее детством, предположив, что не начать писать она могла, скажем, при отсутствии поддержки. Вот и вышли у меня несколько фраз о непонимании, неуверенности. Приходилось много рыться в книгах по психологии, но делать живого человека по учебнику я не собирался. Так, компоновал факты, разминал, как пластилин в руке и лепил. Иногда мне казалось - да, я ее знаю; иногда - глухо. Ну что мужчина может знать о женщине? Кем работает? Сколько детей? Замужем ли? Со скольких лет живет половой жизнью? Чем болела в детстве? Пил ли отец? Красивая? Как готовит? Даже написав все это, я бы ее не узнал, зато когда я придумал ей маленькую детскую тайну - поляну первоцветов под старой эстакадой , легкое дыхание вновь возникло у меня за плечом. То, что я делал, можно сравнить с попыткой вручную создать человека из набора генов. Кирпичик к кирпичику подбирая их, чтобы не изуродовать, чтобы добиться нужного пола, роста, чтобы на папу была похожа глазами, а на маму - волосами, чтобы не было болезней, дефектов, чтобы от прабабки передалась выносливость, а от прадеда - интуиция, или наоборот. И весь этот набор должен быть продолжением, дополнением моих качеств и черт... Она должна уметь писать, должна владеть Логосом, и в то же время - не начинать писать, чтобы стать потом ведомой в нашем тандеме. Конечно, вторая роль обычно привычна для женщины, но я не собирался тратить силы на борьбу. Порой я думал, что взять грудную девочку и вырастить себе из нее идеальную любовницу и то более морально, иногда - что я не первый на этом пути, и должно получится у меня это лучше, чем у предшественников. В любом случае, я не мог бросить эту работу. Идеальным она должна быть только соавтором - повторял я раз за разом, ловя себя то на попытке одарить ее прекрасным голосом, то на описании ее талантливых рисунков. Нет, нет, это не ее, иначе она ускользнет, уйдет другой дорогой, не встретится со мной. Я мог бы описать всю ее жизнь - час за часом, но сделал по-другому. Я брал что-то свое - чувство, знание - и дарил его ей. Нам нравились одни и те же книги. Мы слушали одну и ту же музыку. Мы так похоже теряли друзей и находили новых. Я вложил в нее радостную усталость над законченным текстом и боль от попыток перечитать его, поправить. Дребезжащая машинка "Москва" - из ближайшего проката, по пятьдесят копеек в сутки, от которой ноют пальцы. Письма в журналы, знакомая прокуренная редакция. Я не позволил ей повзрослеть - возможно потому, что не собирался пока делать этого сам. Россыпь важных дат своей жизни я переписал для нее. Я сделал так, что в год, когда я держал в руках свой первый изданный рассказ, она родила сына - и пока мне писалось, я понимал, что это почти одно и то же. Когда-то, на другом конце мироздания, я начинал лепить гомункулуса, игрушку моей самоуверенности. Теперь мне не нужно было решаться менять мир - с каждой написанной строкой он сам все послушнее льнул ко мне, ожидая изменений. Все, не относящееся к этому процессу, я не буду пересказывать. Где я жил, что делал, сколько зарабатывал, о чем говорил с женой или с друзьями... Словно два радиоканала, две эти реальности почти не пересекались. Уверен, их пересечение могло осуществиться только в миг нашей встречи. Точнее, в миг нашей осознанной встречи, потому что не исключено, что мы сотни раз сталкивались в толпе, или даже смотрели друг на друга, не узнавая, на каком-нибудь литературном вечере, в душном зале, наполненном незнакомыми, полузнакомыми и забытыми людьми. Почему же почти? Потому что эхом созданного, отзвуком моих собственных, посеянных в реальности, слов, дотягивалась до меня ее душа. Обычно это происходило на грани яви и сна, реже - во время ночных бдений. К тому времени у меня появился компьютер, а с ним и виртуальные собеседники. Я не пишу стихов, но ночью иногда получались строки - она пыталась мне что- то сказать. Я задумана кем-то назло судьбе от шестнадцати до двадцати, и сама я всегда кажусь себе там, в начале всего пути.* Конечно, соглашался я, начало у нас еще впереди. Пока мы друг для друга - только сон, только светотень, различимая даже не шестым, а сто шестым чувством. Отличите от приснившегося бред, распознайте в людях тех, кого здесь нет, распахните окна в замке поутру, перепутайте игрушку и игру. Расскажите правду лютому врагу, разложите свой костер на берегу, задержите чью-то руку на плече, подарите пламя тающей свече. И тогда поверю я в конце концов, и сомкнется мир в полынное кольцо, путь к началу, путь к истоку темноты, где с непознанным я сделаюсь на ты. Горячо прорвется знания росток, и неважно станет, запад ли, восток, ты - в стремлении подняться и идти, от меня меня попробуй, защити.* Именно это я и собирался сделать: защитить ее, а заодно и весь наш мир, от пустоты нереальности. Мир, которого еще не существовало. Я не пытался придумывать план, по которому мы будем писать. Чего я хочу, я знаю и так. Мне бы только суметь воплотить это. Я понимал, что бродит в ней, какие силы захлестывают сознание. Наверное, если бы мне пришлось вдруг перестать писать, я бы сошел с ума, а ей даже невдомек было, что она может. Стихи, во всяком случае, были посредственные. Как и у меня когда-то. Вложить Логос в рифмованные строки почему-то гораздо сложнее, чем в прозу. Не говоря уж о технике... Все боли принять, и все страхи понять, весь мир в душе уместить, и на ноги после подняться опять, и слез не стирая - жить. Свои и чужие дела и грехи увидеть и осознать, тогда то что пишешь и будет - стихи, другого не стоит писать. И Слова изведав бесплотность и вес, и горечь, и дивный мед, по буковке взвешивать груз словес, по строчке пускать в полет. Пусть медные трубы ревут - но другим, соблазны в твоей руке. Познавшему мир фимиама дым - как капля дождя реке. И знанье войдет в тебя, будто удар, прозреет ночная тьма... До той же поры не растратить свой дар себе помоги сама!* А может быть, все она понимала, но, подвластная моему замыслу, не пыталась обрести свободу? Я мог бы поискать эти стихи в Интернете, наверняка они там где-то лежали, ведь я не собирался, осваивая виртуальное пространство, позволить ей отстать от меня. Мы начали бы переписываться, потом договорились бы о встрече. Но я не торопил события. Мне не хватало каких-то мельчайших деталей, чтобы сказать: готово, можно начинать. И эти мелочи не получались наспех. А, значит, время терпело. А потом пришел этот день, такой же неопределенно- мутный день недовесны, как был тринадцать лет назад. Я перечитал все, что теперь знал о ней. То есть, знал я, конечно, гораздо больше написанного. Знал ее страхи. Ее маленькие победы. Привычки и вкусы. Любимые цвета и запахи. Безошибочно мог повторить ее выбор на книжном развале и в продуктовом супермаркете. Знал, как все сильнее в последние месяцы становится неодолимый зуд творчества. Как приходят и уходят образы и сюжеты. Накапливаются силы. Возможно, когда я приду к ней, она уже будет во власти этой стихии, и строка за строкой на экране будут наполняться силой Логоса, когда я наклонюсь прочитать их. Я так и не стал потрошить ее жизнь день за днем. Какая разница, в какой реальности она дожидалась меня. Эта пустота заполнится. Я узнаю при встрече, кем она работает и как ее зовут... А сейчас я дописал последний абзац. И переставил телефон поближе к компьютеру, в ожидании звонка Орлякова. Он должен попросить меня отвезти что- то срочное одной его давней знакомой. Если ее не окажется дома, мне предстоит открыть квартиру запасным ключом и положить сверток на видное место. Ключ отдать соседке. Орляков повторил мой текст без изменений. Логос набирал силу, ведь каждый новый кусок я отправлял прямиком в Сеть. Там всегда ждут новых набросков, возможных начал будущих книг. До прихода Александра я оделся. Волнение было как легкая прохладная дрожь в груди, в горле. Эта встреча важнее визитов к издателям и творческих вечеров с читателями, гораздо больше, чем свидание с женщиной. Когда я брал сверток, ключ упал у меня из рук и отлетел глубоко под книжный шкаф. Орляков сострил что-то про мои дрожащие руки. Но, встретившись со мной глазами, посерьезнел. - Если бы я не был с ней знаком уже лет шестнадцать... - начал он и запнулся. Видимо, ему только что пришла в голову мысль, что для Логоса это не имеет значения. Я мог написать ее от рождения до сегодняшнего дня за одну ночь, и поутру он был бы уверен, что сидел с ней на соседних горшках в яслях. - Сергей, ты же не... - он мотнул головой, уже зная ответ, - Прямо сейчас? - Да, - ответил я, опуская ключ в карман куртки. - Иначе она уйдет на работу. - На работу? - переспросил Орляков, как будто впервые услышав, что люди ходят на работу. - Ерунда. - у меня не оставалось сил на этот разговор. То, что предстоит, важнее. - На работу, в магазин. Я иду. Не знаю, ждал ли я от Александра какой-нибудь особой реакции, вопросов или речей. Но он молча спустился со мною в лифте и так же молча направился в сторону трамвая. Я шел к метро, и что-то происходило. Все, что я видел, на глазах менялось, плыло в невидимом мареве, будто стоял июльский полдень. Лица, цвета и звуки составляли огромный медленный калейдоскоп, вращавшийся вокруг единой неизменной точки - меня. Я не запоминал ничего специально, но некоторые картинки откладывались: вот автобус из желтого ЛИАЗа с драным кожаным "намордником" стал новым зеленым "Икарусом". Вот исчез черный сугроб из снега пополам с мусором, на сухом асфальте сидела и умывалась полосатая кошка. Наверное, та, чей трупик провалялся здесь всю осень, пока не исчез под снегом. Прервался ритмичный скрежещущий вой из динамиков на ларьке с кассетами, поплыла смутно знакомая мелодия, только слова не долетали. Я мог бы их вспомнить, но не хотел задерживаться. Я шел и в то же время продолжал писать. Гудели машины и шуршал винт компьютера, я привычно крутил уставшей кистью правой руки, я спускался к переходу. Пальто женщины передо мной поменяло цвет с бурого на светло-брусничный. В буром обычно ходила вокруг ларьков охотница за стеклотарой - опухшая баба с пустыми глазами. Я оглянулся, обгоняя ее. Спокойное лицо, задумчивая улыбка, мягкий взгляд учительницы рисования... Я мог бы узнать, как ее зовут - вот так, не останавливаясь, не открывая рта. Я просто набрал бы это имя и прочел его. Но я не хотел. И так хорошо. Не знаю, как вы, а я верю в Бога. Трудно не верить в самого себя, особенно когда ткань реальности послушно ложится тебе в ладони. Я приближался к цели, совершенно не думая, какая это будет станция, какая улица. Дорога длилась и длилась, метро, автобус - но только потому, что я наслаждался этим движением. Я тянул удовольствие. Потом будет работа, много-много работы, а сейчас я мог не спешить. Ведь если я пожелаю, я смогу войти в любой дом - и это окажется тот дом, который мне нужен. Но лучше соблюдать правила игры - так интереснее. Я вышел из автобуса. Одновременно я сидел за компьютером, спускался под музыку к переходу возле своего дома - вслед мне долетело-таки: "...но что они сделают нам, мы с тобою бессмертны...",** ехал в метро, ждал автобуса... Ключ повернулся в замке совершенно бесшумно. Потому что я знал, что эту дверь нужно немного потянуть на себя. Компьютер у нее стоял в дальней комнате. Длинный коридор, запах мыла, молока и мимозы, гудение кулера, скрип стула. Где я? Кто я? Яркими стеклышками переворачивались во мне то армейский плац - разве я служил? - то операционная, свет лампы в глаза, далекий потолок. Женщина, которую я тяну снизу за вышитый фартук, улицы странного, но знакомого города, дыхание близких гор, тугой, забивающий горло воздух, когда парашют еще не раскрылся, неестественно бледное, неподвижное личико грудного ребенка, резкие контуры фотоснимков в красном колыхании проявителя, северное сияние в полярном небе, полуденное море, теплое и соленое. Меня растворяло в потоке судеб, ни одну из которых я уже не мог назвать чужой. Меня несло среди срезов моих жизней, мягко и властно. Это не важно, пусть я тоже меняюсь в свершающемся мироздании, я сумею овладеть этой мощью, я смогу ее направить. Невольно задержав дыхание, я подошел к ней вплотную, не различая очертаний фигуры, только два пятна - футболку и волосы. Я боялся увидеть ее? Легкий запах, живое дыхание, взмах затекшей правой руки, неровные щелчки клавиатуры... Сейчас она обернется и мы войдем друг в друга, как последние детали огромной головоломки. Невольно бросив взгляд на экран, я прочитал:"... как последние детали огромной головоломки." И калейдоскоп реальности взорвался зелеными осколками ее взгляда... Авторская благодарность обладателям копирайтов: * (с) Тэлиэль, стихи взяты на HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5 ** (с) И. Кормильцев ====================================================== Удачи! Сергей Болгов http://www.lib.ru/ZHURNAL/schupov.txt Андрей Щупов. Два рассказа --------------------------------------------------------------- © Copyright Андрей Щупов Email: komik@uralonline.ru ║ mailto:komik@uralonline.ru WWW: http://ak.uralonline.ru/ ║ http://ak.uralonline.ru/ Date: 19 jan 1999 Два рассказа предложены на номинирование в "Тенета-98" --------------------------------------------------------------- ГОРОСКОП За окном утренняя морось -- нечто среднее между снегом и детскими плевочками. Будильник показывает десять, однако вставать нет желания, а что есть -- непонятно. Утро принадлежит воскресенью, но это неправда. На самом деле все сегодня принадлежит тучам, серой хмари и ртутному столбику, застывшему чуть ниже нулевой отметки. Зима откровенно не уральская. Все соответствует самым грустным прогнозам экологов: температурные катаклизмы, парниковый эффект, начало конца. Скоро отправится ко дну бедная Венеция, за ней -- наш любимый Питербург, участь второй большой Атлантиды постигнет Нидерланды. Но хуже всего, что я один в четырех стенах -- все равно как смертник в душной камере, как забытый матрос в утонувшей подлодке. Я не думаю о глобальном, я думаю только о себе. Тому есть причина. Даже самые расчудесные выходные не в радость, когда от вас уходят любимые жены. А моя ушла. Собрала сумку, погрозила изящным кулачком и ушла. Такой и запомнилась: глаза -- зеленый дымчатый виноград, щеки -- яблочно пунцовые, кулачок -- крепкий, осуждающий... И была-то она у меня одна-единственная, и ту не удержал. Был бы мусульманином, может, и не переживал бы так, а тут грустно почему-то, тоскливо. И прямо с утра голова начинает медленно закипать. Сам виноват, -- думаю я и, глотая таблетку цитрамона, переваливаюсь на другой бок. Чтобы запить лекарство, надо встать и сходить на кухню, но вставать лень, и я закусываю цитрамон телевизором. Выступает кто-то из депутатов. Все знакомо до слез, до икоты. Таблетка встает поперек горла, я икаю и таращусь на телеэкран. А там, разумеется, хорошие новости от пэдихрю: очередная коллективная голодовка сантехников, вал оглушающих открытий в области женских прокладок. Человечество чувствует себя остойчиво и уверено: зубы с утра до вечера защищает "Орбит", природные кингстоны тоже надежно перекрыты. Под занавес -- самое сладкое. В качестве десерта подают известие о том, что американского президента вновь застукали с какой-то крашеной медсестричкой. Она, дескать, хотела дать ему аспирин, но от волнения перепутала с упаковкой "Виагры". Результат -- вполне прозаичен: девица решительно отказалась от аборта, мамаша медсестры пригрозила судом, папаша пожелал набить морду лично. Но президентами не рождаются, президентами становятся. Хитрый глава скоренько объявил войну брехенвильцам, и потенциального зятька забрили в сержанты, тещу с дочерью отправили в санитарный эшелон. И вот уже летят невидимые "Стелз" с бомбами под треугольными крыльями. Столица Брехенвиля пылает, обиженные граждане сыпят нотами протеста. Только при чем здесь Америка, при чем здесь президент? Шерше ля фам! С нее и спросите... Эх, был бы я русским царем! Уж я бы навел порядок! Если б меня только назначили! Хоть на полгодика... Боже ж мой! Что бы тогда вокруг началось! Сказка! Рай! Без пяти минут коммунизм!.. На эти самые пять минут я даже забываю о застрявшей в горле таблетке. Потому что все вокруг фонтанирует фейерверками, цветет и благоухает. Сияет солнце, и тучи бросаются врассыпную, кружа далеко в обход российских границ. Вместо града -- мудрые, как сократовский лоб, реформы, вместо дождя -- добрые, как мишка Вини-Пух, слова. Читая газеты, люди -- о, чудо! -- улыбаются, и нация упавшим лыжником цепляется за палки, оскальзываясь, поднимается с колен. Даешь отечественную зубную пасту! И мыло с шампунем -- исключительно свои! У них закупать только бананы с телевизорами, все остальное -- наше! И парочку батарей "С-300" вкупе с "Тунгусками" -- в вагоны и срочным образом на Ближний Восток! В обмен на финики с изюмом. И вот уже уральское оружие разит агрессора, радостные брехенвильцы хохочут, отплясывая гопака на крышах. "Томогавки" валятся с неба вперемешку с грузными бомбардировщиками. Точь-в-точь как сегодняшний снег. Пентагон в шоке, Белый Дом в панике. Летчики отказываются выполнять боевые задания. Даже за дополнительные доллары. Раньше соглашались, а теперь нет -- сидят в ангарах, режутся в домино. Погибать и пропадать во цвете лет -- мучительно больно и обидно. Тем паче -- из какой-то крашеной медсестры. Ну уж, дудки! Миру, как говорится, мир!.. В итоге -- сокрушительный импичмент, прекращение войны, аннулирование всех российских долгов. С Ближнего Востока плывут вереницы караванов. Не с анашой и героином, -- совсем даже наоборот. Все мечтают купить у нас средства ПВО. На верблюжьих спинах -- тугие сумки с золотыми слитками и новенькими "евро". Шейхи не скупятся. Видя такую картину, НАТО смущенно просит прощения, Совет Безопасности клянется впредь без разрешения не делать ни шага. А я, красивый, неприступный, веду переговоры лично, попыхивая папироской, свободно цедя слова и фразы на английском с немецким, мимоходом уличая в неточностях волнующихся переводчиков. Обманутый моим добродушием, французский аташе пытается меня приобнять, но я на чеку. Неуловимым движением бью его под ложечку. Спокуха, Комаров! Обойдемся без рук!.. Простите, но я... Без "но"! Потому как все помню, камарад! До копеечки! В нынешней войне ты, конечно, не участвовал, но где в твоих музеях униформа наших солдат? Почему в хронике Второй Мировой фигурирует один де Голль? Он, конечно, Шарль, да только без наших двадцати с лишним миллионов ни черта бы вы, братцы, не сделали. И хваленую вашу линию Мажино немцы схавали, как пару худых бутербродов! Эх, не Кусто бы с Депардье, прописал бы вам ижицу... Кес ке се?.. Не кескесе, а ижицу! Лекарство такое... Да, но пардон!.. Хрен тебе, а не пардон! Газданова-то опять же вы в Париже мытарили? Такого мужика -- и в таксисты! А ядерные испытания?! А принцесса Диана?.. Эх, если б не Пьер Ришар с Бельиондо!.. И нечего тут кривиться! Мы вам еще за двенадцатый год всего не припомнили. А своими "Миражиками" ты тут не размахивай. Как говорится, есть у нас метод против Коли Сапрыкина. В виде Су-37-го... Я возвращаюсь на землю, и палец вновь колотит по пульту. На экране -- очередной депутат. Глаза вместе, щеки врозь, фразы маршевыми пролетами -- вверх и вниз, в обход слуха, словно кто царапает гвоздем по стеклу. Я резво щелкаю кнопками, сигаю по каналам, словно по кочкам. Но болото непроходимо. Всюду одни и те же сытые, о чем-то поскрипывающие лица. Приходится возобновлять прыжки. Мой японский "Шарп" ("мой" и "японский" -- хорошо, верно?) берет одиннадцать телеканалов, и для меня, привычного к вековечным российским двум, подобный диапазон -- сущее раздолье. Таким раздольем кажутся ребенку наши квартиры лет этак до шести- семи, пока макушка не начинает упираться в притолку, а ребра в стены безвариантного клозета. Очередная молния через экран, и какой-то деятель за столом, с крючком ноги на колене ласково принимается убеждать меня, что исконного языка нечего стесняться, он был, есть и будет, что именно в нем кроется особый колорит России, что от правды бегут только хлюпики и невежды, а на самом деле бежать надо совсем даже в обратную сторону. Не вняв доброму совету, я нажимаю кнопку и все-таки убегаю от правды. Попутно начинаю кое-что припоминать о выступавшем. Кажется, это известный театрал. Артисты у него отважно обнажают на сцене сокровенные участки тела, а в монологах вставляют непечатные выражения, от которых публика жмется и глупо хихикает. А что вы хотите? Правда -- это правда, и колорит -- это колорит. Чуточку взвинтив напряжение в ноющей голове, я делаю безрадостный вывод: человечество вновь меня обскакало. Не подлежит сомнению, что я в списке хлюпиков и невежд. Поэты и киношники с пеной у рта доказывают естественность нецензурных афоризмов, а я, брошенный муж, непоэт и некиношник, этих самых афоризмов по невежеству своему избегаю. Ханжа брюзга и, страшно подумать, -- натурал! Игнорируя теледебаты, пальцами левой ноги я почесываю пятку правой, вслепую продолжаю наигрывать на пульте. Так чуточку веселее. Голоса перебивают друг дружку, создается впечатление перебранки. Будни парламента. Каждый о своем, и никто никому не внемлет. Только пустыня и только Богу... Почти засыпаю, однако заслышав знакомые интонации, сонно поворачиваю голову. Говорящего разглядываю не сразу. Возле дивана стул, на стуле завлекательно красные трусы. Сразу уточняю: трусы мужские -- мои. Из трусов торчит голова финансового гения Майдара (не путать с Мойдодыром!). Он объясняет и растолковывает мне насчет денег, которые я, не туда вкладывал, и насчет депутатов, которых я не так выбирал. Потому, дескать, теперь и пусто. На душе, в кошельке, всюду. Говорит он убедительно, и лоб у него убедительный. Почти как щеки. В детстве он был, вероятно, красивым мальчиком -- румяным пятерочником, с кулаками бросающимся на хулиганов, смущенным шепотом сообщающим завучу про курильщиков в туалете. Все у него записано в блокнотик, ничего не перепутано -- фамилии, классы, количество и марка выкуренных сигарет. Мальчик безусловно блистал талантами. Мог бы, наверное, выучиться на доброго бухгалтера, но фигушки! -- скатился в депутаты. И скажет ему потом родная мама: "Лучше бы ты стал бухгалтером". Не поймет, старая, не оценит. * * * Окончательно дозрев, я решительно поднимаюсь. Хватит! Мариша, конечно, ушла, но жизнь-то ведь не закончена! И если нецельная натура сознает, что она нецельная, то у нее есть еще шанс исправиться. А я сознаю. Я очень временами сознаю! По-солдатски одеваюсь, трусцой бегу на кухню. Пара ложек кофе из жестянки, пятисекундный бутер из масла и сыра. По-американски -- это чизбургер, по-нашему -- обед. Движения мужественны и бескомпромиссны, в ушах трубят походные горны. Увы, едва я подношу чашку к губам, как за стеной громко принимается рыдать соседка. Я вздрагиваю, и чашка, кувыркаясь, летит вниз. Летит, обливая по пути все на свете, а главным образом -- мои парадные особенно любимые джинсы. В пол она врезается с впечатляющей силой -- словно метеор в случайно подвернувшуюся планету, разметав по поверхности струи-протуберанцы, фарфоровой шрапнелью стегнув по залегшим под плинтусом тараканьим бандформированиям. Я огорченно гляжу на джинсы, перевожу глаза на стенку, за которой в данную минуту всхлипывает соседка. И почему они это дело любят? Ведь любят, честное слово! Или правду говорят, что плакать полезно? Выплеск отрицательного, попутная чистка глаз и все такое прочее. Мужчины не плачут, они гордо страдают и цедят сквозь зубы колоритную речь. Потому и умирают быстрее. В общем, все как у Жванецкого. Либо веселись, но коротко, либо плачь, но долго. Одни посредством исконного языка сближаются с народной нивой, другие посредством слез лечатся от печали. Все бы ничего, только у меня из- за этих печалей произошел выплеск совсем иного рода, к полезным событиям отношения абсолютно не имеющий. Пройдя в комнату, я кое-как отряхиваю джинсы, включаю магнитофонную глушилку и, прихватив веник с совком, возвращаюсь на кухню. "Зайка моя!" -- поет черноглазый Киркоров, а "зайки" не слушают и продолжают натужно рыдать. Чтобы не бояться катаракт и жить до семидесяти пяти как минимум. Против наших статистических шестидесяти двух -- все равно что Эверест против Воробьевых гор... Фарфорово-кофейная клякса воодушевляет на космические метафоры, и я думаю, что точно так же, верно, взорвалась и расплескалась в пространстве наша с Машуткой любовь. Еще позавчера мы любили друг дружку, а сегодня уже нет. Правда -- удручающа, как горький огурец, как крючковатый перец. Грустно, но мы с Маришей глядим на мир под разными углами, с разных сторон и с разных высот. Временами -- настолько разных, что это раздражает и того, и другого. Когда мне хорошо, ей почему-то плохо, и наоборот. Я, например, уважаю рыбалку и НЛО, а Марина души не чает в передачах КВН и Анне Карениной. Последнюю перечитывала, должно быть, не менее дюжины раз. Если ко мне заглядывают приятели с пивом, Мариша морщится и упрямо закусывает губу. Стоит же ей взяться за телефонную трубку, дурно становится уже мне, и я демонстративно начинаю массировать левую грудину. А еще я интересуюсь солеными огурцами и пельменями, которые она терпеть не может. Зато селедку под шубой, удающуюся ей по мнению окружающих, как ни что другое, не принимает уже мой организм. Супруге нравятся цветы, мне не нравится их покупать, она -- жаворонок, а я сова, и наконец по утрам Мариша пользуется помадой, а я электробритвой. Разные мы люди, что там ни говори. Чудовищно разные! Во всем, кроме любви. Эту чужую, непонятную мне женщину я отчего-то все-таки люблю. Мне плохо без нее, муторно и скучно. Все валится из рук, как эта треклятая чашка. И она меня любит. Должно быть, по глупости, по собственной неразборчивости. Это ее неумение распознавать людей я подметил еще в первую нашу встречу, чем коварно и воспользовался. Союз был склеен хлебным мякишем, выставлен на мороз. И все-таки это был Союз. Сообщество двух во многом зависимых республик. Должно быть, из-за этой зависимости на душе и скребут сейчас кошки. Но самое смешное, я твердо знаю: стоит Маришке вернуться, и я снова буду ворчать и сердиться. Такую уж я выбрал судьбу, такую выбрал женщину. Заметая осколки, крючковатым концом веника я цепляю под буфетом пыль прошлого. Она выползает на свет Божий -- неприглядная, свалявшаяся, как шерсть доледникового мамонта. Шелуха памяти. Глядя на нее, я воображаю, что таким же образом сумею однажды смести в кучу все налипшее на обоих предсердиях, аккуратно опрыскать дихлофосом и ссыпать в ведерко небытия. Все разом -- и хвори, и невзгоды, и неприятные воспоминания. Даже ветви деревьев ломаются, не выдерживая тяжести плодов, а на наших предсердиях скапливается за жизнь такое, что никакой позвоночник не выдюжит. Прямо не сердца, а виноградные грозди. Хотя при чем здесь виноград? Абсолютно ни при чем... * * * Скупо всплакнув в ванной, в паузах между рыданиями я нюхаю полотенце, хранящее ее запах. Мариша пахнет необычно. Нечто среднее между маковыми рогаликами и кленовыми листьями. Рогалики я люблю, по кленовым деревьям лазил в детстве. Рука поднимается, чтобы бросить полотенце в таз с водой, но в последний момент останавливается. Спокойно, Комаров! Как говорится, еще не все перила сломаны, не все мосты сожжены... Возвращаю полотенце на крючок, тщательно просморкавшись, выхожу из дома. Глаза вновь сухи, я -- свободный мужчина с полным набором гражданских прав. Чтобы не скучать, захватываю с собой цветастый журнальчик, спускаясь по лестнице, распахиваю на середине. Раньше в моде были ребусы, теперь -- гороскопы. Во всех средствах массовой информации, в каждой передаче. То есть до эпидемии малость не дотягиваем, но, судя по всему, приболели основательно. Во что-то ведь надо верить -- даже нам, поколению разуверившихся. Вот и задули ветрила, растягивая парусный шелк, гоня в бухты ожидания каравеллы звездных прогнозов, авестийских карт и хиромантических иероглифов. Не то чтобы верим, однако прислушиваемся. Да и почему не прислушаться, если календари вечно под носом, если от телевизора мы ни на миг, ни на шаг. Тем более, что я Лев, а львам на этой неделе зодиакальные схемы обещают доброе здравие, денежный прибыток и роковую встречу. Я придирчиво всматриваюсь в убористый текст. Все враки! Не ожидается у меня никакого прибытка, да и со здравием что-нибудь вполне может приключится. Тем не менее журнальчик я продолжаю просматривать. Тактика астрологов проста, как черешня: всегда приятно -- приятно обмануться! Такая вот милая сердцу тавтология. И я насуплено листаю глянцевые листы, фыркаю, чуть ли не плююсь, однако при этом мысленно отсчитываю нужные числа, переводя их в нужные дни, сверяя собственную неделю с графиком гороскопа. В данном случае таблицы, кажется, не столь уж врут. Вчера, судя по хиромантическим выкладкам, у меня царило черное ненастье, а вот сегодняшний рисуночек сулит как раз наоборот -- встречу с будущим, приятные неожиданности, море конфет и осуществление заветной мечты. Удивительно! Я еще здесь, в подъезде, а будущее уже бродит по городским улицам, рыщет, принюхивается, поджидая заплутавшего в прошлом путника. Сунув журнальчик в чей-то почтовый ящик, я натягиваю на руки по- шпионски черные перчатки и выхожу на улицу. Первая неожиданность -- встреча с незнакомой старушкой. Она улыбается издалека, подслеповато щурясь, здоровается. Наверное, принимает меня за своего внука. Я тоже говорю: "здрасьте!". Почему не сказать? С меня не убудет, а ей радость. Тем паче старушки -- народ особый, весьма характерный для средней полосы России. В Европе, по слухам, и старички еще местами попадаются. Умудряются как-то доживать до пенсии. Тоже, наверное, плачут втихомолку. С чего бы еще подобное долголетие? Так и бродят парами по тротуарам -- он и она. Грызут фарфоровыми зубками попкорн, культурно отдыхают в варьете или казино. Нашим старожилам не до отдыха. Какой там отдых, если сильные половины давно на том свете, а на этом оставлены одни лишь слабые. Они и слабыми перестают быть, по- стахановски бьются за двоих и за троих. Потому и красивы, как никакие другие старушки! Хирургическая обтяжка им незнакома, все честно заработанные морщины при них. Хочешь любуйся, а хочешь разгадывай как иероглифический узор, как смесь сложнейших пентаграмм, в которых абсолютно все -- и прошлое хозяек, и часть нашего собственного будущего. Будь я старушкой, обязательно стал бы гадать и прорицать. Чертил бы ногтем по ладоням молодых, скуповато ронял грозные предупреждения. Налево пойдешь -- бандитом станешь, направо -- адвокатом. Иди-ка лучше, милок, прямо. Куда-нибудь да выйдешь. В дороге не пей из луж, не залеживайся на печи, а появятся дети, не кляни фармакологию. Дети -- считай, опека небесная. Так оно, милок, в жизни устроено. Ты свободен, и над тобой свобода, а ребеночек -- он всегда с зонтиком рождается. От невзгод и напастей... А биовинталь -- ты ведь про него спрашивал? -- так вот это не средство от перхоти, правду тебе говорю. Обычный рыбий жир... Вещал бы я так, шамкая и пришепетывая, и слушали бы меня, как знаменитую Ванду, и жизнь бы резко меняли, слезно каялись, в грудь кулаками били -- свою, конечно, не мою. А денег с людишек я бы не брал. То есть -- не брала бы. Разве что в самые голодные годы и исключительно яичками с хлебушком. Слух обо мне прошел бы по всей Руси великой, и забредали бы в гости самые лютые прокуроры с политологами, чтобы испросить совета. А когда, обиженный за правду-матку о биовинтале, новорус-аптекарь ударил бы меня своим мобильником, додушив цепурой с собственной шеи, в стране три дня и три ночи стоял бы траур. И долго бы спорили, где хоронить, как? Народ голосовал бы за кремлевскую стену, интеллигенция -- за Питер близ царских останков, кое-кто прозрачно намекал бы на мавзолей, но... -- Артурчик! Артурчик!.. Я вздрагиваю и прихожу в себя. Я вовсе не Артурчик, но очень уж манящий зов. Кричит девочка лет пяти-шести. Вероятно, своему кавалеру. Из форточки на четвертом этаже высовывается украшенная железными бигудями голова. -- Артурчик домой ушел. Кушать, -- зычно басит она. -- Домой? -- Артурчик ушел домой! -- А он еще выйдет? Женщина наверху морщится. -- Домой, говорю, ушел! Форточка захлопывается. Я почти слышу, как женщина наверху ворчит: "До чего бестолковая девчонка!". Девочка же оборачивается к подругам и недоуменно вопрошает: -- Она что, глухая?.. Я шагаю дальше. Мимо рук нищих, мимо укоряющих глаз. В душе стыд, но подать нечего. Было дело, успел опозориться. Дал раз сушек вместо денег, но сушки вежливо вернули, попросив сыра с колбаской. Объяснил, что нет ни того, ни другого, по глазам разглядел: не верят. На скамейке мужчина перебирает собранный за утро урожай. Десятка полтора разноцветных бутылок. На небритой физиономии гамлетовская озабоченность. Сдавать или не сдавать? То есть содрать предварительно наклейки или сдать прямо так. Прямо так -- конечно, проще, но заплатят меньше, сдирать же -- значит основательно потрудиться. Вот и получается, что задачка не для первоклашек. Тут и парламент запросил бы не меньше недели. Лоб небритого, прыщавый, потертый жизнью, ходит туда-сюда, прячась под вязаной шапкой и вновь выныривая, а я вдруг с ужасом понимаю, что он значительно моложе меня. Ну да! Действительно моложе!.. По каким-то неуловимым черточкам возраст мужчины вполне угадывается. Он старик, но из молодых. Новые русские и новые старые. Я его обскакал года на три-четыре, а выгляжу лучше. Сохранился, как яблочко в вощеной бумаге, как замороженный персик. Только легче ли мне от этого? Нет, не легче. Мужчина на скамейке стар, а я суперстар. Потому что ленив, потому что надоело влюбляться, потому что не хочу начинать жизнь заново. Мне бы мою Маришку обратно -- и не надо больше ничего. Этот хоть бутылки по скверикам собирает, а я и на такой пустячок не гожусь. Видимо, созрел до стариковства. Жизнь в меня водичкой, из меня -- песочком. Все давным-давно выжато. Без всякой центрифуги. Насухо. * * * Ободранный пес возле мясного отдела. Лапой трогательно касается получающих покупку людей. Дескать, вот он я, обратите внимание! Кое-кто обращает, и вот результат -- пес поныне живой. А я в очереди за йогуртами. Я -- третий, за мной дама в каракуле, с бирюзовыми глазами. Личико -- так себе, но глаза! Свет от витрин отражается в глубине зрачков, сквозь ресницы проблескивают голубые всполохи. Поднеси спичку и, наверное, загорится. И смотреть хочется, не отрываясь. Я во всяком случае наблюдаю подобное чудо впервые. Может, спросить у нее "который час?", познакомиться? Потом пропустить вперед, придержать за каракулевый локоток и поведать эпизод, где я шарфиком выволакиваю пьяную тетю из проруби? Некоторых это впечатляет. В особенности тот факт, что за спасенную мне так и не присудили никакой премии, никакой медали. А тетя еще и шарфик вдобавок прихватила. Махеровый, совсем новый. Но в этом и есть главный смак. Мне ничего не дали, у меня украли, а я спокоен. Попыхиваю себе папироской, да хмыкаю в ус. Дамы таких любят. У них глаза, у нас -- усы, и неизвестно еще, чье оружие страшнее. А быть кавалером подле таких глаз должно быть неплохо. Впрочем... -- Что вам, мужчина? -- Мне? -- я успеваю забыть, за чем же здесь стою. -- Мне вот этого... Пару штук с орешками. Шуршат пакеты, стаканчики йогурта пакуют, точно новорожденных двойняшек. Следом за мной отоваривается "каракулевая шубка". Дама берет эскимо. Подержать ее за локоток не получается, -- очень уж быстро шагает. Должно быть, непросто жить с такой подругой! Лишь на улице девушку удается догнать. -- Извините!.. Поворот головы, всполохи голубого огня. Боже мой! До чего все- таки красиво! И лица даже не разглядеть. Щеки, губы, подбородок -- все в каком-то бирюзовом тумане. Мысли в голове вихрит, скручивает морскими узлами, словно кто опустил в черепную коробку включенный миксер. Откуда же у нее такие глаза? Где и когда украла? Или, может, подарил богатый дружок? Съездил в какую-нибудь Германию, купил в ювелирном и преподнес? Или сама отыскала на здешней толкучке?.. -- Я это... Слов нет, в голове полный бедлам. -- Я как бы вот... То есть у вас закурить не будет? Всполохи гаснут, голова совершает обратный разворот. -- Я не курю. Так ведь и я тоже! Боже ж мой! И я! Даже не начинал никогда!.. То есть как?.. Я что, закурить у нее попросил? Вот олух-то!.. Мне смешно и грустно. Запал иссяк. Я стыдливо семеню в противоположную сторону. Утешаю себя тем, что зато не надо теперь разыгрывать флирт, вымучивать медовые фразы. Не нужно провожать до парадного, целовать в безликий рот. Хотя глаза... Глаза -- конечно, да. Глаз немножечко жалко. Тайны моря, пара небесных омутков -- все было рядом, только поверни голову, протяни руку. Можно, правда, и обмануться. Глаза -- близкая родня миражей. Обладательницы призрачного дара знают себе цену, требуя соответствующего обрамления. И уже завтра меня бы попросили сотворить маленькое чудо: чтобы каракуль превратился в песца, а туфельки -- в колеса бриллиантового "Мерседеса". И говорить мы станем почти по- английски... Боже! Как идет этот перстенек к цвету моей роговицы, ты не находишь, милый?.. А может, возьмем фломастер? С синими чернилами?.. Да нет же, уверяю тебя, перстенек -- значительно лучше!.. И вот я уже не инженер-программист, а купец-новорус. Оптом и поштучно покупаю и продаю. Черепах, колбасу, компьютеры, мыло. Чтобы зарабатывать на ежегодных песцов, чтобы субсидировать ежедневные просьбы о перстеньках. И по вечерам сам сочиняю рекламу для телевизионных роликов. Перо у меня легкое, тексты пишутся на раз... "Раньше я чистил кастрюли и миски песком из песочницы, но после того как теща подарила мне зубной порошок, жизнь моя чудодейственно переменилась. Блестят некогда сальные кружки, сверкают некогда черные ложки... Лучшие рестораны города наперебой приглашают меня в посудомойки..." Или посудомои? Кажется, такого слова в русском языке не водится. Велик и богат наш язык, а вот такой малости отчего-то не предусмотрели. Обидно. Посудомойки есть, а посудомоев нет. Дискриминация. Зато мы уели их в остальном. Ветеринар, полковник, кочегар, рекетир... Я пишу и пишу. Сценарии для роликов. Временами становится тошно, но я вовремя вспоминаю, что реклама -- двигатель прогресса, а зубной порошок -- это несомненный прогресс. И прав кто-то когда-то сказавший, что без прогресса, как без беды, -- скучновато. Дама с бирюзовыми претензиями уже далеко. Я меланхолично выпиваю из стаканчиков йогурты, задирая голову, вижу над собой слова. Длинные, большие, водруженные на крышах домов. Выпиленные и нарисованные в прошлые годы, они продолжали жить и поныне. Дом слева крепит и множит трудовую славу, пунцового цвета хрущевка справа смущенно блюдет честь смолоду. Такой неказистой, ей это не столь уж сложно. Широкоплечим подростком-боровичком прямо из земли прорастает неведомая церквушка. Еще пару месяцев назад здесь ничего не было, сегодня строители вплотную подобрались к куполу. Традиционные и нетрадиционные концессии живут, по всей видимости, не столь уж плохо. -- Здорово, орлы! -- приветствую я чумазых рабочих. -- Что-то мне не очень вестимо, откуда цемент берете? Один из копошащихся наверху глядит на меня пристально, демонстративно взвешивает на ладони малиновый кирпич. -- Сказать откуда? -- Да ладно, уже догадался... -- Еще раз оглядев скороспелое строение, я шлепаю себе дальше. В самом деле, чего пристаю к людям! Они кирпичи кладут, глазомер тренируют, а я к ним с дурными вопросами. Ноги сами ведут по тротуару. Я попросту ложусь в дрейф -- плыву, куда тянут течения, ни о чем не задумываясь, крутя головой, как ребенок в трамвае. Трамваи, кстати, вообще частенько способствуют развитию ума. "Чем отличается трасформер от трансформатора?" -- спросил меня как-то один малыш в трамвае. Спросил совершенно серьезно, строго глядя в лицо. Увильнуть и отшутиться не получилось. Пришлось признаться, что в этой области я не слишком силен. Малыш снисходительно улыбнулся и добил меня сообщением, что в лесу ветра нет, а в городе есть. "В лесу -- деревья" -- сказал я. "А в городе -- дома!" -- логично возразил малыш и, держась за руку мамаши, покинул транспорт. А я еще долго ломал голову над тем, почему дома не в состоянии останавливать ветер, а деревья делают это запросто. Эффект пистолетного глушителя или особая ветряная избирательность? Может, ветер -- живое существо, тоже тяготеющее к цивилизации? Что ему делать в лесу? Белок с дятлами пугать? Скучно. Иное дело -- город! Развлечений -- пруд пруди. Там белье с веревок сорвать, тут пылью в глаза плеснуть. А можно и шифер на крыше пошевелить, ветку заснеженную над головой прохожего тряхнуть. Разве не весело? Да уж не лес, конечно! Я присаживаюсь на скамью. Не оттого, что устал, а оттого, что подворачивается свободная и чистая лавочка. На такую грех на присесть. Попутно развлекаюсь зрелищем. Поблизости с кряхтением подтягиваются на турнике мальчишки. Кажется, играют в американку. Доходят до девяти, а самый шустрый вытягивает десяток. Я молча завидую. В их годы я доходил до двенадцати, но это не оправдание, потому что в свои годы я не дойду и до пяти. Такие вот пироги- пирожные. Мальчишки, погалдев, убегают в глубину двора, а я украдкой приближаюсь к турнику. Металлическая перекладина еще теплая, местами тронута ржавчиной, местами отшлифована до зеркальной блеска. Пару раз вдохнув и выдохнув, вношу свою лепту в абразивный процесс. Сердце недоуменно берет в разгон, в висках неприятно ломит. Пять раз все-таки дожимаю. Дальше благоразумно воздерживаюсь. Отпыхиваясь, отхожу от турника и снова пристраиваюсь на лавочке. Нет, есть еще порох в пороховницах! Не дюже много, но есть! Дыхание потихоньку успокаивается, в мускулах приятный зуд. Ощущаю себя крепко поработавшим человеком. Теперь можно предаться и созерцанию. Заслужил... Я гляжу вверх сквозь тополиные ветви, гляжу вправо на яблоневые. Шумит многомоторный город, шелестят голоса. Слова, слова -- сколько же их вываливает за день наше население! Мусорные, прорастающие до туч горы! Мешанина шипящих и злых, восторженных и пустых, как пыль, созвучий. И хорошо, что они невидимы. Просто замечательно! Было бы еще лучше, если бы мы могли их не слышать. Да мы, по всей вероятности, и не слышим... Взор падает ниже. Теннисными мячиками по тротуару подскакивают воробьи. Они семенят за пузатым, поплевывающим семечной шелухой мужчиной. Верная дорога -- вкусная дорога. Или кто-то не согласен?.. Вглядываюсь в землю под ногами и озадаченно замираю. Текут секунды, вызревают вопросы. Зачем гляжу, почему? Но ведь зачем-то гляжу. Не на сугробы, не на воробьев, -- на обычную грязь. Чуточку напрягаюсь, ощущаю смутное шевеление в груди. Ну да! Вот и первая искорка в пыльных загашниках памяти. Земля! Как давно я, оказывается, ее не видел! Землю, по которой хожу. Потому что это действительно земля, а не грязь. Скользить по ней взглядом -- одно, видеть -- другое. А сейчас я, кажется, ее снова вижу! Как в далеком детстве, когда одной из наших забав являлось собирательство. Бродили по дворам и скверикам, по-собачьи уткнув носы в землю, искали. Не что-то конкретное, а просто -- искали. В чем-то, вероятно, имитировали жизнь взрослых. Потому как и взрослые тоже ищут. Жизненный смысл, ориентиры, цель... Только они ищут умозрительно, мы же искали глазами. Занимал сам процесс, волновали ощущения растягиваемого ожидания. Раз! -- и под ногами нечаянный проблеск -- словно крупинка золота в промывочном лотке. С восторгом нагибаешься, поднимаешь. Иногда -- красивый камушек, иногда пластмассового солдатика, иногда (что и вовсе пиратское счастье!) -- какое-нибудь утерянное украшение. Брошка ли, колечко -- все, как правило, простенькое, слегка попорченное, но нам подобные находки представлялись сокровищем. И даже самым близким товарищам мы показывали найденное, не выпуская из рук. Вот и сейчас кроха того утонувшего в трясинах памяти чувства вновь колыхнулась внутри, на один-единственный миг превратила меня в прежнего мальчугана. Я вдруг увидел бездну деталей, которые давно перестал подмечать. Стеклышки, камни, округлые скорлупки фисташек, песчаные барханы, которые и впрямь становились барханами, если мысленно менялся масштаб и вы лилипутом опускались на эту жутковатую, абсолютно незнакомую землю. Притоптанная жухлая трава становилась зарослями джунглей, а лужицы талой воды превращались в озера с таящимися на дне рептилиями. А вон и первый абориген -- жучок, которому тоже явно не по себе. Потому что вокруг зима, а он отчего-то не спит, потому что знает, сколь огромное количество опасностей поджидает его всюду. Я подаюсь чуть вперед, замираю изваянием. Это уже подобие реинкарнации. Сторонним зрением отмечаю, что голова у меня неестественным образом скошена, глаза отсутствующие. Ни рук, ни ног я больше не ощущаю. Спокойно, Комаров! Без паники! Сначала разберись, где ты сейчас? В собственном теле или где-то возле этого семенящего мохнатыми лапками жучка?.. И почему ты один? Почему рядом нет лилипутки подруги? Мысль бьет словно током. Лилипутки подруги у меня действительно нет. Ушла. Еще вчера. Унесла свой изумрудный взор, предоставив возможность искать иные цвета. Например, бирюзовые, пыльно-серые, агатовые... Вздрогнув, я выпрямляюсь. Мужественно сжимаю кулаки. Что ж, и найду! Неужели не сумею? Порох-то ведь еще есть! А клин -- оно известно -- всегда лучше клином. И пять раз на турнике -- это вам не хухры-мухры! * * * Странно, но некоторые дамы носят очки на кончике носа. По- моему, вещь -- крайне неудобная, однако им, это неудобство, похоже, по вкусу. Одну из таких -- востроносенькую, с приятным чистым личиком -- я усматриваю в универмаге. Малиновые яркие губы, золотистые очечки, высокие итальянские ботфорты, шубка из чего-то загорело-пушистого. Но дело не в шубке, дело в ней. Что-то в дамочке определенно есть -- то ли стать, то ли походка. Особого увлечения не чувствую, но тут уж надо проявлять волю, где-то даже перешагивать через себя. А там уж на досуге рассмотрим повнимательнее. Девушка бабочкой порхает от прилавка к прилавку, хмурит лобик, шевелит губками, что-то про себя считает. Я безрассудно покупаю пакетик с ирисками, мало-помалу сокращаю дистанцию. Разумеется, ириски -- неважная наживка, но что уж есть... -- О, здорово! Ты как тут? Приходится отвлекаться. Это Гена. Свежий, сияющий, точь-в-точь как проспект Ленина в майские праздники. Коллега по прошлой работе, большой гурман по части криминальных романов. Вот и сейчас он пасется возле книжного прилавка. -- Видал, что пишут! "Охота на карпа", "Карп на крючке" -- не читал? Мощные книженции! И сценки попадаются интимные. То есть, ты знаешь, я не бабник. Просто интересуюсь... А вон, кстати, и продолжение на полке: "Карп атакует". Хочу взять, а денег нема. Но обязательно куплю. Вот только выдадут зарплату за октябрь -- и сразу! -- Какой октябрь? На дворе январь. -- У нас, понимаешь, такая система. Денег-то в стране нет, вот бригадир и объяснил. Положено мне, скажем, пятьсот выдать, а в наличке только сорок, вот их и крутят. Через месяц это уже сто, через два -- двести. Как сравняется с зарплатой, так и несут в кассу. Майдар тоже по телеку выступал, сказал, что иначе не получается. Реформы больно трудные... -- Гена с сожалением пересчитывает на ладони мелочевку. -- Всего-то рублика не хватает, добавишь? -- Ты мне без того тридцать должен. -- Так я ж их тоже кручу, наращиваю, так сказать. -- А-а... -- Я добавляю рублик на книгу, полтора на метро и три на сигареты. Гена воодушевленно вступает в контакт с продавщицей, и я, пользуясь моментом, скрываюсь с места событий. Дамочки в магазине уже нет, а на улице я обнаруживаю, что она не одна, а с кулечком мороженого и каким-то бритым, обряженным в черную кожу молодчиком. Красота ее подрастает еще на пару делений. Чужое -- оно всегда краше. И накатывает досада с непониманием. Ведь и впрямь большинство этих краль отчего-то тянутся к криминальным субъектам. То ли это определенная слепота смазливеньких существ, то ли нагрузка к красоте. Мол, красива, так получи в шефство трудного подростка. Живи с ним, терпи, завлекай светлыми помыслами, перевоспитывай. Данный "подросток" к светлому явно не тяготеет. Парочка откровенно ругается, и я навостряю слух. -- Нет, не хочу! -- С хрена ли не хочешь? -- молодчик цапает ее за руку, и мороженное летит на тротуар. Дамочка не из робких -- размахивается и бьет "подростка" по лицу. Он легко уклоняется, подставляя литое плечо, и в свою очередь без замаха задвигает ей в челюсть. Клацают красивые зубки, золотистые очечки отправляются вслед за мороженым. Все правильно. Рыцарские времена миновали. Эмансипация вытравила последние атавизмы. Я придвигаюсь ближе, во мне растет черное любопытство. Из-за чего сыр-бор? Из-за любви? Из-за мороженого? Может, она откусить не дала, а он обиделся? Паренек снова тянет девицу, она вырывается. -- Пусти, гад! Ну пожалуйста!.. Мне чудится, что это ее "пожалуйста" обращено ко мне, и я почти ругаю дамочку. Масть паренька явно из разряда темных, с такими связываться себе дороже. Это Миклован их пачками расстреливал в румынских фильмах, но я-то не Миклован. Кроме того "подросток" вполне может знать тхык-вандо. Грозная это штучка -- тхык-вандо. Тхык -- и нет тебя! Самое разумное -- удалиться, но дамочка чуть ли не плачет, и по всему выходит, что сам погибай, а дурочку востроносую выручай. И на черта я выбрал именно ее? В коленях неприятная слабина, но я уже в паре шагов от молодчика. Собираюсь с духом. Что ж, как сказал Гена, и Карп порой атакует!.. Эффектно кладу руку на плечо "подростка". -- Эй, друган!.. "Друган" оборачивается и сходу заправляет мне в лоб. Не разбираясь. Реакция у него отменная, и силушка тоже чувствуется. Но молодые умирают иногда, старики -- всегда, и уступать я не намерен. Руки сами выполняют необходимую операцию. Ширк в карман, ширк из кармана! Второй удар у "другана" не проходит. Тхык-вандо он, по счастью, не знает, и струя из газового баллона с шипением освежает его ряшку. Враг с воплем зажимает лицо в ладонях, прыгает в сторону, запинаясь за бордюр, падает. Очень удачно -- головой в металлическую урну. Бум! Урна, подрагивая, гудит маленьким колоколом, поверженный "подросток" вытягивается пластом. -- Вадик! Что с тобой, Вадик! -- девица бросается перед ним на колени. -- Ты что ему сделал, козел! Вот так! Я -- козел, а он уже Вадик. И личико у востроносой перекошено, тушь грязными подтеками на щеках. Глазки без очков крохотные, какие-то отсыревшие. С чего я взял, что она красавица? И голос такой мерзкий, писклявый. Может, и ей брызнуть за все попранное и содеянное? За развал Союза и за сожженный Гоголевский роман? Но я стискиваю зубы и, нагибаясь, трогаю кисть лежащего. Пульс на месте, да и сам поверженный потихоньку начинает оживать. Еще пара минут, и воспрянет жаждущим мести тореадором. Чтобы со шпагой -- и вновь на врага. А я не враг ему. И не друг. То есть и не друг, и не враг, а так. Потому и отхожу в сторону. Сначала за угол, потом через арку. Неспешной трусцой разминающегося спортсмена -- до остановки, а там размеренным шагом в сторону городского музея. Все! Оторвался, следы запутал, хвост обрубил. А на душе сумятица и стыд. О, времена, о, нравы!.. Четырнадцатилетний мальчуган влюбляется в учительницу. Все вполне романтично. Еще одна история Ромео и Джульетты. Но -- итог!? Американцы сажают учительницу в тюрьму. Якобы за совращение малолетних. Изумительно, да? Это он- то малолетний? Здоровенный оболтус, научившийся пить, курить и ширяться? Да наш Гайдар в четырнадцать лет полком командовал, маузером лютовал, шлепнуть запросто мог перед строем. Малолетних... Ханжеское время! Даже любить страшно. А уж драться - - страшно вдвойне. Не дай Бог застукает милиция. От сумы да от тюрьмы окончательно перестали зарекаться. Вадик грозен сам по себе, но еще более грозными могут оказаться его возможные приятели. Стукни такого, а он возьмет и пожалуется браткам с папиком. Самое обычное дело. Мы тоже в детстве порой грешили: "Я вот брату скажу, он тебя в парту засунет...", "А мой папа придет и вон на ту веточку тебя забросит...". Но тех пап, и тех братьев мы не слишком боялись. В добро верили, в справедливость. Другое дело -- теперь. Братьев сменили братки, а пап -- папики. И увы, с ними мы изначально в разных весовых категориях. А носить "Узи" и отстреливаться нам почему-то не разрешают. Они плохие -- им можно, мы хорошие -- нам нельзя. Впрочем, наверное, правильно, что нельзя. Ох, и настреляли бы мы народишку! Даже из самых хороших побуждений. Потому как -- сколько же кругом чужих людей! Востроносых и не очень, бритых, с цепями, с волкодавами на поводках, свирепых, как контролеры в поездах и троллейбусах!.. Нет, нельзя нам выдавать "Узи". Определенно нельзя... Снова магазин. Теплый, чистый, без тараканов. Теле-видео-аудио... Лопочут шеренги экранов. Добрая половина -- в унисон и об одном. Знакомая передача. Кажется, "Человек в каске". Сутулящийся диктор прозорливо взирает на сидящего в кресле. -- Ммм... А все-таки признайтесь, Америка -- страна исключительная. Я там был, мне понравилось, а вам? -- Ну, в общем ничего. Полицейские с револьверами ходят. У прохожих сплошь валюта на руках. -- Но там ведь и конституция, даже два океана. -- Ну да. Тихий и этот, как его... -- Атлантический? -- Ну, в общем... -- А еще? Что еще вы бы хотели нам рассказать? -- Я?.. Ах, да. Я, как представитель структуры власти, вот чего пришел сюда. Америка, Европа -- ладно, это все командировки, запарило уже. Я не понимаю другого, почему народ нас ругает. Газеты, анекдоты, то-се... Мы ведь тоже хотим жить. Некоторые из нас даже что-то делают. В смысле -- хорошее для тех, кто внизу. -- Вы шутите? -- Зуб даю! В смысле, значит, отвечаю. Есть такие. То есть я чо хочу сказать. Я такой же, как все. Зачем мне завидовать? Мог бы, кстати, и дворником работать. А чего? Свежий воздух, сплошная физика. Не то что у меня. Постоянно в "мерсаке", в офисах, в самолете. Для живота опять же полезно. В смысле, значит, когда с метлой... А слева на экране тетеньки и дяденьки угадывают с трех нот мелодии. Толпящиеся у телеэкрана посетители магазина переживают вслух, опережая друг дружку, подсказывают телеучастникам ответы. -- Ну, дубье! Это ж "Остров невезения"! Да остров же! Миронов еще поет! Тьфу!.. -- Утесова называй! Утесова! Вот, дура! Ничего не знает!.. Мимо меня с багровым от возмущения лицом протискивается толстяк в дубленке. Он знает все и про все и потому не в силах больше смотреть. Люди на экране способны довести его до инсульта. А справа человек в каске продолжает обиженно лопотать: -- ..В свете вышеупомянутого пренцендента я бы хотел сказать нижеследующее... Слово "прецедент" столь упорно произносится через лишнее "н", что время от времени я начинаю сомневаться, да правильно ли меня учили? Заглядывая в словарь, убеждаюсь: вроде правильно. Включаю телевизор, а там опять "пренцендент". Не значит ли это, что правда в одном отдельно взятом уме и сердце -- уже вроде как и не правда? И причем здесь словари, если все говорят иначе? Следовательно словарь устарел, надо подправить, сноску сделать на полях, а в школах училкам подсказать, чтобы не морочили зря головы. В конце концов и в хваленой Америке треть населения практически неграмотна. Но живут ведь!.. Бац! На телеэкране снова реклама, пора уходить и мне. Следом за багроволицым. Я разворачиваюсь, и в спину несется бодрое, торопливое: -- ..Многочисленные эксперименты показали, что обычной пасты хватает лишь на половину зубов, при этом зубы выкрашиваются, теряют блеск, покрываются пятнами, заболевают кариесом. Наша паста лечит и чистит все! Зубы, раковины, холодильники, бамперы грузовых машин... -- И еще остается на полотенце родимой, на скважину соседа... -- бормочу я бессмысленно. -- Лучше дай на поллитра, -- умоляет попрошайка на крыльце. я ничего не отвечаю. Интересно, что бы подумал Клод Эмиль Жан Батист Литр, когда услышал, как коверкают его фамилию. Поллитра... Почти культовое словцо. И для меня, между прочим, могло бы таким стать, будь у меня иное ДНК. А что? Очень просто. И не было бы тогда никакой Маришки, и не шуровал бы я курсором по экрану монитора. Жил бы давно в какой-нибудь неблагоустроенной канаве, одевался бы в сто одежек, корешился бы с коллегами в канализационных тоннелях. Кругом темно, крысы, трубы, а у нас праздник. Новый год под журчание фикалиевых вод. Поднимаем смуглые от грязи стопарики, желаем, чтобы всем и за все. Опрокидываем в черные рты, и лица у нас розовеют, в сердцах появляется радость. Еще по одной, и жизнь приобретает вполне приятные очертания. Подумаешь, трубы! В крысу вон можно и бутылкой, зато мы не буржуи какие, и братство наше самое искреннее на свете. Шмыгая обрубками носов, мы рассказываем друг дружке свои истории. И что примечательно, рядовых среди нас нет и быть не может. Все мы бывшие доктора наук, прокуроры и мастера спорта международного класса. Вот тот щуплый, который в крысу с первого раза попал, про Уимблдон рассказывает. Как делал всех одной левой, а после вытачивал на ракетке зарубки. Потом, конечно, слава, виллы, доллары, вечерние возлияния. Постепенно привык. А тот толстяк, что собирает за день больше всех бутылок, когда-то был знаменитым математиком, пару формул открыл, преподавал геометрию в Гарварде. Говорит, тупее тамошних студентов только ихние же пэтэушники. Любой наш троечник там прима. Потому как Россия -- это Россия, а Гарвард -- жуткое место. В классах -- дым коромыслом, на партах в бильярд играют, тут же при всех ширевом балуются, мальчики мальчиков взасос целуют. Свобода нравов, так ее перетак! Полицейские, само собой, наезжают трижды в день. Драчунов растаскивать, трупы в коридорах прибрать, раненых до реанимации подбросить. А шмон у капиталистов запрещен, потому как нарушение прав. И ушлые студентики чего только в карманах не носят. И ножи, и кастеты, и рогатки. Там и рогатки, слышь-ка, не как у нас. Мы-то сами из веток выстругивали, резину докторскую приматывали, кармашек для камней вырезали. А за кордоном все исключительно заводского изготовления -- прицел, резина и шарики из особой стали. Как даст ученичок такой пулькой -- раму деревянную влет прошивает. Но за оружие все равно не считается. Бедной профессуре выдавали мелкокалиберную артиллерию -- револьверы, пистолетики разные. Математик в калибре кое-что смыслил -- сразу себе "Калашников" попросил. Не дали. Объяснили, что с "Калашниковым" можно только доцентам. Он разобиделся и выпил. Потом еще раз -- вместе со студентами в библиотеке. А дальше пошло-поехало... Что и говорить, люди здесь сплошь именитые, да и сам я -- человек далеко не последний. В прошлом -- директор НИИ, лауреат Букера и чего-то там еще на букву "Хе". Имел изобретения, рационализаторские предложения, по вечерам удачно халтурил сторожем за полоклада. В общем -- славно жил. Припеваючи. Или кто не верит?.. Что за вопрос! Разумеется, верят. Безоговорочно. И оттого сидеть среди канализационных труб -- особенно гордо. Закуска -- без вкуса, зато ощущаема пальцами. Хватаешь -- и в рот. В груди жаркие джунгли, соловьи. Песни наружу рвутся, а эхо тут знатное. Поем и понимаем: не хуже Шаляпиных... Не-е-ет!Мы вам не дурно пахнущие бомжики, мы -- сломленные богатыри, в прошлом герои и новаторы, умельцы на все руки, отцы счастливых семейств. И все бы ничего, но время... Время -- наш главный враг. Все идет и катится, как шар. Строго под гору. И будущего нет. Совсем. Потому и ваяем собственное прошлое. Как хотим, как умеем. Создаем фазенды, дворцы и китайские терема, крыши подпираем колоннами, возле парадных размещаем охрану. Небо строго в голубой цвет, леса и долины -- в зеленый. И рыбы в убежавшем времечке у нас ого-го-го сколько, и люди добрее, а трубы не дымят, потому что вовремя выдают пенсию. Сказка, а не жизнь! Не было бы нас, историки давно бы такого понаписали, что все кругом поперевешались. Но не позволим! Встанем грудью и заслоним! Потому что было! И у нас тоже что-то когда-то было... * * * Небо -- нараспашку, горизонты упрятаны за деревянными трибунами. Я на центральном стадионе. Ноги привели, не спрашивая команд и разрешения. Впрочем, загадок тут особых нет, дорожка -- знакомая, мы частенько забредали сюда с Маришкой. Позагорать, когда никто не видит, попрыгать в яму с песком, вволю помахать теннисными ракетками. Но нынче не позагораешь. Да и вид стадиона крайне неопрятен. Две трети скамеек сожжены, тут и там выглядывающий из талого снега мусор. Вместо синиц и воробьев -- смуглое племя воронов, по земле вьются какие-то лохматые кабели, все во власти молодых ватаг. Одни ползают по электронному табло, выкручивая уцелевшие лампочки, другие гоняют по снегу в футбол. И еще одно веяние времени: традиционные парочки вытеснены тройственными союзами. В качестве планеты -- парень, в спутницах -- пара размалеванных пигалиц, чуть реже наблюдаются иные расклады. Ничего не попишешь, новые времена, новые отношения. По гаревой дорожке бредет пьяненький милиционер. Ростику крохотного -- что называется "метр с кепкой". Резиновая дубинка волочится по земле, однако походка -- царственная, хозяйская. Стадион -- его нынешний боевой пост. Веселящаяся шантрапа поглядывает на блюстителя с веселым недоумением. Вот страшно-то!.. Наклонившись, черпаю в пригоршню липкий снег, катаю в крепкий ком. Шлеп! И мимо столба. Да я в него и не целился. Вообще никуда не целился... Невдалеке от меня дети с азартом раскладывают костерок, вкатывают в него автомобильную шину. То-то будет дыма! Самые сметливые незаметно подкладывают в огонь капсюли, проворно отбегают. Треск, грохот, хохот. Что ж, дети -- это наше завтра. Возможно, они и есть мое будущее? Согласно тому же гороскопу? Может, и так... Становится зябко, кажется, и ноги совсем промокли. Бреду к выходу, спотыкаюсь о какие-то камни, балансирую руками на краю свеженьких траншей. Надо бы глядеть в оба, но глядеть хочется совсем в иную сторону -- настолько иную, что одним прыжком я перемахиваю через широченный провал, бодро взбираюсь по глинистому склону. На чудом уцелевшей скамеечке стройная фигурка. Девушка в профиль. Одна-одинешенька. И личико как раз в моем вкусе. Жаль, что именно тогда, когда сил уже нет. Ни на чарующую мимику, ни на обольстительные беседы. День на исходе, праздничный шарик -- не больше яблока и весь в старческих морщинках. Вышел воздух. Иссяк. Просто приближаюсь и сажусь рядом. -- Здравствуй. -- Привет. Голос девушки сух, однако особого отвращения не чувствуется. -- Весь день тебя искал. Честно-честно. -- Меня? -- Конечно, -- я чуть придвигаюсь и кладу голову ей на колени. -- Столько кругом женщин, ты не поверишь! -- и все чужие. -- Да ну? -- Наверное, я уже никого не смогу полюбить. Я дурак и однолюб. -- Ну да? Она не говорит, она просто переставляет слова: "ну да", "да ну", но мне и этого достаточно. -- Да, однолюб, и в этом, если хочешь знать, моя трагедия. -- Хочу, -- Маришка гладит меня по голове, тихо добавляет: -- И моя, наверное, тоже. Я закрываю глаза и вижу жучка, оказавшегося вдруг на кончике былинки посреди зимы. Вот где тоска-то! И хорошо, что жучки этого не понимают. Или все-таки понимают? Так или иначе, но гороскоп сулил встречу, и встреча состоялась. Именно сегодня и именно с будущим. Был жучок, да весь вышел. И в канализационных катакомбах мне, видимо, не жить, бирюзовые глаза не целовать. Мое будущее -- вот оно, рядом. В вязаной шапочке, с чуть надутыми губами. А завтра... Завтра гороскоп обещал мне финансовую удачу, внимание близких и отличное самочувствие. Прямо с самого утра. Но я не обольщаюсь. Слишком уж жирно. Наверняка заработаю острое респираторное заболевание, Маришка сготовит селедку под шубой, и кто-нибудь ласково попросит в долг. И пусть. Что с того, если это только завтра, а пока, слава Богу, еще сегодня. г. Екатеринбург, 1998 г. ОСТРОВА В ОКЕАНЕ -- Люди обязаны быть сомножествами, понимаешь? -- Какими еще сомножествами? -- Ты геометрию помнишь? В школе должна была проходить. -- Наверное, проходила. -- Ну вот. Тогда рисую. Это одно множество точек, а это другое. -- Герман карандашом изображает на вырванном из тетради листе пару овалов. -- Видишь? Сомножествами они станут, если будет соприкосновение. То есть часть точек окажется принадлежащей обоим множествам. -- Это у тебя какие-то облака, а не множества. -- А что такое облако? Тоже множество точек. -- Почему точек? -- Тьфу ты!.. Я ведь условно говорю. Ус-лов-но! Множеством что угодно можно назвать. Вот ты, к примеру, тоже множество. И я множество. Если бы мы были сомножествами, у нас нашлись бы общие интересы, общие темы. -- А у нас их нет? -- У нас их мало. -- Почему? -- Откуда я знаю, -- голос у Германа расстроенный. -- Я из кожи вон лезу, чтобы как-то все склеить. Жизнь нужно связывать, понимаешь? Узелками. Я к тебе петельки выпускаю, ты встречные должна выпускать. Вот и свяжем семейный свитер. -- Свитер? -- Ну, не свитер, -- что-нибудь другое. Не в этом дело. Это я к примеру говорю. Образно. Ирина, не отрываясь, смотрит на него. Глаза у нее красные, чуть поблескивающие, и Герман старается в них не глядеть. -- Сама посуди. Даже сейчас я говорю и говорю, а ты молчишь. Я трачу энергию, а взамен ничего не получаю. -- Можно мне в душ? -- Ирина порывисто поднимается. Герман хмуро кивает. Шуршат удаляющиеся шаги, шумит вода в ванной. Вот и потолковали. Муж и жена. Вчерашние студенты, сегодняшние инженеры. Два абсолютно разных человека. Пройдясь по комнате, он наугад берет с полки книгу, раскрывает на середине. Что-то полудетское -- из обычного Иркиного репертуара. Он кривит губы. Ну как такое можно читать? Ей ведь все-таки не десять лет. И даже не шестнадцать... Пальцы листают страницы. Шрифт крупный, сочный, как зрелые ягоды смородины. Начальные буквы стилизованы под зверей. Вместо "О" -- какая-то узорчатая черепаха, вместо "К" -- огромный олень. Рога оплетены узорчатыми бантами, шерсть золотистая, в кудельках, как у кавказского барашка. Герман кладет книгу на место, яростно растирает лоб. На секунду прислушивается. Но из-за шума воды ничего не слышно. Интересно, плачет она или нет? Наверное, плачет. Ее нельзя ругать, ее можно только хвалить. Есть такой сорт людей. Люди-цветы. Когда вокруг тепло -- расцветают, когда пасмурно -- скукоживаются и погибают. С ними хорошо праздновать и плохо бедовать. Такая вот распрекрасная дилемма. Но ведь радоваться вечно нельзя, жизнь -- это будни, преимущественно серые, как правило нудные, изредка розовые. И каждый день с семи утра, с нервотрепкой на работе, с чугунной головой по возвращению. А праздники -- они потому и праздники, что иногда и не часто. Герман тянет себя за левое ухо. Оно у него чуть меньше правого. Он это заметил еще в детстве, тогда же и решил исправить положение жестокими манипуляциями. Увы, положения исправить не удалось, но привычка дергать себя за ухо осталась. Но это ладно, ухо -- не глаз, его и ваткой в случае чего заткнуть можно, вот у Ирины действительно проблема. Собственную судьбу, людей, весь мир она процеживает через глаза. И радуется глазами, и скучает, и горюет. Верно, из-за глаз он ее и полюбил. Жуткое дело -- глаза козы или барашка. Самые красивые глаза -- у детей и жирафов. У Ирины глаза так и остались детскими. По сию пору, вопреки всем встречным течениям. Хотя она и плавать-то толком не умеет. Озера, моря любит, а плавать вот не выучилась. Зато глаза у нее, как у ребенка. Доброго и доверчивого. Иногда Герман просит ее улыбнуться. Особенным образом -- без помощи губ и иной мимики. Если настроение у Ирины подходящее, она соглашается. А он глядит и тоже на какие-то секунды превращается в ребенка, которому показывают удивительный фокус. И не понять, как это ей удается. Рот -- неподвижен, лицо серьезно, и вдруг -- раз! Ресницы дрогнули, от глаз протянулись легкие лучики, зрачки засияли, разливая по радужке игривые всполохи. Закрой лицо шалью, оставь только глаза, и все равно поймешь: улыбается. Он и поцеловал ее первый раз -- не в губы, не в щечку, а именно в глаза... Осторожно Герман крадется в прихожую, замирает рядом с дверью в ванную. Но вода бурлит и ничего не слышно. Может, и хорошо, что не слышно. Разве можно подслушивать?.. Устыдившись собственного поведения, он возвращается в комнату. Быстро раздевшись, укладывается спать. Лучшее лекарство от стресса - - сон. А она уже не плачет. Ванна -- не океан и не море, чтобы ее подсаливать слезами. Обида прошла, анаконда, обвившая грудную клетку тугими кольцами, задремала, расслабив ленточные мускулы. Теперь можно дышать, можно вновь любоваться миром. Мир для того ведь и создан, разве нет?.. Вода гремит подобием крохотного водопада. Мореплаватели прикладывают к глазам козырьки ладоней, спешно отворачивают в сторону. Крышка от мыльницы, самонадеянный дредноут, неосторожно приближается к мощной струе и тут же идет ко дну. Даже в этом небольшом водоеме жизнь подчас сурова. Ужас теснит красоту, и последней непросто выйти в победители. Но она все-таки выходит. Ирина быстро достает со дна утопленную мыльницу, водружает в док -- плетеную корзинку, в компанию к куску пемзы и свернутой в клубок мочалке. Все члены экипажа спасены -- лишь чуточку хлебнули воды, ошарашено озираются, не веря в столь чудесное избавление. А Ирина занята уже другим. Ладонь с шампунью она подставляет под струю водопада, и ванна быстро заполняется пеной. Пузырчатая масса искрится под стоваттными лучами, снежными холмами лепится к согнутым ногам. Точно два острова колени торчат из воды, вокруг каждого кружевное белое жабо. Вот так и они с Германом. И никакие они не множества, они -- острова. Он -- остров, и она -- остров. А между ними широкая полоса воды. Пролив Лаперуза. Можно пускать друг к другу кораблики, обмениваться световыми сигналами и не более того. Ладонями она гонит волны, поднимает маленькую бурю. Ничего не меняется, лишь пены чуть прибывает, а колени становятся блестящими, точно лысины стареньких вельмож из чеховских кинолент. Настенное зеркало покрывает антарктический туман. Оно ничего уже не отражает, оно -- само по себе. Если чуть прищуриться, можно увидеть в нем самые причудливые фигуры. Некоторые из них даже способны передвигаться. Но сегодня смотреть в зеркало не хочется. Из головы не выходят слова Германа о сомножествах. Видимо, в чем-то он прав. Они соприкасаются каждый день, а общих точек у них почему-то нет. Семейный свитер вязать не получается, и длинное, дремлющее на груди тело анаконды, вновь начинает пробуждаться. Ирина разгоняет пену и глядит на собственное тело. Еще одно из сотен крохотных "дежа вю". Смешно, но когда-то она искренне любовалась своим телом, почти восхищалась, наперед предчувствуя восторг того, кому все это достанется. Каким счастливцем представлялся плывущий к ней под алыми парусами герой. Он пребывал еще в пути, но за мужество и терпение, за жестокие шторма ему уже готовили щедрый приз. Везунчик, он даже не представлял -- какой! Не смел надеяться, что приз этот будет носить на руках. Бережно, трепетно, всю свою жизнь. Глупая, наивная дурочка... Ирина колышет воду, и вместе с ней колышутся очертания ее утонувшего тела. Ноги сливаются в единое целое, и вот она уже русалка. Красивая, сильная, волею судьбы упакованная в эмалированную ванну. Ирина выбирается из воды, выдергивает из слива пробку. Обмотавшись полотенцем, выскальзывает в коридор. Еще светло, но Герман, конечно, уже спит. Он всегда быстро засыпает, когда расстроен. Своеобразная защита организма от обид, от ежедневной инфляции. У нее так не получается, у нее все наоборот. Стресс вызывает бессонницу, и она бродит кругами по комнате, как дремлющий одним полушарием дельфин. Дельфинам нельзя спать. Они дышут воздухом. Если заснут, могут утонуть и никогда больше не проснуться. Поэтому, бедные, они только дремлют. То левым полушарием, то правым. И плавают попеременно -- то по часовой стрелке, то против. Ирина приближается к окну. За ним двор с тополями и редкой сиренью. Сирень каждую весну обламывают на букеты, и потому тополиного пуха все больше, а сиреневого цвета все меньше. Скоро букеты будет делать не из чего, тогда, наверное, возьмутся за тополя. Налетает ветер, полиэтиленовый пакет раздутым шариком поднимается ввысь и застревает в ветвях. Мимо по тротуару бредут трое: с багровым лицом мужчина, за ним женщина с авоськами, на отдалении зареванный карапуз. Еще одна семья. Еще три острова в океане... Ирина вспоминает, что так, кажется, назывался какой-то роман у Хэмингуэя. Герман любит Хэмингуэя, а она нет. Хэмингуэй ходил смотреть бой быков, радовался крови. Она такие вещи не переносит. Но роман такой у него точно был. Что-то и где-то она об этом слышала. Ирина отходит от окна и не сразу отыскивает в шкафу нужную книгу. Забираясь с ногами в кресло, включает торшер и начинает читать "Острова в океане". Ей чудится, что монолог Германа будет продолжен, что-то важное она наконец откроет и поймет, но, увы, книга совсем о другом. Чужая война, столь не похожая на нашу, -- сытая, с дорогими напитками и непременными сигарами, -- совершенно не задевает. Ирине становится скучно, она листает быстрее. Сначала к середине, а потом и к концу. Увы, книга и впрямь о чужом, постороннем, непонятном. Она со вздохом откладывает пухлый томик, накинув на ноги плед, задумывается. Проходит минута, другая, и Ирина ловит себя на том, что улыбается. Ей снова становится хорошо. Беспричинно и потому особенно остро. Возможно, и Герману сейчас хорошо. Он спит и отдыхает во сне от нее. Может быть, играет с друзьями в футбол. Ноги его чуть подергиваются, наверное, он каждую минуту забивает голы. Она смотрит в пустоту, а за тюлевой занавеской, точно на театральной сцене, одно за другим зажигаются окна противоположного здания. Это безумно красиво. Артисты возвращаются с работы домой, наскоро гримируются и начинают играть главную роль своей жизни. К островам приделывают моторчики, в землю вкапывают мачты с парусами, кто-то пытается засыпать проливы щебнем и глиной, кто-то строит плоты и паромы. Как обычно у кого-то получается, у кого-то не очень. Островам в океане сложно перемещаться. Они как зубы корнями уходят в далекое дно, и десна держат крепко. Очень и очень крепко. А у Хэмингуэя почему-то про это ничего не сказано. А жаль. Название такое хорошее. Грустное... г. Екатеринбург, 1996 г. http://www.lib.ru/ZHURNAL/kazanceva.txt Ольга Казанцева. Про Лариску --------------------------------------------------------------- © Copyright Ольга Казанцева Email: komik@uralonline.ru ║ mailto:komik@uralonline.ru WWW: http://ak.uralonline.ru/ ║ http://ak.uralonline.ru/ Date: 19 jan 1999 Рассказ предложен на номинирование в "Тенета-98" --------------------------------------------------------------- ПРО ЛАРИСКУ Вы думаете, легко быть независимой, когда росту в тебе метр пятьдесят и сколько не задирай нос, все одно -- выше большинства современных дамских подмышек он не окажется? Что делать, если у тебя из под мини-юбки вместо длиннющих худющих конечностей выглядывают довольно рельефные мягкие ножки? Что, если взгляды мужчин, безразлично скользят по твоей макушке, заинтересованно останавливаясь на лицах этих, двухметровых? Что в таких случаях нам горе-маломерочкам делать? Лариска знает, - что. Во-первых, ровное дыхание, чуть прищуренные глаза, плавные движения изящных пальчиков: ра- а-аз, два-а-а, ра-а-аз, два-а-а...Ярко-красная помада мягкими мазками покрывает губы. Меж губ просовывается остренький язычок, круговыми движениями инспектирует макияж. Все хорошо. Лариска встает с низенькой табуретки, смотрится в зеркало: ладони оглаживают бедра, попочка чуть виляет (как жаль, что люди не носят хвостов!), трусики чуть шуршат. Черное белье и красная помада - с сегодняшнего дня только так! Раздавшийся всхрап заставляет Лариску вздрогнуть и перевести взгляд с собственного отражения на нечто менее привлекательное - спящего мужчину, по-хозяйски раскинувшегося в кровати. Недовольная гримаса кривит ее мордашку: "Постоянно засыпает. Постоянно!.. И храпит... Как жена его только терпит? Или храп ей нравится?..." -- Лариска садится на кровать, внимательно рассматривая мужчину, при этом уголки ее губ печально опускаются. Она судорожно и глубоко вздыхает. Собираясь с силами, проливает тоненькое и нежное: "Любимый, пора просыпаться..." "Любимый" едва слышно бормочет, недовольно ворочается. Прощаются они делово и скоро. В лифте. Мужчина по пингвиньи перетаптывается, по щенячьи смотрит в пол. Треплет Лариску за локоть: "Ну, это... Пока, что ли?.." Из подъезда выходят порознь. Как шпионы. Мужчина удаляется. Независимый, энергичный, облегченный. Отчего-то чуть-чуть вороватый. Лариска смотрит ему вслед, и фривольный ее язычок, по обыкновению протолкнувшись сквозь утратившие бдительность губы, исполняет замысловатые пируэты. Пора двигаться и ей. ..Рабочий день начинается неудачно. Одна из подруг не вышла на работу, Лариску переводят этажом ниже, а скучнее отдела мужских брюк вряд ли что можно придумать. "Угораздило же Катьку заболеть!" - горюет про себя Лариска. Изящный каблучок нервно постукивает о цементную серость магазинного пола, однако нос по-прежнему смотрит вверх, настроение у нее боевое. Свет электрических ламп усиливает сияние Ларискиных глаз, форменный халатик сидит на ней более чем загадочно -- еще бы, ведь он скрывает... Впрочем, об этом не вслух. Во всяком случае Ларискины глаза похожи на транспаранты с надписями: "Не вашего ума дело!...". Время раздвигается бесконечной лесенкой. Вереница товаров в обмен на квадратики чеков. Он, (а Он -- Военный в отставке), входит в магазин. Он желает выбрать себе штатские брюки. Крейсерской башней голова его совершает полуоборот. Он видит серые прилавки , болотного цвета продукцию, но - стоп... Что это?.. Красная помада, хулиган-язычок, глазки к потолку, хлопанье длиннющих ресниц, электрические разряды. Улыбка раздвигает его глиняные неподатливые губы: отчего хочется выкрикнуть: "Спасибо нашей любимой, за наше счастливое...!" Печатный шаг сродни печатному прянику, - по крайней мере, для Лариски. "Мамзель! То есть, прошу прощения, леди... Мне бы штаники. Так сказать, подобрать..." -- смущенный кашель в кулак. Лариска перестает хлопать ресницы: мило улыбается в ответ. Штаники-штанишки, мальчишки-шалунишки. И возраст здесь ни при чем... "Позвольте предложить это... А может вот это... С Вашей фигурой... С Вашим ростом... Вам все пойдет..." -- главное для Лариски не забыть о своих искусно напомаженных губах и язычке. "Может быть, я одену, а Вы посмотрите?... Так сказать, оцените взглядом профессионала!" -- Военный шагает в примерочную. В кабинку - нырк, занавесочку -- дерг. Шуршит одежда, свиристят легкие. Судя по всему военный старается. Во всяком случае укладывается в положенные сорок пять секунд. Знай нашу старую гвардию!.. Снова занавесочку -- дерг, и Лариске: "Пожалуйста! Вот он я..." Лариска умело поправляет на нем изделие, одергивает, поглаживает. Ее глазки светятся: " Ах, замечательно! Я вам сразу об этом говорила, а вы сомневались... Что вы, что вы!... Женскому мнению мужчина должен и обязан доверять!" -- под эти слова Ларискин наманикюренный пальчик покачивается из стороны в сторону. Лак на ее ноготках, само собой, ярко-красный, и оттого торжественность момента проступает все более явственно. Неутомимый язычок придает картине лукавую пикантность. "Понимаете, здесь такое все не располагающее, и вдруг - Вы... Однако, разрешите предложить... Так сказать, не променаднуться ли нам ближайшим вечером?... То есть, например, завтра, например, в театр?.." От куртуазности собственных слов Военный потеет. Нервически-настороженный козырек форменной фуражки разделяет волнение хозяина настолько, что в знак солидарности и сам покрывается испариной. Конечно, да! Или нет?.. Как же нет, если да! Иной ответ попросту немыслим. Но надо выждать. Хотя бы секундочек пять... Раз, два... Да нет, слишком долго! Ларискина головка манерно склоняется. Обеденное время застает ее сидящей на стуле: ноги - в примерочной, тело - в отделе. В глазах ни следа от недавнего строгого транспаранта - он погиб, задохнулся в сладостном театральном дыму . Завтра! Все будет завтра! *** Военный ждет около театра с синеньким робким букетиком, завернутым в нагловато-шуршашую, расписанную серебристыми звездами бумагу. Лариска воробышком подлетает к нему. Впрочем, не воробышком, - ласточкой. "Ах, спасибо! Это так мило с Вашей стороны! Я тронута... - Она жеманно приседает. Приседания кажутся ей пиком великосветского этикета. -- А я тоже с цветами... Да нет, это не Вам! Это актеру. Любому, кто понравится." "А-а... Я как-то не догадался..." Для актера Лариска выбрала желтые цветы. Желтые цветы это, знаете ли, не столь банально, сколь красные. И еще, - в желтом есть некая внутренняя сдержанность. Не суровость, не холодность, как в белых, а именно сдержанность. Ну, и женская неопределенность в них тоже имеется. Этакое ни "да", ни "нет". Все вместе и ничего конкретного. В фойе театра они покупают программку. Без программки нельзя. Дело не в традициях, дело в возможности покровительственного жеста, в едва уловимом шике. Шике копейкотрясения, дескать, "и для нас все доступно!". "Места сбоку, - объясняет военный, - но это не страшно. Мы на первом ряду, и все будет видно замечательно." -- он хлопочет вокруг усаживающейся на место Лариски. Его военная форма рядом с Ларискиным рюшечным кружевным платьишком выглядит покровительственно. Лицо военного выдает между тем некоторую неуверенность. Да и какая уверенность, когда рядом такое кисейное создание; кашлянешь неловко - и улетит. Свет под потолком медленно умирает, начинается лицедейство. Спектакль глубок. На сцене пятнадцать человек - все в черном с поднятыми вверх руками - раскачиваются в такт собственным утробным чувственным завываниям "М-м-м... М-м- м..." Звук нарастает и убывает, артисты поочередно набирают в грудь воздуха. Лица у них багровы, как у трубачей. Вперед балетным шагом выдвигается щуплая дама с вдохновенным лицом и крашенными черной помадой губами. Даме лет сорок. Помахивая хвостиками светлых косиц, она зычно, но вместе с тем задумчиво, начинает вещать: "Подставьте лицо полной загадочности! Затолкайте себя в себя и обнаружьте там пространство! И поймите, что человек удивительно постоянен в стремлении достичь чего-то противоположного реально имеемому в данную секунду!..." Трубное "м-м-м" достигает апогея. Все, кто сидят в первых рядах, буквально глохнут. Дама права. В данную секунду им хочется иметь что-то противоположное шумному "м-м-м". Конец первого действия. Антракт. Военный стоит в театральном буфете. В очереди. Лариска терпеливо ждет за столиком, время от времени бросает в сторону кавалера изучающий взор: "А в общем он ничего. Галантный... Разве что потеет сильно..." А Военный и впрямь потеет. Виноваты волнение и непривычная обстановка. Вот если бы на плацу или в спортивном городке!.. Уж там бы - да! Там бы он ей показал. Мог бы даже на турнике подтянуться. Разика три или четыре. А здесь все иначе. Руки у него влажные, и оттого стаканы апельсинового сока приходится нести с особой осторожностью: тем более, что это первый рейс от буфетной стойки. Осрамиться никак нельзя! Ну просто никак!.. И он старается, как может. Бисеринки влаги покрывают лицо. После второго рейса на столе перед Лариской появляется картонное блюдечко с кокосовыми пирожными. "Если, конечно, не возражаете..." "Женщины боятся за лишние граммы?... Это не про меня!" -- Лариска смеется. Ярко-красный ее ротик хищно растворяет створки, пирожные обречены. Он благоговейно смотрит на Лариску: "Какая замечательная девушка! Как она их! Одно за другим. И зубки у нее какие!.." Звонок. Еще звонок. Звонок - уже последний, пробуждающий. И следом за ним Ларискин голос : "Вы ничего так и не съели. И сок не пили..." Он мужественно встряхивается. Ничего!.. И ели когда- то, и пили... Второе действие. Массовка -- мужчины и женщины в русских народных костюмах праздно разгуливают по сцене на фоне надписи: "Самодостаточность -- она везде одинакова!" . Вперед выступает Некто с лопатой наперевес. Одна из актрис бросает ему под ноги пластмассовую змеиную голову, цвета хорошо вылежавшихся костей. Некто остервенело стучит лопатой по муляжу, а массовка в это время скандирует: "Человек сам хозяин своей судьбы! Так что -- хозяйствуйте! Хозяйствуйте! Хозяйствуйте! Мешать не будем!" За кулисами временами утробное "м-м-м", как бы подчеркивающее конфликтную сторону момента. Зрители сосредоточенно глядят на сцену. Многие восхищены и растроганы. Стекают по вискам капли пота, по щекам - умиленные слезы. Великая сила - искусство! Равнодушных нет! Занавес. Спектакль окончен. *** ..Он провожает ее домой, ощущая каждой клеточкой своего упакованного в форму тела Ларискину легкость и молодость. Усталый тротуар терпеливо отвечает их шагам приглушенным отзвуком. Угадывает точно и в такт каждому: ей - звонким цоканьем, ему - мягким шорохом. "Что это?" - Лариска останавливается перед лежащим у газона мешком. Осторожно заглядывают внутрь, в мешке -- картошка. "Потерял кто то... -- ворчит Военный и, хозяйственно вскинув мешок на плечо, продолжает: - Вам отнесем. Есть будете, варить, жарить." Лариска немного смущена -- на театральном лаковом флере первая царапинка. Военная форма, пыльный мешок и вечернее платье явно не сочетаются... Но перечить она не решается. Он - Военный, ему виднее. Они добредают до дома, мешок заносится в кухню. "Вы только ее переберите ." -- советует Военный Лариске. Приподымая фуражку, стирает со лба, щек и затылка традиционный пот. "Хорошо" -- Лариска послушно кивает головой. Он желает кавалеру спокойной ночи и степенно выпроваживает. Он и тут на высоте - ни чаю, ни сушек на посошок не просит. Уходит гордо и достойно. От мешка спину у него чуть ломит, но он и об этом молчит. ..Всю следующую неделю Военный регулярно наведывается к ней в магазин. Цветочки, шоколадки, кашель в кулак, потение -- привычный джентльменский набор. Лариска смотрит-смотрит и наконец решается... Приглашает Военного в гости. В субботу. На ужин. *** Они сидят друг против друга за накрытым столом. Неспешно поедается холодное -- салаты, сыры, колбаса. Лариска кокетливо любезна: "Может быть, морковки с чесночком? Или селедочки под шубой?" "Лучше под пальто," - по-армейски шутит он. Лариска вежливо смеется. "Хорошо, я положу вам и того, и другого." Он удовлетворенно отпыхивается, улыбаясь, мечтает о том, как бы на пару дырочек ослабить ремень, впивающийся в раздувшийся живот. Перемена блюд. Теперь господствует горячее -- куриные окорочка с картофелем. Зубы дробят беззащитные птичьи конечности. Хрустит румяная корочка, стекает янтарный сок. "Как там наша картошка?" - интересуется Военный. "Картошка... Ой! Она там прорастать уже начала... Такие длинные белые веточки. А перебрать руки никак не доходят..." -- Ларискины слова трансформируются в виноватую улыбку, ищущую понимания. И понимание находится. Военный тотчас предлагает свою помощь. "Что, прямо сейчас?" -- спрашивает Лариска с деланным смущением, - его простоватость кажется ей трогательной, кроме того, льстит, что этот большой дяденька так суетится . "А чего там откладывать..." -- он решительно поднимается из-за стола. Мешок стоит в углу, все там же, где Военный его оставил. Лариска приносит старые газеты и застилает ими центр кухни. Начинается переборочный труд, во время которого, он скупо повествует о собственной военно-отставной жизни. Лариска помогает ему с картошкой, слушает вполуха. Голову ее, впрочем, занимает иной вопрос. Более животрепещущий. Вопрос о том, останется ли Военный на ночь, а также о том, какое впечатление на него произведет ее черное кружевное белье. Оттого, что ответа пока не находится, Лариска беспрестанно облизывается. А он все говорит и говорит. Неожиданно Ларискина рука вытаскивает из мешка нечто странное, не совсем похожее на картошку. Вытащенный предмет черного цвета, металлический. Похож на габаритный "Чупа-Чупс" с приделанным к ножке колечком. Лариска в искреннем восторге: "Смотрите, какая картошка! Гладкая, красивая..." Военный напряженно молчит. Потом подобравшись, словно перед прыжком, отрывисто произносит: "Это не картошка, это граната". Каждый человек может представить себе самые разнообразные ситуации, подбрасываемые ехидной старушкой- жизнью, но подарок в виде гранаты, упрятанной в мешке с картошкой, все же явление достаточно редкое - не каждому так везет! Именно поэтому Лариска теряется и ничего, кроме "Откуда она здесь?..." -- вымолвить не может. А Военный преображается -- теперь можно показать себя в полной красе. Он собран и решителен, хотя и не забывает, что бдительность прежде всего. Следует строгий вопрос: "У Вас в доме не было посторонних?..." Глаза его превращаются в маленькие буравчики. "Да какие же посторонние?..." -- едва шепчет Лариска. Он успокаивающе кладет руку на хрупкое девичье плечико: "Не волнуйтесь. Все под контролем". Она чуточку успокаивается, а он расхаживает по кухне взад-вперед, заложив руки за спину, пытаясь размышлять вслух: "Мда.. Если чужих не было, значит граната находилась в мешке с самого начала. То есть, мы ее занесли в дом вместе с картошкой. Так сказать, пригрели на груди змейку." -- Военный смеется, шутка про змейку кажется ему удачной. Лариска вымученно улыбается. Ее рука, держащая гранату, начинает потихоньку дрожать, но он этого не замечает. Он рассуждает дальше: "В мешке она лежала либо потому, что кто-то перевозит таким образом оружие, либо... Либо это была провокация. В отношении меня... Увидели, что иду, и подбросили! Думали -- растеряюсь, убегу, а они бы и сфотографировали..." "Зачем?" - лепечет Лариска. "Ну, мало ли... Потом в западные газеты или еще куда... Но, нет! Ничего подобного! Не вышло-с, господа! Не вышло-с!.." -- он грозит кулаком неведомым врагам, хмурится и воинственно шевелит бровями. Лариска ловит себя на мысли, что окончательно запуталась в происходящем. Она не понимает , кто такие эти "господа" и зачем им подбрасывать в картошку гранату. Но вслух сомневаться боязно и потому Лариска только робко вздыхает. Вот вам и романтический вечер с красной помадой , черным бельем и при свечах! ..Четыре часа утра. Лариска с гранатой в руке дремлет, сидя на полу, посередине кухни. Военный по-прежнему бодр, со стороны напоминая собаку ищейку, нюхнувшую тапок разыскиваемого преступника. Рот чуть приоткрыт, зубы заострились, нос похолодел и увлажнился. У него уже созрела весомая мысль. Он останавливается перед Лариской, тормошит ее за плечо: "Нужно все проверить. Внимательно!" Лариска распахивает глаза, пугливо ежится. Он совсем рядом. Лариска чувствует запах его одеколона, видит изъяны его стрижки. Она даже замечает пробившуюся на его щеках щетину. А ведь еще вечером он был гладко выбрит! Лариску слегка подташнивает, к тому же у нее затекла рука, держащая гранату. Лариска просит: "Освободите меня от нее", подбородком указывает на гранату. "Нельзя! Может иметь место подрыв." Военный по-отечески строг. Лариска бледнеет : "А я?... Что будет со мной?..." "Не надо об этом думать. Не время!" - брови его с щелчком сходятся на переносице, военный поднимается с корточек и, обойдя Лариску, осторожно ставит ее на ноги. Приговаривая "Пойдемте, пойдемте!" -- Военный подталкивает ее к дверям, выводит на лестничную клетку. *** ..Звезды играют в пятнашки. Прикрываясь редкими тучками, украдкой зевает луна. Но Лариске и ее кавалеру не до этого. Они в том самом дворе, где нашли мешок с картошкой. Лариска стоит посреди тротуара, а он, освещая землю ручным фонарем, ползает на четвереньках по кустам, бормоча: "Что бы это значило?... В принципе - что?..." Лариска, стараясь хоть как- то отвлечься от пронизивающей прохлады, постукивает ногой об ногу и пытается вспомнить школьные уроки по Начальной Военной Подготовке. Точнее, те занятия, на которых проходили тактико-технические данные мин и прочих боеприпасов. От неласковых тем Лариску отвлекает внезапный вопль и грязная пятерня, тычущая ей в нос кусок земли. Это, разумеется, Военный. Тоном телевизионного диктора он предлагает: "Понюхайте, чем пахнет! Только понюхайте!" Лариска нюхает: "Я ничего не чувствую". Он укоризненно качает головой: "А ведь это несомненный тротил!" Лариска пожимает плечами. "Теперь понюхайте гранату! Там тоже тротил. Понимаете?... Мы по запаху можем отследить путь гранаты!" -- его глаза сияют детской радостью. Отслеживать путь гранаты Лариске не хочется. Хочется спать и тереть глаза, хочется домой в теплую ванну. Само собой у нее жалобно вырывается: "У меня рука устала. Можно я ее брошу?". Военный испуганно подпрыгивает. "Ни в коем случае! А если подрыв? А если чека проржавела?" У Лариски кривятся грубы. "Значит, так и держать ее?" Военный покровительственно обнимает девушку : "Пока -- да. Ты сама ведь все понимаешь прекрасно. Есть такое слово - "надо". Простое солдатское слово..." Они возвращаются домой. ..В гостиной Лариска обессилено падает в кресло: с наслаждением вытягивает ноги. Военный же, разложив на столе листы бумаги, терпеливо нумерует их, начинает сочинять донесение. На первом титульном листе аршинными буквами выводит: "Путь нелегальных боеприпасов. Строго секретно.". Затем, вооружившись простым карандашом и расческой (расческой - за неимением линейки), он начинает сосредоточенно вычерчивать загадочные схемы. На его носу мгновенно выступает пот. Капельки растут. Плоть Военного, озабоченная сверхзадачей, питает их живительной влагой. Очень быстро капельки достигают критических размеров, скатываясь, падают на кончик высунутого языка. Военный невольно проглатывает их, глухо прикашливает. Лариска молча наблюдает за ним. Она находит этот капельный круговорот очень сексуальным. Ей хочется тепла и ласки. Чуть покачивая ногой, она роняет туфельку. Кавалер не реагирует. Что ж ... Лариска шевелит бровками и громко заявляет: "Я хочу в душ!" Военный отрывается от чертежей : "О чем вы?..." "О ванне! О том, что мечтаю помыться! А вы разве нет?..." -- Лариска кокетливо сбрасывает вторую туфельку и потирает ноги друг о дружку. Его лицо непроницаемо : "В душ?... Я -- нет. А вам... Как бы это сказать... Одна рука у вас занята, мыться будет неудобно. Так что подумайте. По-моему, волосы у вас выглядят вполне чистыми." Лариска страдальчески закатывает глаза, и он испуганно спохватывается: "Нет, если вы настаиваете, я, конечно, что-нибудь придумаю. То есть я уже почти придумал! Ну да! Мы примотаем гранату к вашей руке. Изолентой или скотчем? А то вдруг вы случайно разожмете пальцы..." Лариска обречено склоняет голову: "Хорошо. Приматывайте." Шуршит скотч, клацают ножницы. Лариска лежит в ванне. Горячая вода, изобилие пены, множество флакончиков. Лариска хитро щурится, шлепает свободной от гранаты ладонью по колену, дует на мыльные пузыри. Лирики уже не хочется. Хочется чего-то, физически ощутимого. Но сегодня этого, по всей видимости, не достичь. "Ну тогда хоть высплюсь!" -- утешает она себя. Лариска поднимается и встает под душ. Жесткие струи сотнями щенячьих носов тычутся в тело. Пора вылезать. Одной рукой вытираться не удобно и потому Лариска набрасывает халатик прямо на мокрое тело. Из кармана вынимает помаду и тщательно подкрашивает губы. Улыбается себе в зеркало. Красота! В комнате все без изменений. Военный сосредоточенно чертит. "Ну и флаг ему в руки" -- обижается Лариска и расправляет кровать. "С Вашего позволения я прилягу" -- говорит она. Военный вскакивает из-за стола: "Конечно, конечно. Только давайте все переклеим. Сами понимаете, в ванной скотч отсырел, а во сне мало ли что..." -- С ножницами и скотчем он направляется к Лариске. Спустя короткое время она засыпает, и ей снится, что она крепенький, поджаристый кекс, соседствующий с парочкой таких же кондитерских изделий. Их маленькое братство покрывает толстый слой глазури - желтой, хрусткой, напоминающей панцирь. Глазурь мешает двигаться и сколько Лариска не возится -- все безрезультатно. Она шипит, как блин на сковороде, хотя она вовсе не блин, а кекс, совершая отчаянный рывок, просыпается. Сев на кровати, Лариска кричит: "Я опоздала на работу!!! Опоздала!" Взор ее падает на примотанную к руке гранату. Ей становится плохо. "Как же я пойду с этим в магазин?! Мне покупателей обслуживать будет невозможно!" Военный подходит к девушке и кладет ей на лоб большую тяжелую руку: "Сегодня воскресенье. Выходной. Вам не нужно никуда идти." "Воскресенье..." -- Лариска медленно приходит в себя. Смотрит на пасмурное серое утро в окне, облегченно улыбается. Не на работу. Как это бывает прекрасно, когда не на работу!.. "Тогда давайте пить кофе, -- предлагает она. - Правда готовить одной рукой не самое приятное занятие, но вы ведь мне поможете?" "Конечно-обязательно!" Он с радостью бросает свои чертежи и отправляется вслед за Лариской на кухню. А посреди кухни все также расстелены газеты, все также валяется серая картошка. "Мы не будем к ней прикасаться. Отодвинем в сторону - и ладно!" -- решает Лариска. "Хорошо" - Военный яростно растирает уставшие от бессонной ночи глаза. "Пойдите, умойтесь," -- Лариска смотрит на него с сожалением, да и как смотреть иначе на нелепые скатавшиеся волосы, на влажно поблескивающий лоб, несущий следы усердных потовых струй. "Пожалуй, Вы правы. Я так и сделаю..." -- Военный направляется в ванну и сует голову под холодную воду. Голова леденеет настольно молниеносно, что на некоторое время он теряет способность дышать. Но профессионализм и усилие воли делают свое дело, и вскоре все жизнетворные процессы восстанавливаются . Становится настолько хорошо, что он позволяет себе расслабиться и на время выпустить нить размышлений, касающихся гранаты. Но это только миг. Один- единственный. А в следующую секунду Военный уже вновь собран и сосредоточен. Умытый и насухо протертый махровыми ладонями полотенца, он возвращается на кухню. Здесь Лариска активно гремит чашками. Военный останавливается и смотрит на нее. Ему хочется сделать комплимент и он говорит: "Однако вы ловко управляетесь. Другие и с двумя руками так не могут!" Лариска чуть усмехается -- на фоне макияжа, старательно наведенного во время его пребывания в ванне, усмешка играет особенно ярко. "Садитесь, пожалуйста" - воркует Лариска. Он приседает на маленький табурет, не сводя с девушки восторженных глаз. Лариска чувствует его состояние, расхаживает по кухне, стараясь не садиться как можно дольше, -- пускай полюбуется. "Вы, наверное, совсем устали. За ночь от стола ни на минутку не оторвались" -- Лариска подносит к губам маленькую чашечку. "Ну... Как бы, да... Но это все чушь, не беспокойтесь." -- ее забота явно смущает Военного. "Нет, нет! Вам необходим перерыв! Я заявляю это самым решительным образом. А потому после завтрака мы немного прогуляемся." -- излом Ларискиных бровей столь суров, а глаза столь ласковы, что отказать нет возможности. А Военный и не собирается отказывать. Только с удивлением отмечает про себя, что роли у них поменялись -- командует теперь Лариска. Она тоже отслеживает эту перемену. Протеста в душе не рождается. От ее ночной нервозности не осталось и следа. Лариска неожиданно понимает, что и с гранатой в руке жить можно достаточно долго. Может быть, даже всю жизнь. Она поднимается, ставит свою чашку в раковину, а Военный, неуклюже вскочив, уже тянет свою руку, отстраняя Лариску от мойки: "Не беспокойтесь. Я сам. Вымою посуду сам!". Лариска не возражает. Чуть присев в шутливом реверансе, она отправляется сооружать прическу. Военный плещет водой на пол, на собственные брюки, мыть посуду - непростое дело. "Вот я и готова!" -- Лариска заглядывает на кухню в тот самый момент, когда он вытирает свои огромные красные руки маленьким вафельным полотенчиком. "Что ж... Я, кажется, тоже готов." -- Военный оправляет рукава рубашки - становится по стойке "смирно", пятки вместе, носки врозь. "А китель? Ваш форменный разве вам не нужен?" -- Лариске вовсе не хочется, чтобы Военный оставался в неукомплектованном виде. "Да, да! Конечно, китель... Я и забыл..." - он виновато трясет головой, рассыпая частые капли. *** Они гуляют по парку, где в изобилии посажены редкие растения, но два пруда парка напрочь заросли тиной и общий вид это, без сомнения, портит. "Как хорошо бы сейчас посидеть на скамейке в тени, с мороженым!..." -- Лариска мечтательно закидывает назад голову. Ее яркие губы улыбаются небу. "Виноват! Я как то не подумал... А ведь у входа действительно, кажется, продавали. Знаете что, вы пока посидите на лавочке, а я быстро сбегаю..." -- и Военный мчится за мороженым. Движения его угловаты и стремительны. Лариске они почему то напоминают бег молодого сайгака, хотя сайгаков Лариска видела только по телевизору. Лариска мостится на самый краешек скамейки, распрямляет плечики и чуть щурит от солнца глаза. Ноги у нее закинуты одна на другую, свободная рука покоится на спинке скамейки, рука с гранатой -- на коленях. В миниатюрной Ларискиной головке начинает вызревать миллион аппетитных мыслей. Но до полной съедобности ни одна из них не доходит, поскольку возвращается Военный. Он держит в руках десять сверкающих разноцветных пакетиков: "Я разные взял. Вам сейчас нужно побольше сладкого кушать, ведь на вас ответственность. Не ровен час, эта штука рванет! Так что кушайте." Кучка мороженого просыпается на скамейку. Лариска выглядит слегка обалдевшей. "Мы это все съедим?..." -- ее глаза округляются до состояния рыбьих. "Конечно! Но большую часть, повторяю, должны съесть вы!" -- Военный счастливо смеется. Определенно -- эта девушка ему нравится, а главное - он сумел ее ошарашить. Пожалуй, в отношении такой как она, можно подумать и о чем-нибудь серьезном. То есть потом, когда минет угроза. Лариска наконец выходит из "рыбьего" состояния, осторожно берет один из шуршащих пакетов. Разворачивает мороженое из категории клубничных и начинает есть. По мере откусывания ей становится все веселее и веселее. Оттого вторая и третья мороженки съедаются еще быстрее. На четвертой Лариска решает, что скорость можно сбавить. Теперь она не спешит, с чувством полизывает мороженку, поигрывает ресницами. После одного из долгих взглядов вдруг интересуется: "А шарики? Шарики воздушные там не продавали?..." "Кажется были... Вам купить? -- в готовности Военный чуть приподнялся. - Я мигом слетаю!" "Если можно... Только , пожалуйста, в форме сердечка и чтобы написано было "I love you!". "Ай лав ю..." - запоминая, повторяет Военный и бежит за шариком. Лариска впадает в задумчивость. Как все-таки быть с рукой и с гранатой? Ведь на работу в таком виде действительно не пойдешь. А кавалер - то чертежи рисует, то бегает по парку. И вроде хороший, и вроде глупый. А ругаться с ним нельзя, - кто же тогда от гранаты избавит?... "Не, ты посмори, а!..." -- внезапный возглас заставляет ее встрепенуться. На скамейку усаживается Молодой Человек. В джинсах-клеш, в кожаной куртке с закатаными по локоть рукавами. Протянув волосатую лапу, он, не спрашивая, цапает пакетик с мороженым, одним движением срывает золотистую оболочку и, откусив половину, возмущенно продолжает: "А я смарел-смарел, думаю: не-е -- точно глюк какой-нибудь. Типа, значит, галлюцинация... Решил ближе подойти." "Вы о чем?" "Как о чем? О тебе! Сидит, понимаешь, вся такая при делах, в одной руке мороженое, а вторая, блин, ваще как шар. Это у тебя что - от рождения?" "Не от рождения, а от вчерашнего дня. Это скотч, а под ним граната!" -- Лариска старается говорить мелодично и с трагической ноткой. Пусть знает, чем она рискует. Самое странное, что молодой человек своей непосредственностью очень ей приглянулся. "Во, даешь! Без дураков, да?! Ты, значит, это... Типа - секретный агент?" -- молодой человек со смехом взялся за второй пакетик. "А если и агент?" -- Лариска закусывает ярко-красную, помадную губу и чуть-чуть, одними глазами усмехается. "Не... Тогда нормально! Тогда все путем. А тот старикан, он что, - типа начальника?" -- Молодой человек облизывает измазанные мороженным пальцы, язык у него бегает проворней, чем у дикого муравьеда. "Нет. Он не начальник. Он военный. Просто военный в отставке. Да и я не секретный агент. Я продавщица" -- Лариска теребит подол своего платья и рассказывает всю историю о гранате. Молодой человек яростно скребет в затылке, шепотом непонятно кого ругает: "Ладно, выручу. Смари сюда и не пугайся. Берем сейчас это хозяйство и разматываем, так?.. Потом быстренько дергаем за колечко и бросаем все на фиг в пруд. Там все одно кроме тины ничего не живет. Ну, а сами в это время на землю валимся, поняла? И все! Ты свободна! Хотя, если хочешь, можно все это тебе оставить. Мне, сама понимаешь, это без разницы..." Лариска вцепляется в Молодого человека: "Это как это без разницы?! Это я-то не хочу?!" "Тогда лады!" - поплевывая сквозь зубы, Молодой человек разматывает скотч и стремительно, так что Лариска не успевает ничего сообразить, бросает гранату в воду, одновременно увлекая Лариску на землю. Взрыв, пузыри, клочья тины на кустах. "Клево врезало! Да? -- Молодой человек оглушено трясет головой. - Я бы еще парочку кинул..." "Уже все?" "Ясное дело! Я ж говорил: все будет нормально! Я ж себя знаю! Кстати, тут на траве лучше, чем на скамейке. Давай только мороженое перетащим!" Лариска полностью с ним согласна. В висках у нее все еще чуть позванивает, но она счастлива. Подхватив со скамьи оставшиеся пакетики, она возвращается к Молодому человеку, устраивается с ним рядом. "А ты ничего, подруга -- нежадная!" -- Молодой человек, посмеиваясь, хлопает Лариску по множеству мест. "Да и ты вроде ничего! Храбрый!" -- Лариска озорно улыбается в ответ. "Ну так а то! Старикан-то твой как, не обидится?..." -- Молодой человек обнимает Лариску. "Да ну его!.." -- Лариска забрасывает руки на шею Молодого человека. Они целуются. Раздается деликатное покашливание: "Простите, что мешаю... Лариса , я тут нес Вам шарик, а потом взрыв, я споткнулся, и шарик улетел..." - Военный расстроен до глубины души, зато Молодой человек хохочет: "Прямо как у Пятачка!" Лариска отрывается от Молодого человека, терпеливо объясняет: "Взрыв - оттого, что мы гранату в пруд бросили! Теперь я свободна!" -- она вновь целует Молодого человека. Военный от такой вести поначалу приходит в замешательство, но быстро овладевает собой и громоподобным голосом заявляет: "Это в высшей степени безнравственно! Как вы могли, Лариса? Я был о вас столь высокого мнения! В гранате был тротил, а может, даже фосген. Это крайне опасно! Кроме того, как нам теперь отследить путь гранаты, если нет самой гранаты?!" Молодой человек хмурится. "Слушай, отец, сам ты фосген. Чего к людям пристаешь? А нужна граната, так ныряй в пруд! Все осколки с фосгеном твоим тамочки." -- Молодой человек снова прижимает к себе Лариску. Военный молодцевато поправляет фуражку и направляется к пруду.. Приблизившись, он долго смотрит на его поверхность, потом начинает раздеваться. Одежду он складывает аккуратной стопочкой на берегу, заходит в воду по пояс и начинает сосредоточенно шарить руками по дну. Так незаметно проходит день: Военный роется в пруду, временами переговариваясь с Лариской и Молодым человеком. Последние лежат на лужайке и время от времени помогают Военному советами. Но в основном они заняты своими делами. Сгущаются сумерки.. Сторожа обходят парк, выгоняя не в меру залюбовавшихся природой посетителей. Последними выходят Военный, Лариска и Молодой человек. Военный что то бурчит себе под нос и оттирает руки от тины, Молодой человек беззаботно насвистывает, а Лариска на ходу пытается привести в порядок свое безнадежно помятое платье. У ворот все трое останавливаются. Молодой человек пожимает Военному руку и говорит: "А в общем ты ничего мужик, путевый. Целеустремленный, блин, и за себя знаешь. Так что смари -- забегай когда в гости, обрадуюсь. Я теперь я у нее буду жить, она не возражает." Все трое прощаются. Военный, шаркая ногами, уходит в темный проулок справа, а Молодой человек и висящая на его руке Лариска -- в темный переулок слева. По дороге домой Молодой человек говорит: "Так-то ты ничего, подруга. Только росту в тебе маловато, ноги чуть полноваты, да и талия подкачала... Ну да ладно, что ж теперь - не вешаться же... Но помаду эту красную выкинь! Вон в ту урну. Извозила меня, понимаешь, прямо перед Военным было стыдно. А белье свое черное на чень-ть другое смени, поняла, да?" Лариска, семеня рядом, согласно кивает и радостно заглядывает ему в глаза. Ей думается о сегодняшнем дне, таком насыщенном, таком замечательном - наполненном как лирикой, так и физикой. А за помаду с черным бельем ей не обидно. В конце концов, ну ее эту независимость, двухметровость и длинноногость. Рядом идет замечательный мужчина, а значит ... Значит -- все мечты сбылись.. Екатеринбург 1998 г. http://www.lib.ru/ZHURNAL/artamonov.txt Вадим Артамонов. Три рассказа --------------------------------------------------------------- © Copyright Вадим Артамонов Email: oblib@opennet.pskov.ru ║ mailto:oblib@opennet.pskov.ru Date: 29 mar 1999 Три рассказа предложен(о) на номинирование в "Тенета-99" ---------------------------------------------------------------
Курочка Ряба -- 2
( из цикла "Новые сказки о старом")
Ничто в жизни не удивляет людей больше, чем чудо или цепь совпадений. Надо сказать, что большинство людей считают, что если чудо однажды произошло, то оно неприменно должно повториться Не меньшее число людей готовы ставить эксперименты хоть до конца жизни, лишь бы эксперимент удался и произошло чудо.
Рассказ курочки Рябы
Как подумаешь, сколько я в жизни натерпелась, так сразу хочется причислить себя к лику святых. Угораздило же попасться деду на эксперимент. А стоило снести золотое яйцо, так стало еще хуже.
Диета такая, что я удивляюсь, как еще меня не вынесли вперед лапами из курятника. Да может и лучше, если бы вынесли. А то сидишь себе в курятнике, как лебедь на щуке. И никаких прогулок, хотя даже заключенных временами выводят погулять. Так нет же - сиди в курятнике, неси яйца. Кормят дерьмом, по морде бьют. Изжога стала хронической. Иначе говоря, чувствуешь себя как рак в бутылке. Яйца последнее время стали воовще какие-то странные - то пятнистые, то разноцветные. Временами встречаются яйца с блестками. А дед не унимается. Ну как же! Шоу должно продолжаться...Рассказ деда
Иногда я удивляюсь, как у меня хватает сил и желания продолжать этот эксперимент.
Вы спросите, почему я взял для этого эксперимента именно Рябу? А я возьму и отвечу. Рябую курицу я взял именно из-за ее уникальных генов. Ведь даже дебилу понятно, что от обычной курицы могут быть только обычные яйца, а чем больше смещены гены, тем больше шансов на успешное завершение эксперимента.
И ведь один раз получилось! А что получилось один раз, должно получиться и другой раз, и третий и четвертый. Поэтому я и не опускаю руки, а держу их высоко поднятыми.
То первое яйцо, именно то, к которому приложила свой хвост сволочная мышь, продать было уже невозможно. И я размолол это яйцо и добавляю его в корм для Рябы. Понятно ведь, что основой корма должен быть металл.
Сначала я пробовал подмешивать в корм то серу, то соляную кислоту, то метабромгексин, то ... Результата не было.
Тогда я понял, что нужна система.Долго мучился, подбирая нужные компоненты и методику их применения (плюс их проверка на других курах), но теперь дело должно пойти.
И в моем курятнике будет праздник!Рассказ бабки
Дед, ей богу, свихнулся! Да где ж это видано - чтоб куры несли золотые яйца. Я не могу понять, как он смог выбить такое яйцо из Рябы, но после этого он свихнулся окончательно.
Но это еще цветочки. Я с ужасом думаю, что было бы, если он захотел бы получить золотых котят или щенят. А образ золотого теленка вообще выбивает из меня сознание напрочь.
Меня беспокоит, что дед не расстается с маузером с оптическим прицелом. Говорит, что это для защиты от мышей - ведь прошлое яйцо было загублено именно мышью.
Но ведь надо же: дед свой маузер опробовал на моей посуде, а когда я об этом узнала и начала делать ему выговор кочергой, этот противный старикан сказал: "Так нужно для дела!". Ну и что прикажете делать с таким сумашедшим?Рассказ Рябы
Я живу как во сне, хотя вернее сказать - в галлюцинациях. Я отдельно, а окружающий мир отдельно. Самое интересное - я уже успокоилась и меня мало что волнует. Голова светлая. Если я не ошибаюсь, у людей такое состояние называется "нирвана".
В одно прекрасное утро дед совсем по привычке открыл дверь курятника пинком ноги. И вот тут с порога дед заметил именно то, о чем так страстно мечтал днем и ночью (а ночью - с эротическим оттенком). В кладке лежало, блистая, золотое яичко. Дед, прослезившись, впал в столбняк. Это был легендарный день, вошедший в анналы истории.
Яйцо действительно было золотое. И судя по весу - монолитное. Дед оглянулся потрепать Рябу по ее рябой шее, выразить благодарность с занесением в киль, объяснить ей политику партии и правительства, рассказать о ходе эксперимента, но не тут-то было. Золотое яйцо оказалось ее прощальным подарком, а хладный труп Рябы лежал неподалеку.
Дед судорожно рыдал, громко вопя, и укачивал в ковшастых руках золотое яйцо. Курочка, его единственная курочка, которая научилась нести золотые яйца, которая воплотила его мечту...
Кррасная Шапочка
Сказка-мелодрама с намеками
Волк медленно брел по лесу, периодически натыкаясь на деревья. Такая ситуация Волку определенно не нравилась. Жрать нечего, проклятые зайцы попрятались в норы и страдают отсутствием желания вылезти оттуда. Волк уже закончил построение трехэтажного матюга на эту тему и переходил к четвертому, как его внимание привлек громкий шум. Собственно говоря, весь этот шум составляли усиленные эхом истошные вопли.
Такого типа вопли Волк уже слышал. Тогда их издавала обезьяна, когда у нее из задницы торчал металлический ерш, а вторая обезьяна ( видимо от избытка технического образования) вместо того, чтобы просто вынуть ерш, пыталась его вывинтить. Она крутила его то в одну сторону, то в другую и при этом приговаривала:
- Никак не могу понять: здесь левосторонняя резьба или нет?
Волку с тех пор надолго запал в душу невыясненный вопрос: "А как ерш попал-то туда?", хотя все остальное не произвело должного впечатления.
Но на этот раз вопли доносились из двухэтажного домика:
- Ты же знаешь, твоя Бабушка больна, у нее паралич матки!
- Шлюха !- смачно и торжественно произнесла Красная Шапочка.
- И к тому же ей трудно готовить. Ты думаешь, это просто - руками наломать дрова, а потом развести в избе костер?!
- Хррр !
- Так что надевай красную шапочку и отнеси Бабушке эти пирожки !
- Только этой мудацкой шапочки мне и не хватало. Выглядишь в ней как лесное уебище на болоте ,- пробормотала Красная Шапочка, но спорить не стала и пошла одеваться.
Но всего этого Волк не слышал. Все звуки, исходившие из дома, натыкались сначала на левую сосну, затем на правую, затем сосны обменивались эхами, интерференция которых и создавала резонанс. Несмотря на это, Волк хвостом чуял прибыль в желудке, а доверять дедуктивному мышлению своего хвоста Волк привык.
"Надо ее опередить" ,- подумал волк и потрусил по дороге от дома. Добежав до леса, он отыскал подходящие кусты и устроил в них засаду, наблюдая за приближением Красной Шапочки. Чем ближе становилась Красная Шапочка, тем сильнее становился аппетитный запах еды. Нюх его не обманывал - в корзине находились пирожки с мясом. "Нужно выведать ее говеные планы" ,- подумал волк и , плотоядно облизнувшись, вывалился на дорогу.
- Добрый день, мистер Волк! Что Вы тут делаете?
"Тебя жду, идиотка. Что же еще?"
- Добрый день, Красная Шапочка! Да вот поссать вышел.
"Это традиция или извращение? Да и видок у него - как с помойки, ей-богу"
- Вы прекрасно выглядите, мистер Волк!
"Если бы ты мне еще и пирожки отдала, я выглядел бы еще лучше"
- А вы, значит, прогуливаетесь, мисс?
"Вот достал! И чего ему, придурку, нужно?"
- Да вот бабушек пирожки несу ...
"Да пошла ты ..."
- Ну, счастливой вам дороги, мисс!
"Да пошел ты ..."
- До свидания, мистер Волк!
И Красная Шапочка тронулась. Волк смотрел ей вслед. Дорога делала изрядный крюк. Говорили, что таким вот образом выпендрился один шизик, своими ногами вытоптав эту дорогу. И вот по ней неторопливо удалялась Красная Шапочка, старательно впечатывая шаг.
- Есть ли у Вас план, мистер Волк?
- Есть ли у меня план? Есть ли у меня план?! - взорвался внутренний голос ,- Да уж, конечно есть!
Лапы сами понесли Волка в правильном направлении. Ворвавшись с грохотом в магазин, Волк потребовал себе красную шапочку. Продавец поразился:
- Ты что, серый? Совсем умом тронулся? Или у тебя совсем мозги отгнили?
- Шапку, придурок, дай !- вопил Волк.
- А справка от психренатора у тебя есть ?- мягким голосом поинтересовался продавец.
В ответ Волк показал мощный аргумент.
- Черт с тобой, грызи свои яйца ,- устало пробурчал продавец и швырнул предмет Волку в нос.
... Когда топот смолк вдали, продавец покрутил пальцем сначала у одного виска, затем у другого. Ничего не изменилось. "Ничего не понимаю"***
Волк на всех парах ломился через лес, бросаясь широкой грудью на ветки, производя при этом шума не меньше, чем случка лосей в сушняке. Птицы, не припоминающие подобного, тихо и торжественно падали в обморок, сшибая по пути все шишки, вероломно растущие на траектории падения. Медведь, питавшийся неподалеку малиной, от неожиданности подавился, закашлялся до хрипоты и от надрыва наложил кучу. Оступился и , поскользнувшись в собственном дерьме, пал на землю, поймав по пути черепом булыжник. В таком непотребном виде его и нашли двое бобров. Бобры над ним долго ржали и , обессилев, скончались у медведя на груди в страшных судорогах.
Добравшись до дома Бабушки , обессилевший Волк аккуратно и размеренно постучал ногой в дверь.
- Дерни за веревочку, дверка и откроется !- раздался скрипучий старушечий голос.
Рядом с дверью висела смывная цепочка от унитаза. Волк ухватился за нее покрепче и дернул. Тут произошло такое, чего он совсем не ожидал - неожиданно для него дверь открылась наружу, а не внутрь, как в лучших домах Парижа. В результате Волк оказался в трех метрах от двери с больной головой.
Отупевший Волк поднялся, механически отряхнул с себя пыль и шагнул внутрь домика на заплетающихся лапах. На втором шаге лапа попала в призовое ведро.
На следующем шаге ведро перевесило. Потеряв баланс, ориентир и контроль, Волк, совершив головокружительный пируэт, упал в объятья Бабушки.
- Как хорошо, что ты пришла, Красная Шапочка! Я по тебе так соскучилась! А то тут так скучно, что хоть дрочи! Вдвоем веселее ... - пожаловалась Бабушка.
- У тебя, внученька, какой-то серый цвет лица. Ты, наверное, плохо питаешься и мало гуляешь. Ну ничего, мы это поправим ,- Бабушка без очков различала лишь силуэты и цвета.
Бабушка пыталась засунуть Волку в пасть "Сникерс" в обертке, чему Волк был резко против. Бабка не унималась:
- Покушай, внученька.
Волк, доведенный до последней стадии, зарычал и раскрыл пасть на наиболее возможный угол захвата. Бабка спохватилась, но было уже поздно ...
Недолго думая, Волк снял с себя свою красную шапочку и нацепил чепчик Бабушки. Затем лег в кровать и накрылся одеялом. Все дело портило ведро, которое жало лапу и мешало лежать. Волк начал его стягивать. Подлое ведро не поддавалось и, судя по всему, отделяться не собиралось.
Между тем, Красная Шапочка уже вышла на финишную кривую и стремительно приближалась к дому.
Упираясь в ведро другой лапой, Волк тщетно пытался его снять. Вздувшиеся вены на лбу и носу придавали ему сходство с гориллой, зажимающей свои яйца в тисках. Наконец ведро поддалось и с грохотом исчезло в темноте прихожей.
Красная Шапочка прислушалась. "Вот сука! Опять свой нужник опрокинула! Ну и бабуля, мать ее!". И Красная Шапочка с размаху постучалась головой в дверь.
Стук раздался так неожиданно, что Волк захлебнулся собственной слюной. И странно писклявым голосом выдал фразу, первой пришедшую на ум:
- Дерни за веревочку, дверка и откроется!
Красная Шапочка критически осмотрела покосившуюся дверь. Затем что есть сил дернула за цепочку от унитаза. В следующее мгновение она сидела на заднице в трех метрах от входной двери. "В чем же здесь фокус?" - не поняла Красная Шапочка.
В домике все было чисто. "Померещилось! Меньше пить нужно". А Бабушка выглядела неважно.
- А я тебе, Бабушка, пирожков принесла!
- Это хорошо, милая.
Красная Шапочка вынимала пирожки один за другим и скармливала Волку:
- Кушай, Бабулька. "Чтоб ты сдохла!"
Наконец пирожки закончились. Волк тихо подремывал. Всю идиллию испортила Красная Шапочка:
- Бабушка, а почему у тебя такие большие глаза?
- Сру много, детка ,- Волк начал раздражаться
- Бабушка, а почему у тебя такие большие уши?
- Слух музыкальный развиваю, детка ,- Волк раздражался все больше и больше.
- Бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?
Вот тут Красная Шапочка наконец достала Волка.
- Чтоб тебя сожрать, дура несчастная !- прорычал Волк и претворил в действия свои намерения. Избавившись таким образом от помехи, он продолжил дремление.***
Из сонного состояния Волка вывела вооруженная группа из трех охотников, пинком открывших двери. Оценив обстановку, они переглянулись и синхронно пожали плечами. Затем представительный охотник спросил:
- Эй, серый, а где Бабуся?
- И-ик!
- Сволочь, куда бабка-то девалась?
- И-ик!
Тут один из охотников разразился пышной речью, делая акцент на таких словах как "сын трахнутого ишака" , "серая плесень" и им подобных. Смысл его речи сводился к тому, что он, Волк, дескать издевается над ними, охотниками, зашедшими на огонек, и отказывается давать показания. Внезапно другой охотник побледнел, замычал и, показывая дрожащей рукой на Волка, изрек:
- Смотрите, смотрите на эту толстую серую сволочь! Брюхо так и топорщится! Он же сожрал нашу обожаемую бабусю, да еще и издевается над нами! Смерть предателю и вампиру!
Охотники посовещались. Затем представительный охотник вынес общее решение:
- Дырка между глаз тебе не помешает!
У Волка похолодело между ног.
- Как это! Как это! Я требую суда присяжных! У меня есть право на адвоката!
Охотники искренне удивились. Затем еще раз посовещались.
- У тебя есть только одно право - сдохнуть !- подвел итог коренастый охотник, вынул столовую вилку и небрежным жестом вспорол Волку брюхо. Оттуда бодро вывалились Бабушка и Красная Шапочка, затем пирожки. Грянула немая сцена.
Волк же, не желавший быть ни трофеем, и героем, заправил кишки обратно, разбежался и выпрыгнул в окно, выбив широкой грудью ставни.
Сидя под мощным лесным дубом, Волк зашивал себе брюхо белыми нитками и рыдал у себя на груди от неутоленного чувства голода.
Серенький козлик: оргазм среди волков
(из цикла "Новые сказки о старом")Стоял в лесу на хуторе домик. Жила в том домике старушка уже преклонных лет. Старушка, как подобает бабусе ее возраста, была одинока. Но она не чувствовала себя одинокой: у нее был большой друг - серенький козлик. Милейшее, надо вам сказать, было существо. Большое доброе и целомудренное сердце и полная покладистость - ну что еще нужно? Жили они душа в душу и любили друг друга большой платонической любовью.http://www.lib.ru/ZHURNAL/filippov2.txt Вадим Филиппов. Пять рассказов --------------------------------------------------------------- © Copyright Вадим Филиппов Email: sakinfo@gus.orgus.ru ║ mailto:sakinfo@gus.orgus.ru WWW: www.sakinfo.da.ru ║ www.sakinfo.da.ru Date: 9 feb 1999 Пять рассказов предложен(о) на номинирование в "Тенета-98" --------------------------------------------------------------- -------------Три секунды------------------------- ----------(моментальный рассказ)---------------- =-=-=-=--=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=- Секунда первая. Где они? Где все хорошие люди, о которых так часто пишут и говорят? Где все те, что несут в мир доброе и светлое? Нет их. Они стали анахронизмом. Чем-то, подобным легкому сну. Сон кончается и снова погружаешься в работу и серый бестолковый день. Бегаешь, крутишься, кому-то что-то доказываешь. Пусто все. Театрально-искусственно. Кому это надо? Я БУДУ ХУДОЖНИКОМ. Это успокаивало, заставляло мириться с жизнью. Терпел и мечтал, терпел и был жизнерадостным. Щенок... Друзья? А друзья есть. Хорошие, добрые, но с ворохом своих проблем и говорят, говорят только об этом. А кому интересны мои?!! Кто меня будет слушать?!! Хорошие друзья, добрые... Любимая? Дорогая моя! Ты же видишь, что устали мы друг от друга. Опостылели. Все чаще ругаемся и тихо ненавидим. Пусть это пока сиюминутно, но что будет дальше? Зачем это? Отдохни от меня, славная. Секунда вторая. Господи! Где же ты? Видишь что делаю? Глупо все. Запутался я, ребята. Хотя было хорошее, было. Кто же спорит? Люблю и любим. Искал и находил. Узнавал, познавал. Дочурка растет - лапонька. Хотя многого и добился! Разве не прекрасно быть учителем? Балбесов этих, оболтусов учил. Переживал с ними. Плакал с ними. Резвился. Вот смотрит на тебя пацаненок, глазами хлопает - вникает умным речам. И себя, ну хоть на чуточку, уважать начинаешь. Хотя кому это надо? Авторитет, уважение... Все летит. Вся жизнь в одну секунду... Секунда третья. Мама! Что же я делаю?!! Прихожу из школы, а ты все крутишься, вертишься. В безденежьи этом. Кормишь нас четверых, а я балбесом скачу в своих мечтах и бесконечных увлечениях. Стареешь ты прямо на глазах - то поясница, то хондроз... Я не имею права тебя оставить, НЕ ИМЕЮ! Ты вырастила нас! Спасибо тебе, ма! Разные мы получились - хорошие, плохие, глупые... Глупый я! Что ж я делаю?! Не надо было... Ма!!! Послесекундие. Кончились мои три секунды и сорок пять метров до земли. Кончились... --=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-= Сентябрь, 1998 г. г. Орск. -------Семичасовой на Сан-Антонио.-------- ------------рассказ---------------------- - Запомните, молодой человек, дедушку зовут Джекоб Бэнс, и ни как иначе! Он не "старик" и не "старикан"! Твой дедушка прожил долгую и трудную жизнь - он заслужил уважения! И пусть смеются все в городе, но Джекоб Бэнс имеет право ходить на заброшенную станцию и встречать поезд, который не ходит уже 20 лет через наш город! Когда Вы, Тим Бэнс, проживете столько же, то получите право на свои чудачества! А теперь отправляйтесь в постель и не забудьте помолиться! А завтра, до школы отнесете дедушке на станцию сэндвичи. Вам все понятно, сэр? - Да, мэм! Все понятно, мэм! - десятилетний Тим Бэнс козырнул маме, маленькой опрятной женщине, и побрел в свою комнату. Мама Эзра еще секунду осуждающе посмотрела в след сыну, покачала головой и вернулась к недочитанной вечерней газете. Утром маленький Тим Бэнс ворвался на кухню, с вытаращенными глазами: - Ма-а-а! А дедушки нету на станции! - Как нету? - Эзра чуть не подавилась кофе. - Совсем нету! Я всю станцию обыскал! Нигде! Что делать? Мать закрыла глаза, опустила плечи, но через секунду встряхнулась и глянула на сына спокойным ясным взглядом: - Тим, иди собирайся в школу. Наш дедушка, Джэкоб Бэнс, уехал! Уехал на юг, как и мечтал всю жизнь - семичасовым на Сан-Антонио! Вам все понятно, молодой человек? Не слышу? - Да, мэм! Все понятно, мэм! ------------------------------------------------------------------------ 1998 г. Октябрь. Орск. -------------ОЖИДАНИЕ----------------------- --------(новогодняя сказка)----------------- Телевизор что-то радостно бубнил, безрезультатно борясь с приглушенным звуком. Тикали часы на стене. До конца года осталось несколько минут. Сейчас появится президент. Я бездумно смотрел на экран - внутри меня пушистым котенком свернулась тишина. Настроение дождливое какое-то. Праздник умчался сегодня утром, захлопнув за собой дверь, закрыв от меня шум и веселую суету. Мама с папой, проведав, что я проведу Новогоднюю ночь дома и согласен остаться один с братишкой, быстро собрались и, расцеловав нас, унеслись к друзьям. Раньше бы я на такое не пошел - в шестнадцать лет сидеть дома редко кого заставишь! Ха! Но это раньше... Когда я еще не знал... Да собственно что надо было знать? Что Аленка... Слушай, парень! Ты дал себе слово, что Аленка забыта! Что ты все время выплываешь на нее? Вот когда зуб ноет, его тоже все время трогаешь языком, морщясь от боли, пока не заболит так, что с ума сходишь... А сегодня утром я торчал у дома Аленки с подарком и тихой надеждой, что после разговора с ней в наших отношениях все изменится к лучшему. Ух, как я готовился к этому! Оттачивал слова, подбирал мимику, что бы не очень казаться безобразным. То, что я некрасивый, мне стало известно рано утром, когда, умываясь, вгляделся в свое отражение. Где тот симпатичный пацаненок, сероглазый и чубастый? Теперь на меня глядел остроугольный парень с пушком над верхней губой и точечками бесконечных прыщиков на скулах. Хм! Довольно отвратное зрелище... Я час убил, пытаясь придать своей физиономии благопри- стойный вид. Тщетно. Ладно, я не мармелад, что бы всем нравиться. Вот. А к Аленкиному дому утром прилетел вмиг и замер, ОЖИДАЯ ЕЕ ПОЯВЛЕНИЯ. Сыпал снег и в нем мелькали машины, люди, смех и музыка. Все мимо, мимо. А я ждал, стараясь не расплескать своего счастья... Минута, час прошли... Вот так, закрывшись в себе и своем счастье, я, видимо, и пропустил тот момент, когда Сергей прошел мимо в Аленкин подъезд. Они вышли вместе и Сергей подхватил Аленку, закружил, растаптывая снег на дорожке... И мое счастье! Сразу! Вмиг! Вот только оно росло заморским цветком, а вот уже покрыто следами зимних сапог... Аленка смеялась, брыкалась шутя и, вдруг, заметив меня, вывернулась из рук Сергея и бросилась ко мне: - Вик, как здорово, что ты решил забежать! Мы едем в парк! Айда с нами! Что ты такой грустный? Ведь Новый Год! Улыбнись, а! - Правда, старик! Потопали с нами! - это Сергей. А улыбочка такая самодовольная! - Нет, ребята. - выдавил. - Я только вот... - и протянул подарок Алене. - Ой, спасибо! Ты давай сегодня приходи ко мне часам к девяти. Ты же вчера мне обещал. Смотри, а то обижусь! - Алена смешно и так знакомо сморщила нос. - И такую грустную мордочку оставь дома. Ну пока, до ве-че-ра! Они побежали на трамвайную остановку, махнув мне на прощанье. Глупый ты глупый - вчерашний разговор принял за признание. Она говорила: "Ты мой самый лучший друг на всем белом свете, Витя! Как брат родной! Я тебе иногда рассказываю вещи, которые не расскажешь любимой подружке...". Аленка тогда поцеловала меня в щеку и взяла с меня обещание провести новогоднюю ночь у нее: "Представляешь, родителей не будет, только мои друзья! Напью-ю-юсь, наверно!..". Хохочет. Это она шутила, как всегда сморщив переносицу. А вот теперь вечер и я один. Никуда не пошел. Еще чего не хватало?! Смотреть на них?.. Зря я это все вспомнил - горло вот опять перехватило. Что ты, как баба? Успокойся !!! Кстати, за вечер я уже "уговорил" бутылку вина, а трезвый. Походить надо. Ой! Вино то все в ногах скопилось. Кстати что там брательник делает? Свет горит? - Человечина, спи давай, а то Дед Мороз подарок не принесет. Кстати, а куда мне мама велела его засунуть? Фу, вспомнил. - Я уже сплю. - донесся тонкий голосок Лешки и заскрипела кровать. Этому оболтусу уже седьмой год. Когда-то мы с папой ему пеленки да ползунки стирали. А с какой он их скоростью ... хм, использовал! Аж злость брала! Я люблю братишку. Хотя ему иногда от меня достается. За дело конечно... Иногда... А вот к кухонному окну мне вообще не следовало бы подходить- вот опять же смотрю в сторону Аленкиного дома. В темноте только окна светятся сквозь замороженное стекло, но я представляю четко танцующие пары. Весело вам, да?!! А я должен здесь стоять и скрипеть зубами?!! Сволочи! Сергей этот... Гад! Нет, а пил я все-таки зря-я-я. Вчера еще все хорошо было! Я такой счатливый бродил! Ну все! Все! Успокойся! Пойду в комнату. Будем гулять! Веселиться! А что? Мне и одному хорошо! Будем объедаеться маминым пирогом, тортом, этим...Что там еще? Все! Геть, геть пакостное настроение! Сегодня Новый Год! Он лучший самый! Я найду другую девушку! Лучше Аленки! Во сто раз лучше! У меня все получится. Надо только не расскисать. Соберись! Надейся и жди... Вся жизнь впереди... Трам-пам-пам. Заглянем к брату... Эй! А он не спит еще? Алешка сидит на табуретке у окна, вглядываясь во что-то на улице. В одних трусиках, обхватив зябко себя за плечи. Он аж подпрыгнул, когда я ворвался в комнату: - Я не понял, пацан! Ты почему не в кровати? Первый час ночи? Я не въехал? Тебя накормили? Сопли вытерли? Подарок пообещали? Спи! Нет - он торчит у окна! Что ты там высма- триваешь, дубина? - Я Дедушку Мороза жду! Когда он с подарком придет! - тихо бормочет брат и глядит на меня испуганно. Вот морда! - Понимаешь, дитятко, - мой голос стал тихим и ядовитым. Никогда не думал, что способен на такое. - Дедушки Мороза не су-щест-ву-ет! Нету его! Это сказка для глупых детей на ночь! А подарок... Мне понадобилось всего три скачка, что бы принести мамой приготовленный подарок для Алешки. - Вот он! Дедушка Мороз его уже принес!!! - Я швырнул кулек брату на колени. - Какие тебе еще подарки нужны? До каких пор ты будешь верить в сказки? Вот так всю жизнь и проживешь лопухом, как Я!!! - Нет! - Алешка пискнул, - Ребята говорили, что если даже подарки от родителей, то там все равно есть в кучке конфетка или игрушка от Деда Мороза. Алешка говорил все тише и тише. Потом опустил голову и закапал на пол. Не понимаю, и с чего я так взвился? Но меня понесло основательно: - Где? - я схватил кулек, разорвал его и высыпал содержимое на пол. - Где, я СПРА-ШИ-ВА-Ю? Конфеты, печенье, набор автомобильчиков, карандаши и какие-то еще мелочи цветным сверкающим ручейком вывалились на пол и разлетелись во все стороны. Схватив горсть конфет я орал, тыча ими в лицо брату: - Показывай! Да не отворачивайся, а показывай "дедморозовскую" конфету. Я ее не вижу! Я такой тупой, видимо?! Но Алешка плакал все сильнее и сильнее. - Вот только нам "концерта по заявкам" не хватало! Все! Спать! Алешка для семилетки был очень тощим и я его, подняв одной рукой, с размаху бросил в постель, швырнул сверху одеяло и ушел, громыхнув на прощанье дверью. Кресло перед телевизором, в которое я хлопнулся, только закряхтело. Вот верим всякой чухне - любовь там, лямур всякий, дружба! Сказки это все, развеститая лапша! То, что внутри у нас, никому не нужно - главное фейс и ... Ладно. Хлебнув "Колы", включил до грохота телевизор и постарался вникнуть в кривляние размалеванных клоунов. Клоуны были хроническими дебилами. А вот тут... А вот тут мне стало стыдно... Почему то... Побрел к окну. В холодных узорах окна угадывалиь прекрасные силуэты. Аленка - Аленка... Я смотрелв окно и ждал. Чего? А кто ж его знает! Тихо так. Там далеко, в другой жизни, пел, гремел и кривлялся телевизор. Мне вдруг до боли захотелось, что бы появился Дед Мороз. Вон там, в самом дальнем конце улицы, сквозь танцующие снежинки, в свете фонарного столба. Он вот сейчас махнет мне рукой, усмехнется в бороду... И тогда все будет хорошо! Если ждать и верить, то это всегда случается! Пойду к Алешке, извинюсь, что ль, а то наглупил я что-то. Нам есть ЧТО ждать. И дождемся! Будьте уверены! Правда-правда... ------------------------------------------------------------ 1998, Орск Орск, 10.5.98 ----------Женщина, которая поет----------------------- --------сказка о Малиновом Кролике------------------- - Бабуля! А ты сказку про Кролика Малинового перед сном расскажешь? - Да я же тебе эту сказку много раз уж рассказывала! Давай лучше... - Не-е-е! Лучше про Кролика - я очень его лублю! - Ну хорошо, Светулек! Расскажу я тебе эту сказку. Давай беги играй, а меня еще вон какая гора посуды ждет!.. 1. Воскресные теплые вечера Мария Ивановна Сереброва любила проводить на кладбище у могилки своего мужа. При надобности, сначала выдергивала мелкую травку, бурную и нежно-зеленую, вокруг памятника. Потом садилась на скамеечку у оградки и, теребя какой-нибудь цветок-лепесток, тихо мурлыкала незатейливую печальную мелодию. Мария Ивановна пела, а мысли ее летали неизвестно где. В мелодию вплетался шелест ветра среди старых ветвей деревьев, да чириканье птиц. В мелодию вплетались и воспоминания... С самого, наверное, рождения Мария Ивановна, тогда еще просто Маша, мечтала петь. Нескладно сложенная, озорная девчонка-пацанка часто в ванной комнате пела во все горло. Можно даже сказать, вопила от счастья - непонятного детского счастья. Но однажды дверь в ванную тихо открылась и на пороге, сложив руки на плоской груди, возникла мама. Ее черное платье на фоне белого кафеля четко врезалось в память Маши. Мама, почти не разжимая ниточку тонких губ, произнесла: - Мария! Перестаньте терзать мои уши! И так же тихо исчезла, притворив за собой дверь. С того момента Маша никогда не пела. А почему - и сама не могла объяснить. Нет, она конечно пела в школьном, например, хоре, но что бы сама - никогда. Даже прожив многие годы, вырастив сына, похоронив мужа, она позваляла себе только тихо мурлыкать под нос - кому ее пение нужно? Оказалось, что нужно... 2. По утрам в будни Ася, невестка Марии Ивановны, подхватив сонную дочку Светочку, улетала на работу. Сын все время был в загранплаваниях и дома оставалась одна бабушка - глава семьи. Она тихо убирала квартиру, готовила обед, надевала праздничное платье и шла... ... в кладовку. Неяркий свет вспыхивал на мнгновение, брызнув по половицам коридора, и гас. Квартира погружалась в дневную дремоту. А Мария Ивановна Сереброва оказывалась в длинном коридоре, где матовые стены, пол и потолок светились мирно и успокаивающе. Вот и сегодня, как всегда, первым на встречу Серебровой выскачил Дейи - странное существо ярко-малинового цвета. Его Мария, просебя, и окрестила Малиновым Кроликом - очень уж похож был. - Мария! Как здорова! Вы снова к нам вырвались? - Я же обещала, Дейи! - Мы помним, помним! Вас уже ждут! Идемте! Сегодня нас ждут пааны! - А они на что похожи? - старая женщина улыбнулась. - На шарики! На простые шарики! Да вы и сами увидите! - Дейи подпрыгивал на месте, как настоящий кролик... Мария Ивановна, оправив платье, двинулась за Малиновым Кроликом. Через несколько секунд они вошли в огромный зал, и вправду наполненному миллионами воздушных шаров, всех цветов и размеров. При виде вошедших, пааны зашумели, загудели. Когда женщина, увлекае- мая Дейи, прошла в центр зала и села в старинное кресло, приготовленное по ее просьбе, все стихло. Мария шепнула Дейи: - У них хоть есть чем слушать? - Ага! Есть - они сами одна большая мембрана! Потом Дейи испарился, буквально. Женщина устроилась поудобнее, закрыла глаза и запела. Нет, она не пела голосом - мелодия звучала у нее в голове, а хитроумные устройства передавали ее слушателям. Земля, деревья, осенние листопады, пение птиц, смех внучки Светочки - все было в этой мелодии. Мельком открыв глаза, Мария могла бы увидеть, что под потолком зала непостижимым образом, созвучно ее мелодии, появлялись образы - ее внучка, ветви деревьев, могилка мужа, прощание с сыном, уплывающим в очередной рейс. Она не могла предугадать как сложится мелодия - она просто жила ею. Каждый раз, когда приходила сюда Мария Степановна, мелодия получалась разная - то грустная, то веселая. И всякий раз слушатели-зрители, по окончании, высказывали свое бесконечное восхищение. Как могли - лапами, крыльми, светящейся дымкой или бульканьем они благодарили женщину. Вот и эта мелодия закончилась. Шары загудели, запорхали по залу в возбуждении. Откуда-то вынырнул улыбающийся Дейи: - Они в восторге, Мария! Вы сегодня презвошли себя! Они благодарны Вам! - Спасибо, Дейи! Мария Ивановна повернулась к мелькающим шарам: - Спасибо, что слушали меня! А потом старая женщина возвратилась в светлый коридор и Малиновый Кролик долго благодарил женщину, напоследок задав старый вопрос: - Вы не передумали? Может все-таки останетесь с нами? Вас хочет видеть вся галактика! Ваши произведения звучат во всех заселенных мирах! Вы нам очень нужны! Мария Ивановна покачала отрицательно головой: - Мы уже это обсуждали, Дейи... - Помню, - Кролик сокрушенно вздохнул. - Ну, тогда до свидания, Дейи! - До свидания, Мария! Старая женщина вышла из кладовки, свет погас за ее спиной. Мария Степановна переоделась и вернулась к своим бесконечными домашними делами, улыбаясь своим мыслям. 3. Вечером, укладывая спать внучку, бабушка принялась рассказывать любимую сказку девочки: - Далеко-далеко, на звездном небе, на большой и красивой планете жил Малиновый Кролик, который очень любил хорошие песни. Для этого он искал среди звезд певцов и музыкантов. И находил. Все друзья, а у Кролика их было очень много, собирались слушать найденных певцов и музыкантов. Однажды, путешествуя по звездам, Кролик прилетел к нам и встретил женщину, которая пела очень и очень красиво... - Какая хорошая сказка... - бормотала, сладко зевая, внучка и засыпала. ---------------------------------------------------------------------- 1997г. Орск. -------Там, где Свет---------------- ---------(рассказ)------------- Сентября. "Привет, ветерок! И где ж ты был? Эй, тише, тише! Я тоже очень рад тебя видеть! Ну вот, а я все утро причесывался... Вот в новую школу пошел... Хм! И уже надоела она мне до чертиков! Все в моем классе какие-то больные - все кучками собираются, да лаются между собой. Противно... И что делать не знаю. Пацаны все время выясняют кто кому в глаз даст. Я на линейку первую только пришел, так сразу спросили. Ну я и растерялся. А один там, Макарона, мне очки на носу поправил и так вежливо сказал: "Люди, познакомьтесь - это наша новая Люся!". И ржет, гад... Как бы мне, ветерок в старую школу вернуться?.. Ай, да ладно! Ну их!... Где летал сегодня, ветерок? Ты забирался за облака? Ой, там, наверно хо-о- олодно! Я бы точно там замерз. Ха!... Ну вот и школа моя родная, блин..." Через пять дней. "Здравствуй-здравствуй, ветерок! Никаких у тебя забот - все летаешь! Смотри, вон там дом Виталика, с которым мы вроде сдружились. В классе его Бакланом обзывают, заставляют за других дежурить, да еще издеваются по-разному... Ну, а что ему делать, если он самый слабый? Мне все говорят, чтоб с Бакланом не дружил, а мне Виталю жаль, по-человечески. Виталька часто плачет, как маленький - нервы у него какие-то шатанные. Или расшатанные? А, не важно... Вот мы с ним теперь часто болтаем. Но ты не бойся - я тебя не забуду! Ага..." Через месяц. "Здравствуй, ветерок! Ты сегодня теплый такой... Вон видишь, ветерок, пацаны стоят - это меня ждут. Разборки сейчас будут... Это за то, что я настучал на Макарону. Вон тот, длинный. Он меня еще на перемене в поддых ударил и сказал, что после уроков разборки будут. Думаешь я испугался?.. Еще как...А что делать, раз настучал. Он отбирал у Витальки его дипломат и локтем зацепил по лицу - прям по губе, ну и раскравянил. Виталя заплакал, а тут классная прибежала, раскричалась. Все молчали - кому же охота с Макароной связываться. Даже Виталька. Я и встал, и сказал... Короче, настучал на Макарону. А что потом было, даже и вспоминать не охота. Макарона, как вернулся из кабинета директора, злой страшно был. А Виталя, дурак, еще на меня потом шипел, что не в свое дело лезу! Все равно считаю, что правильно сделал! А потом всю жизнь от таких макарон прятаться? Вот-вот, ветерок! Ладно, пусть бъют..." Через пять дней. "... А я знал, что все-равно ты появишься, ветер! Ты в любую щелочку проникнешь, даже в этот подвал. Плохо, что я не ветер, а то б фьють и нет меня здесь... Вот привязали и сейчас будут наколку "Люся" делать. Хм. А знаешь, ветерок, Виталя Макароне и его друзьям все-все рассказал. Ага. Все, о чем говорили. Гад он!.. ...Ну почему же?.. ...Ой, ты правда так считаешь?.. ...Какой он маленький? Мы ж ровесники... ...Ну и что?.. ...Ну слабый... ...И все равно, я считаю... ...Ну что ты все время меня перебиваешь?!. ...И о Боге рассказал, и о Рае. А они все ржали... ...Почему я их жалеть должен? Они мне вот сейчас пальцы прижигали, что бы поорал, а ты, говоришь, жалеть их!... ...Ладно, ветерок! Мне уже все равно. Мне соседка тетя Мария, еще на старой квартире, рассказывала, что когда я умру, то моя душа будет летать, как ветер. Как ты. А потом улетит Туда, где Чистый Свет и Добро... Понимаю, что сказка, но как было бы хорошо! Я очень хочу умереть, даже если там и нет ничего, только бы не видеть всех этих макарон... ... Ну а что мама? Поплачет, конечно. Зато мы будем вместе, ветерок... И наверное уже скоро." ----------------------------------------------- 1991 г. Орск.
Но как-то в одно непримечательное утро, хищнически слопав пару вилков свежей капусты, козлику понял, что ему приперло. Козлик, как и подобает истинному козлику-джентельмену, ломанулся в туалет (ну не обучен он был гадить под забором и в лифте).
Несколько раз грохнувшись на одних крутых поворотах и побуксовав на других, козлик оказался у двери туалета.
Дверь была закрыта. Все могло бы сложиться иначе, если бы козлик подождал. Но он ждать не мог - уж слишком приперло, хоть затыкай пробкой. Козлик в нетерпении интенсивно постучался в дверь рогами. В ответ за дверью раздалось громкое "пук" и "тррр". И козлик со всей очевидностью понял, что у бабки те же проблемы, и ближайшее время он в туалет не попадет.
Вот тут-то козлика и посетила простая и гениальная мысль - добежать до ближайшего леса и засесть там в кустиках. О том, что в лесу могут быть волки (бабушка, кстати, предупреждала), козлик в тот момент ни грамма даже и не думал.
Быстрым галопом, достигая скорости вспугнутого с насеста страуса, козлик доскакал до леса, вломился в кусты попышнее и начал свое дело.
И вот тут-то он увидел такое, что закончил свое дело за доли секунды. К нему с разных сторон приближалась тройка волков. Пульс моментально подскочил до трехсот, а давление - до двухсот. Если бы козлик не был таким пугливым и пересидел бы в кустах, все бы обошлось. Вряд ли волки сунулись в кусты со столь специфичным запахом. Но козлик взбрыкнул и выскочил из кустов прямо на волков. Понятно, что убежать он уже не мог.
Тут бы козлику взять и нагадить, но было уже нечем.
Серые волки собственно козлика есть не хотели, а вот позабавиться - да. И они начали играть с козликом как кошка с мышкой, мягко пихая его лапой, наскакивая и отскакивая. гладили его по серой голове и катали по траве, причем делали это так неожиданно, что козлик не понимал, что же происходит. Постепенно игра стала принимать эротический оттенок. Неудивительно, что волки начали возбуждаться. И не откладывая это дело в долгий ящик, пустили козлика по кругу, похотливо его насилуя, а козлик отвечал им взаимностью. А потом волки проделали это по второму разу.
Известно, что секс на природе возбуждает аппетит. И волки воздали должное аппетиту, отведав прелестной молодой козлятины. Результат - остались от козлика рожки да ножки.